Апрель

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Александр Ильич, это третья наша с вами встреча, не так ли?

— Совершенно справедливо, господин ротмистр.

— У нас с вами друг от друга секретов нет, а?

— Какие уж там секреты…

— Поэтому о своем участии в деле нужно рассказывать обстоятельно и подробно…

— Я уже рассказал решительно все. Мне просто совершенно нечего добавить.

— Я перебью, ротмистр… Мы располагаем сведениями, Ульянов, что вы были одним из наиболее активных организаторов замысла на жизнь государя. Вы подтверждаете это?

— Нет, господин прокурор, не подтверждаю. Я вообще не был организатором замысла на жизнь государя императора.

— Ну, не организатором… как бы это найти нужное слово… Инициатором, да?

— Инициатором тоже.

— Не хотите ли вы сказать, что ваша роль в деле сводилась только к интеллектуальному участию?

— Приблизительно так и было.

— Но вы же организовали вступление в заговор no-скольких лиц, которые обвиняются сейчас по одному с вами делу?

— Я всего лишь несколько раз беседовал с некоторыми из обвиняемых.

— О чем?

— О многом… О ненормальностях существующего строя, например.

— Еще о чем?

— О тех путях, которыми этот строй должен быть исправлен.

— Какие же это пути?

— Пропаганда. Просветительская деятельность. Культурная работа.

— Пропаганда чего?

— Экономических идеалов.

— Господин прокурор, теперь я вас перебью… Александр Ильич, вот вы говорите: экономические идеалы, просветительская деятельность, культурная работа… А бомбы? Отравленные пули?

— Террор необходим, чтобы вынудить правительство к уступкам.

— К уступкам? В чью же пользу?

— В пользу наиболее ясно выраженных требований общества.

— Общество может требовать все, что угодно, стремиться к любым идеалам, но зачем же царя убивать? У него ведь семья, дети…

— Экономические идеалы, господин ротмистр, доступны только зрелому обществу. А эта зрелость достигается политическими свободами. В России же эти свободы отсутствуют полностью.

— Позвольте, но…

— Только при известном минимуме политических свобод целесообразна и продуктивна пропаганда экономических идеалов. Пока их нет, одни лишь бомбы и пули могут заставить правительство дать обществу эти свободы.

— Это программа вашей фракции?

— Нет, это мои личные убеждения.

— И эти убеждения вы неоднократно пересказывали своим товарищам по университету?

— Некоторым из них, господин прокурор.

— Склоняя их тем самым к участию в покушении на государя?

— Все участники покушения, насколько мне известно, пришли к убеждению о необходимости террора самостоятельно. Путем зрелого и продолжительного размышления.

— Но вы же не станете отрицать, Ульянов, что разговаривая о терроре с вашими однокурсниками, вы оказывали на них определенное влияние?

— Влияние это было ничтожно.

— Но оно могло ускорить намерения этих лиц вступить в террористическую фракцию?

— Очень незначительно. Я повторяю: все участники покушения действовали вполне сознательно и убежденно.

— Александр Ильич, мне хотелось бы немного поговорить с вами насчет Андреюшкина. Не возражаете?

— Отчего же? Пожалуйста.

— Скажите, динамит вы изготовляли только из азотной кислоты?

— Да, только из азотной.

— А сама кислота? Где она была приготовлена?

— В каком смысле — где?

— Ну, скажем, в черте города или в дачной местности?

— Вся кислота была приготовлена в городе. А какое это имеет значение?

— Александр Ильич, мы же условились с вами, что вопросы задаю только я!

— Условились.

— Ну вот и прекрасно… Значит, вся кислота была сделана в городе…

— Да, в городе.

— А не скажете ли точнее — где именно в городе? По какому адресу?

— Мне бы не хотелось…

— …говорить, что кислота производилась на квартире у Андреюшкина, так, что ли, Александр Ильич?

— Ну, не совсем так…

— И под вашим руководством и по вашим рецептам?

— Вся партия азотной кислоты, изготовленная на квартире Андреюшкина, оказалась слабой. Нитроглицерин из нее приготовлять было нельзя, и ее пришлось уничтожить.

— Каким способом?

— Мы вылили ее в Неву.

— Александр Ильич, а ведь вы нас путаете. Нехорошо-с… В Неву была вылита та часть кислоты, которую приготовляли у вас на квартире, а не у Андреюшкина. Та самая часть, которую привез из Вильно Канчер. Припоминаете?

— Вполне вероятно. Сейчас я уже не могу точно утверждать, какую именно часть кислоты пришлось уничтожить.

— Теперь относительно динамита, Ульянов… У кого на квартире вы делали его?

— Вы же знаете об этом, господин прокурор, со слов Канчера.

— А сейчас хотелось бы узнать с ваших слов.

— Извольте. Белый динамит приготовлялся мною.

— В Парголове?

— Да, в Парголове.

— Когда?

— В феврале.

— А точнее?

— В первой половине февраля.

— Так, дальше.

— Смелее, смелее.

— Почему же замолчали, Ульянов? Вы, наверное, хотите сказать, что динамит вы готовили в доме акушерки Ананьиной?

— Я давал уроки сыну госпожи Ананьиной.

— И одновременно?..

— В первых числах февраля я попросил Михаила Новорусского найти мне урок.

— Новорусский был вашим другом?

— Нет, просто знакомый.

— Он учился в университете?

