Апрель

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— Александр Ильич, мы внимательно проштудировали вашу рукопись, которой вы дали наименование… э… э… «Программа террористической фракции партии «Народная воля». Я правильно излагаю?

— Правильно.

— Вы составляли программу в настоящий момент по памяти?

— Да, по памяти.

— Никакими вспомогательными источниками не пользовались?

— Разумеется. У меня все было отобрано при обыске.

— Скажите, Александр Ильич, а в какое время был приготовлен оригинал этой рукописи?

— Программа была принята сразу же после того, как фракция оформилась организационно.

— А точнее?

— Точнее не припоминаю.

— Я прошу извинения…

— Пожалуйста, господин прокурор…

— Ульянов, кто первый подал мысль о составлении программы?

— Мысль была общая.

— Ну, а все-таки? Чьей рукой были написаны первые фразы?

— Это не имеет никакого значения.

— Я повторяю свой вопрос: чьей рукой было начато составление программы?

— А я повторяю свой ответ: на мой взгляд, это не имеет никакого принципиального значения.

— Меня не интересуют ваши взгляды. Я требую точного ответа на поставленный мной вопрос.

— А меня мало интересуют ваши вопросы, господин прокурор. Какие бы точные они не были.

— Ульянов, вы забываетесь.

— Ничуть.

— Запамятовали степень своей вины перед отечеством?

— Нисколько.

— Запомните: я приложу все усилия, чтобы вы получили по заслугам. Полностью.

— Не сомневаюсь в вашем особом ко мне расположении.

— Господа, господа… Александр Ильич, ну зачем же нам ссориться? Ведь можно все выяснить спокойно, мирно…

— Господин ротмистр, я же просил вас, чтобы в дальнейшем меня допрашивали только вы один!

— Это оказалось невозможно. Служба-с.

— Во всяком случае, отвечать на вопросы этого монстра я больше не собираюсь.

— Господа, господа, я прошу вас!.. Александр Ильич, вы напрасно обижаетесь на прокурора…

— Я вовсе не обижаюсь на него. Я просто не могу дышать с ним одним воздухом.

— …совершенно напрасно. Вы же знаете, в свое время господин Котляревский пережил нервное потрясение. На него покушался Валериан Осинский. Вам, должно быть, рассказывали старшие товарищи?

— Да, рассказывали.

— Ну вот и прекрасно! А кто рассказывал-то?

— О чем?

— Да об Осинском.

— Ах, об Осинском… А кто такой Осинский?

— Александр Ильич, батенька мой, вы же только сейчас сказали, что вам рассказывали старшие товарищи по партии о покушении Валериана Осинского.

— Впервые слышу об этом от вас.

— Позвольте, но вы же только что подтвердили мое предположение: Это же ваши слова: «Да, рассказывали».

— Я сказал их по инерции, думая совсем о другом.

— Значит, вы никогда не слыхали такого имени: Валериан Осинский?

— Нет, никогда.

— Организатор «Земли и воли»? Учредитель Исполнительного Комитета?

— Нет, не слыхал.

— Александр Ильич, это наивно. Человек, находившийся в революционной среде, не мог не слышать имени Валериана Осинского.

— И тем не менее это так.

— Его повесили в Киеве… Извините, конечно, за неуместное напоминание.

— Сделайте одолжение.

— Так-таки и не слыхали? Ни разу?

— Представьте себе — ни разу.

— Странно, очень странно…

— Господин ротмистр, разрешите мне продолжить допрос?

— Прошу вас…

— Ульянов, ну, а что же все-таки побудило вас и ваших товарищей взяться за составление программы?

— Я не желаю отвечать вам.

— Давайте мириться, Ульянов. Это в ваших же интересах.

— А я с вами не ссорился.

— Отлично… Так какие же были мотивы? Вы все время ищете случая высказать теоретические взгляды вашей группы. Я предоставляю вам такой случай.