— Нет, Новорусский был кандидат Духовной академии. Вы это прекрасно знаете сами.

— Продолжайте, Ульянов… Ананьина знала о ваших занятиях с динамитом?

— Новорусский договорился со своей тещей Ананьиной…

— Ульянов, отвечайте прямо на поставленный вопрос: Ананьина знала о том, что в ее доме делается динамит?

— Конечно, нет.

— А Новорусский?

— Тоже нет.

— Но ведь это он предложил вам поехать на дачу своей тещи?

— Нет, давать уроки в Парголове я вызвался сам.

— Между прочим, вина Новорусского от этого нисколько не уменьшится.

— И тем не менее я повторяю: идея поездки в Парголово принадлежит только мне.

— Александр Ильич, я понимаю: вы человек благородный, хотите полностью выгородить Новорусского и Ананьину…

— Они решительно ни в чем не виноваты.

— Но ведь вашу химическую лабораторию в Парголове доставил Новорусский, а?

— Он не мог знать, для чего она предназначается.

— А для чего она предназначалась?

— Мне необходимо было изготовить недостающую часть динамита. Очень незначительное количество.

— А почему вы решили изготовить динамит именно на даче? Почему вы не сделали это на одной из городских квартир?

— Вследствие неудобства городских квартир для изготовления динамита, господин ротмистр.

— Сколько дней вы пробыли в Парголове?

— Около пяти.

— Точнее?

— Точнее сказать не могу.

— Когда вы прибыли туда?

— Между десятым и двенадцатым февраля.

— Убыли?

— Числа четырнадцатого, пятнадцатого.

— Что же явилось причиной ваших столь непродолжительных занятий с сыном Ананьиной?

— Ананьина сделала мне выговор за мои химические занятия.

— Значит, она догадалась, что вы приготовляете динамит?

— Нет, она высказалась в том смысле, что я больше времени уделяю химии, чем ее сыну.

— Она подозревала, что ваши опыты незаконны?

— Да, она говорила мне об этом.

— И что же?

— После первого же разговора с Ананьиной я уехал.

— А ваши опыты?

— Цель моих опытов была достигнута. Динамит был уже готов.

— У вас не сложилось такого впечатления, Александр Ильич, что Ананьина или кто-нибудь из ее родственников принадлежат к революционной партии, о существовании которой вам, предположим, ничего не известно?

— Нет, у меня такого впечатления не сложилось.

— Ананьина вела когда-нибудь с вами разговоры о старой «Народной воле»? О Желябове, о Перовской, например?

— Нет, никогда.

— А Новорусский?

— Тоже не вел.

— А вы были знакомы с женой Новорусского?

— Я виделся с ней несколько раз.

— Где?

— В Петербурге.

— Как ее зовут?

— Лидия.

— Она родная дочь Ананьиной?

— Кажется, да.

— Скажите, Ульянов, до вашего приезда в Парголово Ананьина жила на своей даче?

— Этого я не знаю.

— Но ваша лаборатория была отправлена на дачу вместе с вещами Ананьиной?

— Да, вместе.

— Странное получается совпадение, не правда ли?

— Что вы имеете в виду?

— Кое-что любопытное…

— А именно?

— Слушайте меня внимательно, Ульянов. До того дня, пока вам не понадобилось сделать недостающую часть динамита, Ананьина на даче не жила. Потом она перевозит в Парголово свои вещи вместе с вашей лабораторией…

— Это случайное совпадение.

— Дальше. Ананьина заявляет вам, что вы не устраиваете ее как репетитор ее сына только после того, как изготовление динамита закончено, но никак не раньше этого.

— Это тоже случайно, господин прокурор.

— Александр Ильич, а если честно, а?.. Через Ананьину и Новорусского вы держали связь с Исполнительным Комитетом… Ведь правильно?

— Господин ротмистр, ваш вопрос не только не серьезный, но и просто смешной.

— Ах, Александр Ильич, нам с прокурором вовсе не до смеха!

— Ульянов, как звали сына Ананьиной?

— Николай.

— Сколько раз вы занимались с ним?

— Один или два.

— И Ананьина только на пятый день высказала вам свое неудовольствие как педагогу?

— Да, только на пятый.

— А вы не находите это странным?

— Нет, не нахожу.

— Значит, пять дней в доме Ананьиной живет чужой человек, с сыном ее, как было договорено, не занимается, сутками напролет возится с химической аппаратурой. И хозяйка все пять дней никак не реагирует на это, считая, что все идет нормально?

— Да, Александр Ильич, тут концы с концами не сходятся…

— Ульянов, что вы брали с собой в Парголово? Из личных вещей?

— Кажется, одну рубашку.

— И все?

— Да, все.

— А постель? Одеяло, подушка?

— Все это давала Ананьина.

— А вознаграждение?

— В каком смысле?

— Сколько вы должны были получать за свои уроки? Был разговор об этом?

— Нет, не было.

— Где вы обедали, когда жили в Парголове?

— Я обедал вместе с хозяйкой и ее сыном.