— Хорошо, я отвечу. Ни в одной из существовавших до нашего выступления революционных программ не подчеркивалось значение террора как способа вынуждения у правительства уступок. Ни в одной программе не давалось более или менее удовлетворительного объективно научного объяснения террора как столкновения правительства с интеллигенцией, неизбежного столкновения, так как оно выражает собой разлад, существующий в самой жизни и неминуемо переходящий, при известной степени обострения отношений, в открытую борьбу…

— Вы не сообщаете ничего нового, Ульянов. Все это уже есть в поданной вами рукописи.

— Я даю точный ответ, господин прокурор, на поставленный вами вопрос.

— Вы сказали, что в старых революционных программах не было достаточно научного объяснения террора… Вы хорошо знаете содержание этих программ?

— Относительно хорошо.

— А как же удавалось знакомиться с ними? Расскажите, если не секрет.

— Секрет, господин прокурор.

— Ну, а все-таки? Имели непосредственные связи с авторами или получали через третьи руки?

— И то, и другое.

— А подробнее?

— Мне не хотелось бы вмешивать в свое дело людей, не имевших прямого отношения к замыслу на жизнь государя.

— Скажите, Ульянов, а тех, кто доставлял вам знакомство со старыми революционными программами, удовлетворила программа, составленная вашей группой?

— В основном — да.

— А в частности?

— Были кое-какие мелкие разногласия.

— Какие же?

— Они касались некоторых организационных изменений в постановке террористического дела.

— Необходимость террора признавали все старые программы?

— Я не могу ответить на этот вопрос.

— Почему?

— Как член террористической фракции партии «Народная воля» я могу давать показания только о своей партии, только о своей фракции. Говорить о взглядах других революционных групп я не уполномочен.

— Вы говорили об изменениях в постановке террористического дела… Имелись в виду предполагаемые изменения или уже осуществленные?

— Я не считаю удобным обсуждать этот вопрос.

— Почему?

— Об этих изменениях ничего не говорится в программе.

— Скажите, Ульянов, а можно считать с ваших слов установленным, что накануне совершения террористического акта над высочайшей особой в революционной среде уже существовала теоретическая платформа для объединения всех антиправительственных сил?

— Можно.

— И инициатива создания этой общей платформы принадлежала вашей группе?

— Мы стремились к этому.

— Вы стремились объединить революционные партии?

— Мы стремились составить общепартийную программу, которая смогла бы объединить революционные партии.

— Ульянов, только откровенно… Вы рассчитывали, что террористический акт вызовет оживление в революционной среде?

— Безусловно.

— И прямым следствием этого оживления будет объединение всех революционных партий?

— Естественно.

— Но ведь другие партии не разделяли ваших идей о необходимости террора… Или разделяли?

— Вы повторяетесь, господин прокурор.

— Но вы же ничего не сказали об отношении других партий к террору.

— Я ничего не скажу об этом и сейчас.

— Да, от вас, видно, и в самом деле ничего не добьешься. Государь прав.

— Государь следит за ходом дознания?

— Протоколы всех допросов доставляются его величеству каждый день.

— И моего?

— Да, и вашего. Вас огорчило это?

— Наоборот, я польщен.

— Господин прокурор, разрешите мне задать несколько вопросов Александру Ильичу.

— Прошу, ротмистр.

— Александр Ильич, я хотел бы поговорить с вами очень и очень откровенно. Вы не возражаете?

— Нет.

— Дознание подходит к концу — очевидно, это наша последняя встреча с вами. Мы и так слишком затянули ваши допросы. Но мы все время преследовали, если вы заметили, одну и ту же цель.

— Я заметил это.

— Я попытаюсь сформулировать ее в таких выражениях, которые не оставили бы никаких кривотолков.

— Попробуйте.