— Смотрите, Ульянов, какая забавная получается картина: пять дней вы живете в доме совершенно чужого человека, с сыном хозяйки не занимаетесь, а вас кормят, дают белье… Спрашивается: за что? За какие услуги? Вывод напрашивается сам: за то, что вы с утра до ночи ковыряетесь в своих пробирках. То есть за то, что вы изготовляете динамит. Хозяйка дома знает об этом, она в одном заговоре с вами… Больше того, от нее идет связь к другим участникам заговора, имена которых вы пока назвать отказываетесь, ухудшая тем самым и свое положение, и положение вашей семьи, особенно ваших братьев в Симбирске…

— Кроме арестованных участников заговора, списки которых вы мне вчера показывали, никакие другие имена мне не известны.

— А ну-ка, посмотрите мне в глаза, Ульянов… А для кого вы тайно оставили в доме Ананьиной еще одну партию нитроглицерина?

— Нитроглицерина?

— Да, да, между оконными рамами? В комнате, которая находилась напротив вашей лаборатории?

— Я сейчас уже не припоминаю… Впрочем, да, да, я, кажется, действительно оставил часть нитроглицерина в банке со слабым раствором соды. Для безопасности.

— Не оставили, а спрятали! И не в своей лаборатории, а в другой комнате… Этот нитроглицерин предназначался для тех участников заговора, которые еще находятся на свободе. Они должны повторить покушение на государя!

— Никакого повторения мы не собирались делать…

— Вы лжете, Ульянов! Нагло лжете… Вы запутываете следствие. Вы отказываетесь назвать имена еще не выявленных участников заговора. Учтите: это найдет отражение в вашем приговоре и в судьбе вашей семьи.

— Я никого не запутываю, господин прокурор.

— Значит, за спрятанным вами нитроглицерином никто не должен был прийти?

— Никто.

— В таком случае, кому же предназначалась оставленная вами в доме Ананьиной, с разрешения хозяйки, разумеется, столь тщательно и квалифицированно подобранная химическая лаборатория? Господин ротмистр, соблаговолите прочитать протокол обыска в доме Ананьиной в Парголове.

— С удовольствием. Так, так… Гм, гм… Ага, вот! «…А также обнаружены и приобщены к делу следующие химические приборы и реактивы: четыре банки из-под азотной кислоты, два стеклянных градуированных цилиндра, два термометра, три фарфоровые вытяжные чашки, четыре стеклянных колпака, полторы бутылки серной кислоты, пакет магнезии, один ареометр, две лампочки, хлористый кальций, несколько железных треножников, три десятка тонких стеклянных трубок, пробирки, колбы, щипцы, пинцеты, медицинские весы, резиновые перчатки…» Одним словом, целый арсенал. Вполне хватило бы еще на добрую дюжину покушений.

— Ну, что вы теперь скажете, Ульянов? Кому в наследство оставляли вы этот динамитный завод?

Химическая лаборатория… Динамитный завод… Вытяжные чашки, ареометр, хлористый кальций, колбы, пинцеты, медицинские весы, резиновые перчатки…

Саша сделал несколько шагов по камере. С каким злым наслаждением читал ротмистр протокол допроса… Они обязательно, непременно хотят увеличить степень виновности Ананьиной и Новорусского. Целый день они расспрашивали его только о Парголове… Но так ничего и не добились. Значит, следующий допрос опять будет о Парголове, снова начнут прокурор и ротмистр задавать вопросы о серной кислоте, нитроглицерине, о химических опытах на даче Ананьиной.

Химия. Могучая, всепроникающая наука. Энциклопедия естествознания. Весь окружающий человека материальный мир пронизан химическими закономерностями. Путеводная нить химии связывает воедино, в одну общую систему все естественные знания.

В памяти возникла голова Менделеева. Огромная, поражающая своими размерами. Высокий, бледный выпуклый лоб. Циклопическая лобная кость гения. И копна золотистых волос до плеч… Волосы сверкают, переливаются (это когда в седьмой, любимой менделеевской аудитории в университете падают из окна лучи солнца), и кажется, что это вспыхивают и сверкают ряды гениальной Периодической системы.

Да, Менделеев всегда читал страстно, порывисто, самозабвенно. От него исходил к слушателям некий гипнотический заряд. Дмитрий Иванович каждый раз как бы заново открывал перед слушателями закономерности рождения своих великих химических обобщений.

В такие минуты напряженная тишина наступала в седьмой аудитории. Никто не писал, не конспектировал лекцию, все с жадным, безмолвным, восторженным обожанием следили, как возле грифельной доски, нетерпеливо стуча мелом, встряхивая то и дело огромной копной золотистых волос, щедро раздаривал слушателям сокровища своего интеллекта один из крупнейших представителей мировой науки. Лучи солнца, косо падающие из окна, рождали над головой стоящего около грифельной доски человека золотистый нимб… И для всех них, его студентов и слушателей, он был в такие мгновения действительно «богом» — могущественным творцом нового знания, нового мира, новых законов, по которым существует и развивается жизнь.

Почти всегда лекции Менделеева оканчивались взрывом аплодисментов. Дмитрий Иванович в знак протеста поднимал руки, требовал тишины, но восторженные студенты, не слушая его, бешено аплодировали, и профессор Менделеев, поклонившись аудитории, смущенный и растерянный, выходил из зала.