— Видите ли, Александр Ильич, сравнивая вашу историю с предыдущим делом о цареубийстве (с делом Желябова, например), нельзя не обратить внимания на некоторые странности. Прежняя «Народная воля» была действительной партией — с десятками, если не сотнями членов, с оружием, типографиями, огромными средствами… Ваша группа выглядит, мягко говоря, менее значительной. Всего полтора десятка активных членов, три бомбы, один револьвер, случайное гектографирование. Но тем не менее называете вы себя фракцией целой партии… Здесь можно предположить два варианта: или вы переоцениваете, завышаете роль своей группы, совершенно необоснованно называя ее фракцией целой партии, или мы имеем дело пока еще только с незначительной ее частью…

— Господин ротмистр, я не подозревал о вашей склонности к анализу…

— Не перебивайте меня… Так вот, государь и все наблюдающие за дознанием лица склонны предполагать, что ваша фракция, сплошь состоящая, кстати сказать, из студентов, не является самостоятельной, а тесно связана со старым народовольческим подпольем и действовала под его непосредственным руководством.

— Я еще раз польщен.

— Как вы могли заметить, в течение всего дознания мы с прокурором делали неоднократные попытки подвести вас к разговору об этой связи и облегчить вам начало этого разговора. Собственно говоря, в этом и заключалась та цель, о которой я говорил.

— Я так и понял вас.

— Надо отдать вам должное, Александр Ильич, — каждый раз вы весьма ловко уходили от этого разговора. Хотя в общем-то, щадя ваше самолюбие, мы не предлагали вам открыто изменять своим убеждениям. Мы были деликатны. Мы предлагали вам как бы обмолвиться. Случайно. Вы не оценили этих скрытых возможностей… Теперь уж позвольте действовать прямо, в открытую.

— Я не понимаю, о чем идет речь.

— Сейчас поймете. Вы не забыли, что в Симбирске у вас есть два брата?

— Нет, не забыл.

— Мать-вдова, сестры?

— Чего вы хотите?

— Я хочу предложить вам честную сделку. Вы открываете нам связи вашей группы с представителями старой «Народной воли»…

— И взамен?

— Получаете надежные гарантии независимости вашей семьи от вашего дела.

— Странно…

— Что странно?

— Я считал вас более тонким психологом, господин ротмистр.

— В чем же мой просчет, как психолога?

— Во-первых, не существует таких гарантий, которые могли бы дать мне хотя бы минимально надежное основание для принятия вашего предложения.

— Почему?

— Потому что в отношении меня вы можете нарушить любые гарантии.

— Царское слово?

— Оно не обладает юридической силой.

— Специальное постановление Правительствующего Сената?

— Узник бесправен перед любым законом. Даже самым высоким.

— Так… Ну, а во-вторых?

— Во-вторых, если бы у нашей группы действительно были связи со старой «Народной волей», то вам было бы уже известно об этом из показаний Канчера, Горкуна или Волохова. И, ставя этот вопрос передо мной, вы обязательно дали бы мне понять, что ответ на него вам частично уже известен. Логично?

— Канчер и Горкун могли и не знать…

— Ротмистр, извините, я перебью вас… Ульянов, а вам не жаль уносить с собой в могилу ваши способности почти нераскрытыми? Ведь у вас, черт возьми, действительно есть очень большие наклонности к логическому размышлению! И вы могли бы употребить их в гораздо более серьезном и полезном для отечества деле, чем этот легкомысленный мальчишеский заговор.

— Господин прокурор, в моей жизни не было ничего более серьезного и полезного для отечества, чем участие вместе с моими товарищами в деле, которое вы изволили определить как мальчишеский заговор.

— Ложная солидарность, Ульянов. Ложные представления о пользе отечеству. Они простительны гимназисту, но не вам.

— Что поделаешь. Мы с вами по-разному понимаем нужды отечества.

— Прискорбно, очень прискорбно. Мне искренне хотелось отделить вас от всех других участников этой истории. Вы же на голову выше их по интеллекту.