Следующую лекцию он обычно начинал с того, что в очень строгих выражениях просил не устраивать больше подобных оваций; студенты давали любимому профессору обещание, но в конце занятий, захваченные гениальными менделеевскими выводами, снова начинали громко аплодировать…

И действительно, удержаться было трудно. Курс неорганической химии превращался в устах Менделеева в стремительное и великолепное путешествие по окружающей жизни. Казалось, не было ни одной науки, из которой не приводил бы Дмитрий Иванович примеры в своих лекциях. На его занятиях, пожалуй, впервые по-настоящему глубоко понял он, Саша, ту единую систему взаимообусловленных связей в природе, которая придавала неопровержимо реальную материалистическую основу всеобщей картине мира. Рисуя на доске сложные химические конструкции и построения, Менделеев непрерывно делал экскурсы в область физики, астрономии, астрофизики, космогонии, метеорологии, геологии, физиологии животных и растений, астрономии, а также в различные отрасли техники — от артиллерии до воздухоплавания. И все эти примеры и отвлечения были уместны, логичны, корректны, давали необычайно живой и энергичный толчок для собственных раздумий и размышлений.

И, как это ни было странно, именно лекции Менделеева по неорганической химии, необычайно быстро расширявшие кругозор, возбуждавшие в слушателях сильнейшую тягу к самостоятельному анализу, к самостоятельной оценке явлений и предметов, — именно эти лекции подспудно, исподволь накапливали в его, Саши Ульянова, сознании некие качественные изменения и в один прекрасный день распространили его внимание не только на естественные, но и на общественные науки, перенесли ход его рассуждений с абстрактных, отвлеченных, чисто научных категорий на живую окружающую жизнь, заставляя открывать в ней те конфликты и противоречия, искать и разрешать которые в неорганической химии учил на своих лекциях Дмитрий Иванович.

Так возник устойчивый интерес к курсу истории русского крестьянства, который читал один из самых радикально настроенных преподавателей Петербургского университета Семевский.

Лекции приват-доцента Семевского собирали весь цвет университета. Сюда приходили математики, физики, юристы, медики, студенты других институтов — лесного, технологического. Василий Иванович Семевский — эрудит, полемист, блестяще одаренный и образованный человек — рисовал перед аудиторией широкую панораму жизни русского крестьянства, начиная еще с восемнадцатого века. Анализируя вопросы хозяйственной жизни крестьян, Семевский незаметно перебирался из прошлого в настоящее. Сторонний наблюдатель, попавший на лекцию случайно, не слышал в словах лектора ничего предосудительного и нежелательного. Но те, кто ходил на курс постоянно, научились улавливать между слов намеки на современность, чувствовали и понимали, что Василий Иванович подвергает беспощадной, уничтожающей критике сегодняшнее положение русских крестьян и печально знаменитую крестьянскую реформу 1861 года. Здесь, на лекциях Семевского, и пришло к нему, Саше, новое понимание реформы шестьдесят первого года — сколько споров и дискуссий о реформе возникало после каждой лекции! Сколько высказывалось различных точек зрения!

Когда курс Семевского, обвиненного в левизне своего направления, был изъят из университетской программы, Василий Иванович продолжал читать лекции по крестьянскому вопросу для избранных студентов у себя на квартире. Саша был в их числе. И здесь-то, дома, вдалеке от полицейских ушей, Семевский говорил открыто и свободно. Он откровенно заявил, что по своим политическим убеждениям является сторонником социалистов-народников… Здесь же был вынесен и окончательный приговор реформе шестьдесят первого года. С самого своего начала и до конца реформа была крепостнической, ее проводили в жизнь в своих же собственных экономических интересах крепостники-помещики во главе с царем — самым богатым помещиком России. Русские крестьяне реформой 1861 года были ограблены. Передовое русское общество, после поражения России в Крымской войне связывавшее с освобождением крестьян столько надежд на изменение гражданской атмосферы в стране, было жестоко обмануто. И как реакция на этот обман, на это всеобщее разочарование, возникла социалистическая проповедь Чернышевского, поднял свой голос из-за границы Герцен, родилась идея хождения в народ, начала создаваться партия «Земля и воля»… После убийства царя началось наступление правительства на все демократические завоевания шестидесятых годов. Александр III, пришедший на смену отцу, начал брать назад одну за другой все уступки, сделанные когда-то царем-«освободителем».

Наступила полоса реакции, мракобесы заняли ключевые позиции в общественной жизни, время активных действий кончилось. Надо заниматься нравственным самоусовершенствованием, не гнушаться никаких, даже самых малых дел, ехать в глухие углы продолжать дело обучения и просвещения крестьян. К этому призывает и лучший знаток жизни русских крестьян Лев Толстой…

Этот неожиданно пессимистический вывод, которым закончил Семевский свой курс, разочаровал Сашу. Ему, прикоснувшемуся теперь к глубокому понимаю закономерностей общественной жизни, была чужда теория малых дел с ее полуправдой, пассивностью, неопределенностью. Не принимал он и евангелистического учения Льва Толстого, в котором, по его, Сашиному, мнению, великий писатель губил свой талант, уйдя от активной, общественной позиции литератора.

Нужно было что-то иное, более действенное и современное. Он пробовал войти в кружок по изучению современного экономического положения крестьян, но состав членов кружка оказался на редкость неровным, занятия проходили неинтересно, оторванно от жизни, от случая к случаю, и кружок вскоре захирел…

Потом было увлечение научно-литературным студенческим обществом, знакомство с его председателем профессором Орестом Федоровичем Миллером — историком литературы и фольклористом, либералом, славянофилом, добрейшей души человеком, бессребренником, тончайшим знатоком эпохи Возрождения. От Миллера пришел повышенный интерес к великим литературным памятникам Ренессанса, в которых с особой силой звучали атеистические мотивы (сам Орест Федорович был блестяще эрудированным атеистом), и то отрицательное отношение к религии, которое возникло еще в детстве, теперь приобрело у Саши черты полной свободы и раскованности: он мог вести спор и дискуссии о вздорности всех божественных атрибутов и религиозных выдумок на любом уровне, активно используя все богатства мировой литературы.

Когда он получил золотую медаль за сочинение по зоологии, его выбрали секретарем научно-литературного общества, Он вступил еще в один студенческий кружок — биологический. Его окончательный отход от химии огорчил Менделеева.

— Вы понимаете, Саша, — говорил Дмитрий Иванович, — в химии очень важно возникновение школы. Вот, например, бутлеровская школа, бутлеровское направление… У Бутлерова все открытия рождались и направлялись одною общею идеей. Она-то и сделала его школу, она-то и позволяет утверждать, что его имя навсегда останется в науке. Это так называемая идея химического строения… Вы тоже человек одной идеи. И вы смогли бы создать в химии какую-нибудь свою, ульяновскую школу. Я верю в вас…

Кроме биологического кружка, он начал посещать еще один, вновь возникший экономический кружок, составленный из студентов старшего курса университета. Здесь занятия происходили на более высоком уровне, чем где-либо раньше. Читались рефераты по политической экономии, обсуждали книги Мальтуса, Милля, Огюста Конта, Адама Смита, Карла Маркса.

Значительную часть времени отнимала работа в землячествах. Здесь было много интересного — люди знакомились и сближались на почве практических, непосредственных, житейски важных интересов, пристально изучали друг друга, выясняли, на что способен и годен каждый. Землячества привлекали и втягивали всех вновь приезжающих в Петербург, и это живое наполнение лучшими силами с мест делало обстановку общения земляков боевой, острой и актуальной по отношению ко всем важнейшим проблемам времени. В ежедневной скромной, но непрерывной общественной деятельности выяснялся нравственный склад каждого, его характер и стремления, так что в конце концов люди определялись довольно верно, и всегда можно было знать с большой степенью точности, на что можно рассчитывать со стороны того или другого члена — до чего он способен дойти и перед чем остановится.

Да, тогда все это было — кружки, землячества, научные общества. Но в них преобладали разговоры — важные, необходимые, полезные, но все-таки разговоры.

А душа требовала дела — яркого, прямого, способного властно занять все мысли, все силы ума и сердца. Душа требовала перехода от разговоров и теорий к поступкам и действиям. Душа, созревшая и ежеминутно оскорбляемая преступным несовершенством жизни, требовала какого-то мужественного проявления, протеста, сурового и справедливого акта против тех, кто держал жизнь в границах этого преступного несовершенства, наполнял ее ложью, обманом, предательством.

Но такого дела, такого протеста, такого акта тогда еще не было ни у него, ни у всех тех, кто окружал его. И все чаще и чаще задумывался он над необходимостью активного, мужского вмешательства в происходящие вокруг события, именуемые русской жизнью…

— Доброе утро, Александр Ильич.

— Доброе утро, господин ротмистр.

— Удивлены отсутствием прокурора?

— Я разучился удивляться.

— Так быстро?

— Какое сегодня число?

— Одиннадцатое марта.

— А предыдущий допрос был…

— …пятого марта. Соскучились?

— Я не мог понять, чем был вызван этот перерыв.

— Э, Александр Ильич, разве тут кто-нибудь что-нибудь поймет! Хаос!

— И все-таки это было странно…

— Вы же разучились удивляться?

— Это не удивление. Вы так торопили меня на предыдущих допросах, и вдруг…

— А может быть, мы решили немного схитрить, а? Чтобы вам хотелось давать показания, а мы вас в это время ни о чём не спрашиваем. Смешно-с, не правда ли? Ха-ха-ха…

— Сегодня я, кажется, снова научусь удивляться.

— Вот и прекрасно!

— Вы так откровенны…

— Александр Ильич, дорогой вы мой! Да ведь разве я не человек? Разве слабости-то человеческие мне присущи быть не могут? Это ведь только служба, мундир голубой, а так… Э-э, да что там говорить!

— Я вас понимаю.

— Вот это самое главное: чтобы мы понимали друг друга…

— Господин ротмистр, так чем же был вызван перерыв?

— Ах, Александр Ильич, не старайтесь перехитрить меня. Я стреляный воробей…

— Мы же условились быть откровенными друг с другом.

— Да, пожалуй, вы правы… Ну что же, я отвечу. Есть новости…

— Какие?

— Арестован Говорухин.

— Говорухин? Но ведь он же…

— Что-что?

— Нет, ничего.

— Вы что-то хотели сказать о Говорухине, а?

— Вам показалось.

— Может быть, может быть… Александр Ильич, простите, не Говорухин арестован, а Шевырев!

— Вот как?

— Конечно, Шевырев. Я совершенно перепутал. Очень схожие фамилии.

— Да, схожие…

— Шевыревым мы сейчас с вами и займемся, пока нам никто не мешает.

— Почему же Шевыревым? Можно и Говорухиным заняться.

— Хм… Ну, пожалуйста, можно и Говорухиным. Только, Александр Ильич, я вас очень попрошу — все сразу начистоту, как на духу, а?

— Конечно, конечно.