— Моя участь решена, господин прокурор. Я выбрал свою судьбу. Изменить ее не сможет ничто.

— Жалко, очень жалко расставаться с вами, не обратив ваши способности на путь истины и разума. Вы хороните, Ульянов, в себе личность, а в них нуждается Россия.

— Это лицемерные слова.

— Все может измениться.

— Если?

— Если вы внемлете голосу разума.

— Связи со старой «Народной волей»?

— Да.

— Это становится смешным. Пора кончать эту комедию.

— Вы поняли меня?

— Я повторяю: вы поняли меня?

— Это ваш последний шанс, Ульянов.

— Александр Ильич, может быть, вы хотите вообще что-нибудь добавить к сегодняшнему протоколу? Не касаясь вопроса прокурора?

— Это действительно мой последний допрос?

— По всей вероятности, да. Государь торопит дело к слушанию в сенате.

— Тогда пишите… В заключение я хотел бы более точно определить мое участие во всем настоящем деле. Если в одном из прежних показаний я выразился в том смысле, что не был инициатором и организатором замысла на жизнь государя, то только потому, что в этом деле не было одного определенного инициатора и руководителя. Но мне одному из первых принадлежит мысль образовать террористическую группу. Я принимал самое деятельное участие в ее организации в смысле доставания денег, подыскания людей и квартир… Что же касается моего нравствен-' ного и интеллектуального участия в этом деле, то оно было полное, то есть все то, которое дозволяли мне мои способности и сила моих знаний и убеждений. Все.

— Больше ничего не хотите добавить?

— Ничего.

— Ни одного слова?

— Ни одного.

28 марта 1887 года мать заключенного в Петропавловской крепости государственного преступника Александра Ульянова Мария Александровна Ульянова написала письмо Александру III.

Вот его текст:

«Горе и отчаяние матери дают мне смелость прибегнуть к Вашему Величеству как единственной защите и помощи.

Милости, государь, прошу! Пощады и милости для детей моих.

Старший сын Александр, окончивший гимназию с золотой медалью, получил золотую медаль и в университете. Дочь моя, Анна, успешно училась на Петербургских высших женских курсах. И вот, когда оставалось всего лишь два месяца до окончания ими полного курса учения, у меня вдруг не стало старшего сына и дочери.

Слез нет, чтобы выплакать горе. Слов нет, чтобы описать весь ужас моего положения.

Я видела дочь, говорила с нею. Я слишком хорошо знаю детей своих и из личных свиданий с дочерью убедилась в полной ее невиновности. Да, наконец, и директор департамента полиции еще 16 марта объявил мне, что дочь моя не скомпрометирована, так что тогда же предполагалось полное освобождение ее. Но затем мне объявили, что для более полного следствия дочь моя не может быть освобождена и отдана мне на поруки, о чем я просила ввиду крайне слабого ее здоровья и убийственно вредного влияния на нее заключения в физическом и моральном отношении.

О сыне я ничего не знаю. Мне объявили, что он содержится в крепости, отказали в свидании с ним и сказали, что я должна считать его совершенно погибшим для себя.

Он был всегда глубоко предан интересам семьи и часто писал мне. Около года тому назад умер мой муж, бывший директор народных училищ Симбирской губернии. На моих руках осталось шесть человек детей, в том числе четверо малолетних. Это несчастие, совершенно неожиданно обрушившееся на мою седую голову, могло бы окончательно сразить меня, если бы не та нравственная поддержка, которую я нашла в старшем сыне, обещавшем мне всяческую помощь и понимавшем критическое положение семьи без поддержки с его стороны.

Он был увлечен наукой до такой степени, что ради кабинетных занятий пренебрегал всякими развлечениями. В университете он был на лучшем счету. Золотая медаль открывала ему дорогу на профессорскую кафедру, и нынешний учебный год он усиленно работал в зоологическом кабинете университета, подготовляя магистерскую диссертацию, чтобы скорее выйти на самостоятельный путь и быть опорой семьи.