— Вот эта самая Шмидова… Как ее звать-то, что-то я подзабыл.

— Раиса.

— Да, да, Раиса! Совершенно правильно. Она что же, в интимной связи была с Говорухиным или как?

— Этого я знать не могу.

— Ну как же, Александр Ильич? Близкие друзья были, и не знаете?

— Об интимных связях даже близкие друзья не всегда друг другу рассказывают.

— Это верно… Значит, Шмидова была, по-вашему, просто соседкой Говорухина по квартире?

— Скорее всего, именно так.

— А вы часто бывали у них на квартире?

— Да, довольно часто.

— И ничего такого, «соответствующего», не замечали?

— Нет, не замечал.

— А когда последний раз видели Говорухина?

— Дней за десять до моего ареста.

— А Шмидову?

— В день ареста.

— Где?

— Она приходила ко мне.

— А почему вы не отдали ей письмо, которое было адресовано ей и которое нашли у вас при обыске?

— Забыл.

— А если честно?

— Действительно забыл. В этот день, как вы сами понимаете, было не до любовных посланий.

— Значит, Шмидова все-таки была в связи с Говорухиным?

— Я этого не утверждаю.

— А как к вам попало это письмо на имя Шмидовой?

— Я получил его по загородной почте. Оно было вложено в конверт.

— Первый конверт был адресован вам лично?

— Да.

— Что еще было в конверте?

— Записка.

— Какого содержания?

— Автор просил переслать письмо Шмидовой по городской почте.

— А вы не успели этого сделать?

— Не успел.

— И не передали Шмидовой письмо даже тогда, когда она приходила к вам?

— Я забыл. Я уже говорил об этом.

— А может быть, вы просто не хотели, чтобы Шмидова получала это письмо от Говорухина?

— Нет, я забыл.

— Или… А, вот и прокурор! Здравия желаю.

— Здравствуйте, ротмистр. Здравствуйте, Ульянов.

— Здравствуйте…

— Ну-с, мы продолжим. У меня создается такое впечатление, Александр Ильич, что вы сознательно утаивали местонахождение Говорухина от Шмидовой. Говорухин назначался вами еще для каких-то дел. А Шмидова могла навести на его след полицию, не так ли?

— Я ничего не знаю об этом.

— Ульянов, а вам известно, что арестован Шевырев?

— Известно.

— А вы знаете, какие он дает показания?

— Естественно, нет.

— Шевырев подтвердил наши предположения, что химическая лаборатория на даче Ананьиной была специально оставлена вами для повторного покушения.

— Повторять покушение некому. Вся организация арестована.

— …

— А Говорухин?

— Молчите?

— А что я могу сказать?

— Многое.

— Например?

— Когда вы уехали с дачи Ананьиной?

— Пятнадцатого февраля.

— Больше с ней не общались?

— Нет.

— А кто послал Ананьиной еще одну бутыль с азотной кислотой двадцать второго февраля?

— Не знаю. Впрочем… я послал.

— Почему вы скрыли это на предыдущем допросе?

— Я запамятовал.

— Да что вы говорите? Ай-ай-ай! Бедный Ульянов! У него, оказывается, куриная память.

— Я прошу вас не оскорблять меня…

— Кто отвозил бутыль в Парголово?

— Не скажу.

— Почему двадцатого февраля Новорусские переменили адрес в Петербурге?

— Не скажу.

— Вы опять за свое, Ульянов? Вам это дорого обойдется.

— Не пугайте меня. Я знаю, что меня ждет.

— Ах, знаете? Отлично… Во время обыска у вас на квартире найдена коробка с землей. Для чего она была нужна?

— Кто — она?

— Земля.

— Для смеси с нитроглицерином.

— Зачем?

— Для усиления нитроглицерина.

— Так, так, прекрасно… А скажите, Ульянов, земля, обнаруженная у вашей сестры Анны, тоже назначалась для смеси с нитроглицерином?

— Нет, эта земля принадлежала мне. Она назначалась для химического анализа.

— А порошки, также найденные у вашей сестры?

— Это мои зоологические препараты.

— Зоологические? Прекрасно…

— Аня не имела никакого отношения к замыслу на жизнь государя.

— И тем не менее предметы, обнаруженные у нее на квартире, дают все основания для привлечения Анны Ульяновой по вашему делу.

— Вы не посмеете сделать этого!

— Прекратите истерику, Ульянов… Ротмистр, продолжайте. Я ухожу на допрос Шевырева. Честь имею.

— Вот видите, Александр Ильич, как нехорошо все получилось.

— Я ненавижу этого вашего прокурора, ненавижу! Какое право он имеет мучить Аню?

— Да теперь об этом ли печалиться?

— О чем же еще?

— Почему вы не назвали лиц, которые вторично отвозили кислоту в Парголово?

— Потому что это совершенно случайные люди! Они даже не знали, что именно везли. Зачем же из-за такой мелочи ставить их под угрозу?

— Может быть, может быть… А вот скажите, Александр Ильич, что это за вычисления у вас в записной книжке? Вот здесь.

— Это формулы для бомб.

— А дальше какие-то чертежи, адреса, а? Я что-то совсем запутался.

— Это… впрочем, я не могу называть.

— Почему же?

— По той же самой причине. Подозрение упадет на абсолютно ни в чем не замешанных людей.

— У вас на квартире нашли еще какие-то химические палочки. Они для чего же?

— Это едкий натр.

— Ну-у? А он что же?..

— Едкий натр используется для уничтожения следов.

— Во-он оно что. Какие же вы следы уничтожали?

— Динамитные.

— Ага, ясно… Александр Ильич, как вы все-таки думаете: Шмидова знала о покушении?

— Не имела ни малейшего представления.

— Хотя бы приблизительно? В общих чертах?

— Ни в общих, ни в частных.

— Точно?

— Абсолютно.

— Но ведь по материалам дела она значится постоянным почтальоном между Говорухиным и вами.

— За время нашего знакомства Шмидова передала мне всего две записки. Ни содержания, ни авторов этих записок она не знала.

— Устали, Александр Ильич?

— Немного.

— Ну, давайте заканчивать.

— У меня просьба…

— Какая?

— Мне хотелось бы, чтобы в дальнейшем меня допрашивали только вы.

— Без прокурора?

— Да.

— Незаконно это, Александр Ильич.

— Господин Котляревский нарушает мое душевное равновесие. А это мешает следствию.

— Я постараюсь похлопотать. Но твердо не обещаю.

— Я вам заранее благодарен.

— Спокойной ночи, Александр Ильич!

— Спокойной ночи, господин ротмистр…

— Ульянов, кто дал вам адреса в Вильно для Канчера? Куда сначала он должен был…

— Я просил, чтобы впредь мои допросы вел только ротмистр Лютов.

— Не перебивайте меня. Куда должен был…

— Я не буду отвечать.

— Причина.

— Вы оскорбили меня на предыдущем допросе.

— Вам нужны мои извинения?

— Ни в коем случае.

— Тогда потрудитесь отвечать. По какому адресу должен был идти Канчер в первый день своего приезда в Вильно?

— Сколько азотной кислоты получил Канчер в Вильно и от кого?

— Напрасно вы молчите, Ульянов. Это не в вашу пользу.

— Сколько денег передали из Вильно для вашей организации?

— Какое сегодня число?

— Девятнадцатое марта. Будете отвечать?

— …

— Хорошо, тогда я буду отвечать за вас… При отъезде Канчера в Вильно вы дали ему адрес своей сестры Анны. Канчер должен был дать по этому адресу условную телеграмму о своем возвращении в Петербург. Правильно?

— …

— Канчер должен был привезти из Вильно азотную кислоту, стрихнин и пистолет. Подтверждаете?

— …

— Третьего февраля Канчер дал из Вильно телеграмму следующего содержания: «Петербург, Петербургская сторона, Съезжинская улица, дом № 12, кв. 12. Ульяновой Анне Ильиничне. Сестра опасно больна. Петров»… Была такая телеграмма? Молчите… Все еще думаете, что это не улики против вашей сестры?

— Против Ани улик нет.

— А земля для смеси с нитроглицерином?

— Это была другая земля.

— Какая такая другая?

— У меня на квартире вы нашли специальную инфузорную землю. А у Ани же была обыкновенная земля.

— А порошки?

— Я заявлял уже: это мои зоологические препараты.

— А комплект еще одной, третьей по счету лаборатории, найденной у вашей сестры?

— Три пробирки не могут служить лабораторией.

— А телеграмма Канчера?

— Телеграмма не в счет.

— Это почему же?

— Аня ничего не знала об истинном значении телеграммы.

— Но тем не менее телеграмма пришла на ее почтовый адрес?

— …

— И она передала ее лично вам? Из рук в руки?

— …

— Отвечайте, черт бы вас побрал!

— Почему телеграмму с таким Странным содержанием Анна Ильинична принесла именно вам? Вы предупреждали ее заранее?

— Да, я сказал Ане, что жду телеграмму с такой подписью.

— Почему же она, получив эту явно шифрованную телеграмму, не донесла о ней властям?

— Сестра редко бывает доносчицей на родного брата, господин прокурор.

— Следовательно, ваша сестра способствовала сохранению тайны содержащегося в телеграмме шифра. А это есть действия, которые можно квалифицировать как прямое участие в замысле на жизнь государя.

— Она не могла способствовать сохранению шифра, так как не знала, что в телеграмме есть шифр.

— Ульянов, у меня к вам предложение: вы называете местонахождение Говорухина, и я вообще исключаю Анну Ильиничну из вашего дела.

— Вы не сможете сделать этого.

— Почему?

— Протоколы допросов, как я догадываюсь, находятся под наблюдением.

— Но сегодня, как видите, я не веду никакого протокола. Мы с вами совершенно одни, как говорится, с глазу на глаз.

— Аня упоминалась на предыдущих допросах.

— Я употреблю все свое влияние, чтобы дело Анны Ильиничны было выведено в отдельное производство.

— Какие вы даете гарантии?

— Слово дворянина.

— Не очень-то надежно.

— Другими, к сожалению, не располагаю.

— Хорошо, я скажу, где находится Говорухин… Его нет в пределах империи. Он за границей.

— Это неправда. Говорухин оставлен вами на свободе. Он тщательно законспирирован. Он будет пытаться повторить покушение.

— Если бы это действительно было так!..

— Вы обманули меня, Ульянов. Я беру свое слово обратно.

— А я знал, что так и будет. Ваши представления о слове и чести дворянина, господин Котляревский, находятся на очень низком уровне.

— Я ударю вас, Ульянов!

— В теперешнем моем положении это не составит для вас труда.