О, государь! Умоляю — пощадите детей моих! Нет сил перенести этого горя, и нет на свете горя такого лютого и жестокого, как мое горе! Сжальтесь над моей несчастной старостью! Возвратите мне детей моих!

Если у сына моего случайно отуманился рассудок и чувство, если в его душу закрались преступные замыслы, государь, я исправлю его: я вновь воскрешу в душе его те лучшие человеческие чувства и побуждения, которыми он так недавно жил.

Я свято верю в силу материнской любви моей и сыновьей его преданности и ни на минуту не сомневаюсь, что я в состоянии сделать из моего несовершеннолетнего еще сына честного члена русской семьи.

Милости, государь, прошу, милости!..

Мария Ульянова. 28 марта 1887 года. С.-Петербург. (Васильевский остров, Средний пер., д. 32, кв. 5)».

Спустя два дня, в понедельник, 30 марта, на этом прошении появится резолюция Александра III:

«Мне кажется желательным дать ей свидание с сыном, чтобы она убедилась, что за личность ее милейший сынок, и показать ей показания ее сына, чтобы она видела, каких он убеждений. Александр».

В тот же день прошение М. А. Ульяновой с царской резолюцией доставляют министру внутренних дел графу Толстому.

И уже через тридцать минут вместе с сопроводительной запиской министра оно лежит на столе директора департамента полиции Дурново, который делает в журнале приема посетителей следующее распоряжение: «Вызвать ко мне г-жу Ульянову завтра, 31 марта, к двенадцати часам дня».

А 31 марта — Сашин день рождения…

Трубецкого бастиона Петропавловской крепости государственному преступнику Александру Ульянову исполнится двадцать один год.

Тридцатого марта он долго не мог уснуть. Ложился, закрывал глаза, дышал глубоко и ровно, пробовал считать до ста, вставал, ходил по камере, возвращался на койку, натягивал на голову одеяло, ворочался, вздыхал, забывался на мгновение, но тут же снова просыпался и снова ощущал себя в камере под сводчатой тяжестью потолка, на дне огромного потайного сундука, закрытого на сто замков, заколоченного на тысячу гвоздей.

Сон не шел.

Лихорадочно сменяя друг друга, в сознании судорожно возникали обрывки мыслей, не связанные друг с Другом слова…

Допросов не было уже несколько дней. Его никуда не возили, не вызывали, ничем не беспокоили, не тревожили, и в этом, наверное, и была главная тревога. Где-то там, за непроницаемыми стенами камеры, за бастионами и равелинами крепости что-то происходило в его жизни без его участия и без малейшей возможности оказать хоть какое-то влияние на ход событий.

Постепенно он начал понимать, что его волнует нечто твердо определенное, конкретное, точное — не то сумма каких-то чисел, не то сочетание цифр. Хаос воспоминаний, чехарда мыслей и слов были фоном, питательной средой, они были как бы мостиком, переходом в другое состояние, теми самыми перилами, держась за которые можно было перейти по ту сторону реальности, перебраться через пропасть очевидности на противоположный берег реки, уносившей настоящее и в прошлое и в будущее одновременно.

Да, воспоминания и мысли были только фоном. Главное заключилось в цифре. Она, эта цифра, стояла в центре всех беспорядочных движений и мельканий, возникала из неизмеренной глубины его тревожного состояния, выплывала из далекого потаенного грота его смятенных чувств и настроений. Он уже ощущал и понимал эту цифру, уже различал ее гудящее, фосфоресцирующее мерцание и наконец увидел ее.

Двадцать один…

Завтра, уже завтра ему должен исполниться двадцать один год. Уже завтра. Двадцать один…

Завтра его день рождения. Двадцать один год тому назад он появился на свет… Он прожил на этом свете уже двадцать один год… И это все — конец, предел… Двадцати двух лет ему уже не исполнится никогда…

Неожиданно он успокоился. Все стало на свои места. Бледнел хаос бессвязных слов, гасли обрывки мыслей, тонули звуки. Море входило в свои берега.