— С кем вы встречали Канчера на Варшавском вокзале?

— …

— Кто взял у вас револьвер? Сам Генералов или какое-нибудь другое лицо?

— …

— Кто передал вам виленский адрес Пилсудского?

— …

— Шевырев?

— …

— Лукашевич?

— …

— Расшифруйте вот эту запись в вашем блокноте…

— …

— Значит, вы опять отказываетесь отвечать? Ну что ж, дело ваше… У меня есть еще один, очевидно, уже последний вопрос. Канчер в одном из своих показаний говорит, что помогал вам печатать программу вашей фракции. Это соответствует действительности?

— Да, соответствует.

— Кто составлял программу?

— Она была составлена при моем участии.

— Вы единственный ее автор?

— Я уже сказал: я принимал участие в ее составлении.

— Не могли бы вы немного рассказать об этой программе? Какие столкнулись мнения при ее выработке? Кто был вашим единомышленником, кто — противником?

— Вас интересуют персональные позиции членов фракции?

— Да, да, персональные. Буквально несколько слов.

— А почему несколько слов? Если вы действительно хотите знать наши взгляды, я могу рассказать о них подробно.

— Да, да, конечно, это очень любопытно.

— Но при одном условии: вы не будете перебивать меня.

— Разумеется… Видите ли, Ульянов, наши предыдущие с вами встречи не всегда, мягко говоря, проходили спокойно.

— Вот именно, мягко говоря.

— Поверьте, я весьма сожалею об этом. Но ведь и вы поймите: служба!.. Я, может быть, лично ничего и не имею против вас. Больше того, вы даже чем-то симпатичны мне — своей твердостью, выдержкой, логичностью. По роду своей деятельности я обязан узнать у вас гораздо больше того, чем вы сами хотите мне рассказать. Профессия требует. Вы понимаете меня?

— Понимаю.

— Я глубоко огорчен тем, что иногда мне приходилось говорить вам слова, совершенно не соответствующие нормам общения интеллигентных людей. Мне бы несомненно доставило огромное удовольствие, Александр Ильич, встретиться с вами в иных обстоятельствах, нежели сейчас. Но увы!..

— Да, при иных обстоятельствах наша встреча вряд ли состоится.

— Я говорю вполне серьезно… Впрочем, может быть, это тяжело для вас. Извините.

— Пожалуйста.

— Вы хотели рассказать о программе вашей партии…

— Я жду возможности начать свой рассказ.

— Прошу вас.

— По своим основным убеждениям, господин прокурор, мы, социалисты…

— Простите, а название вашей партии? Вы же взяли себе наименование «Народная воля»?

— Я просил не перебивать меня.

— Но, Александр Ильич! Надо все выяснить с самого начала.

— Что вы хотите выяснить с самого начала?

— Вы называете себя социалистами — ну, это еще полбеды. Но ведь вы же на улицы с бомбами выходите!

— Потрудитесь выслушать меня до конца. Тогда вам все сразу станет понятно.

— Извольте.

— Мы, партия революционеров, убеждены, что материальное благосостояние личности и ее полное, всестороннее развитие возможны лишь при таком социальном строе, в котором общественная организация труда дает возможность рабочему пользоваться всем своим продуктом и где экономическая независимость личности обеспечивает ее свободу во всех отношениях…

— Александр Ильич, я все-таки вынужден вас перебить. Я просто не понимаю некоторых ваших положений. Что это означает — общественная организация труда?

— Если вы не понимаете этого положения, вам будет весьма затруднительно разобраться в наших взглядах.

— Я не понимаю в том смысле, в каком вы говорите о возможности рабочего пользоваться всем своим продуктом.

— Но это азбука социалистических знаний, господин прокурор.

— Но я же не социалист!

— По роду своей деятельности вы давно должны были бы изучить убеждения социалистов.

— Может быть, и должен. Но дело-то все время приходится иметь не с социалистами, а с террористами!

— Я вас понял, господин Котляревский. Вы будете прилагать все усилия для того, чтобы выставить нас на всеобщее обозрение как заурядных убийц, а не как сознательных борцов за гражданские идеалы.

— В чем заключаются эти идеалы?

— Хотя бы в тех взглядах, которые вы не даете мне высказать… Вы будете слушать?

— Попробую.

— Так вот, только тогда, когда государственное устройство будет приведено в соответствие с социалистическим идеалом, только тогда государство выполнит главную свою задачу — доставить человеку возможно больше средств к развитию. И только в таком обществе будет возможно беспредельное нравственное развитие личности…

— Благонамеренная личность, Ульянов, имеет возможности для нравственного развития и в рамках существующего государственного устройства.

— А неблагонамеренная?

— Должна стремиться к тому, чтобы стать благонамеренной. Вот наиболее достойный путь нравственного развития.

— Вопрос только в том, что считать благонамеренным, а что — наоборот, не так ли?

— Этот вопрос не подлежит никаким обсуждениям. Религия и нравственные нормы общества дают на него неизменно постоянный и четкий ответ.

— Да, конечно… Я знал, что это напрасная затея — пытаться что-либо объяснить вам. Мы с вами биологические антиподы, господин прокурор.

— Биологические антиподы? Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду такое внутреннее устройство двух живых существ, когда они одновременно не могут находиться в одной и той же среде.

— Вам придется временно придержать свои мысли о биологии. Конвой!.. Отправить в крепость!