Все правильно. Он дал исчерпывающие показания — его допросы закончились. Он сделал все, чтобы вина его была доказана полностью.

Все правильно. Он избрал свой путь. Он покончил все счеты с жизнью. Ему нужно забыть, что он жил когда-то…

Теперь все уже идет без его участия — составляется обвинительное заключение, готовится процесс в сенате. Теперь он уже ничего не в силах изменить. Теперь нужно только ждать.

Ждать…

Он быстро встал с кровати, сделал несколько шагов, остановился около окна.

Забыть?

Забыть, что ты жил когда-то?…

Живому забыть, что ты живой?

Вот в чем дело. Вот почему он не может уснуть. Вот где причина этого тревожного состояния, всех этих видений, отрывочных мыслей, непонятных слов. Где-то там, за стенами камеры, за равелинами крепости решается его жизнь. Без его участия. Он дал все показания. Он дал такие показания, которые сами решат все за него. До суда он теперь уже никак не сможет повлиять на свою судьбу. И поэтому весь этот хаос, бессонница, вся эта чехарда в памяти, в сознании…

Живое цепляется за живое. Живое не хочет уходить просто так, добровольно. Живое сопротивляется. Оно борется за себя подсознательно. Если он, хозяин своей жизни, покончил с нею все счеты, то сама жизнь не хочет уходить из него. Она бурлит, она клокочет в нем — в его памяти, в его сознании, в его мыслях, в его состоянии. И все эти видения, нервные импульсы, бессонница — это проявление жизни, которая хочет жить, которая хочет быть живой, которая сопротивляется его решению забыть, что он жил когда-то, которая борется теперь уже за себя подсознательно без его собственного, сознательного участия в этой борьбе.

Да, он ничем не может помочь своей жизни, его жизнь теперь не принадлежит ему, он больше не владеет ею. Он дал все показания, и теперь уже другие люди решают его жизнь — там, за стенами камеры, за равелинами крепости, в дворцовых и министерских кабинетах. Ему остается одно: четко и честно довести до конца свой план — сказать на суде о тех идеалах, о тех целях, ради достижения которых они начали свою борьбу.

Вопреки усилиям следователей и всех прочих судейских чиновников, он должен точно определить на суде то место, которое займет их группа в истории революционного движения в России.

А чтобы сделать это, нужны силы. Нужно выспаться. Лечь и уснуть.

Он подошел к кровати, сел. Да, да, их группа должна занять свое место в истории революционного движения. Без этого все было бы бессмысленно. Собственно говоря, если бы это было не так, если бы он не знал твердо, что, готовя покушение на царя, он совершает исторически необходимую для родины акцию, он не вступил бы в заговор.

Именно об этом и думал он непрерывно с того момента, когда решил во всем сознаться и рассказать следствию о своем участии в замысле на жизнь государя, когда решил выступить на суде с речью-программой, совершенно не заботясь о том, какое влияние окажет эта речь на его дальнейшую судьбу.

Без этого действительно все было бы бессмысленно.

Человек должен принадлежать истории. Человек должен делать историю. Его личная судьба — только маленький кирпичик, который он обязан своими собственными руками положить в величественное здание истории. Иначе все бессмысленно.

Как легко с этими мыслями. Они лечат душу и сердце, освобождая от всех сожалений и угрызений. С ними можно выслушать любой приговор.

Только бы суметь высказать их на суде, публично, во всеуслышание.

И если это удастся, легче будет на суде товарищам по группе. И ему самому это придаст новые силы.

Спать. Спать. Спать.

Он лег на бок, положил под щеку правую руку — кто-то незримый и мудрый перевел счет минутам и часам в новое измерение, в иной масштаб. Дышалось глубоко и ровно. Го-. лова была ясная.