Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом

1

— Как стоишь, чучело! Брюхо подбери! — рявкнул унтер и рванулся было к Зиновию.

Не миновать бы увесистой зуботычины, не вступись случившийся на плацу молоденький подпоручик.

— Он же болен, — сказал подпоручик унтеру. — Неужели не видишь, едва на ногах стоит.

— Все они больны, когда с них службу требуют, — с сердцем возразил унтер. — А когда бунтовать супротив власти, они не больны!

— Отправь его в лазарет. Немедленно! — приказал подпоручик.

— Зря вы, ваше благородие, всякой сволочи потачку даете, — еще более сердито возразил унтер.

— Почему солдата, боевого товарища своего, обзываешь сволочью? — строго спросил подпоручик.

— Потому как есть зараза! — убежденно ответил унтер. — Вы, ваше благородие, спросите писаря, он вам расскажет, в каких только тюрьмах не содержался…

Подпоручик несколько смутился, но все же оставил за собою последнее слово:

— Все равно. Какие бы вины за ним ни значились, если доверено оружие, он уже не бунтовщик, а солдат. Понял? А сейчас отправь его в лазарет.

— Марш в казарму! — приказал унтер Зиновию, застывшему по команде «смирно». — Оружие почисть, сдай отделенному!

Зиновий сделал «налево кругом», взял винтовку «на плечо» и, собрав последние остатки сил, двинулся строевым шагом по направлению к казарме.

Подпоручик окинул взглядом приземистую фигуру унтера, на миг задержался на пергаментно-желтом лице и поблескивающих словно из расщелины, узких, слегка раскосых глазах.

«Экое, право, злобное существо… Все равно доконает человека»…

Подпоручик был несправедлив к унтеру. Унтер преданно исполнял службу. Сам начальник бригады вызвал к себе, самолично наставлял: прислали в крепость опасного бунтовщика, по всем тюрьмам прошел. Определяю к тебе во взвод, Истигнеев. Надеюсь на тебя, не проворонишь, пресечешь заразу.

Истигнеев не проворонит. Ежели ему такое доверие, он оправдает. Заразу под корень выведет… Уже вывел бы, кабы не их благородие. Не соображают по молодости… Скажут тоже: твой боевой товарищ! Нашли товарища. Этому ухорезу товарищ тамбовский волк!

Подпоручик догадывался, какие мысли копошатся в голове унтера, но не стал переубеждать. Непосильная задача: только слова на ветер бросать.

Вечером подпоручик пришел в лазарет навестить заболевшего солдата. Шевелилось опасение, не обошел ли унтер каким-либо способом приказание.

Опасение не подтвердилось. Зиновия Литвина поместили в лазарет, и устроен он был неплохо. В пятиместной палате лежал один. Дежурный санитар пояснил, что так приказал врач, потому что изолятор на ремонте, а в палату к другим больным вновь поступившего сразу класть не положено.

— Как вы себя чувствуете? — осведомился подпоручик, подойдя к койке Зиновия.

Зиновий дернулся, как бы пытаясь встать, подпоручик жестом остановил его.

— Виноват, ваше благородие, малость приболел.

— Вины вашей тут нет, — усмехнулся подпоручик. — Это не вина, а скорее беда. Что сказал врач?

— Велел лежать до завтра, ваше благородие.

— Может быть, вы нуждаетесь в чем-нибудь? В пище или, может быть, в книге?

— Никак нет, премного всем довольны, ваше благородие.

Подпоручик понял, что разговора сколь-нибудь доверительного не получится, и, пожелав скорого излечения, удалился.

А Зиновий подумал, что лучше уж иметь дело с ретивым унтером. Там, по крайней мере, все на виду.

2

Когда Зиновий узнал, что его сдают в солдаты, то долго не мог прийти в себя от изумления. Ко всему был готов: к тюрьме, к каторге, к многодневным изнурительным странствованиям по этапам. Но чтобы в солдаты?

А потом долго размышлял, радоваться такому повороту событий или огорчаться…

На первый взгляд, нечего было и размышлять. Ответ вроде бы напрашивался сам собою. Что лучше, быть узником, которого солдат, то есть человек с ружьем, ведет под конвоем, или самому быть с ружьем в руках.

Но это только на первый взгляд. У такого человека с ружьем истинной воли еще меньше, чем у узника, которого он ведет. Потому что ведет того, кого приказано вести, и ведет туда, куда, опять же, приказано вести. А он, всемогущий человек с ружьем, всего лишь слепое орудие в руках отдающего приказ.

И, самое главное, надо было претерпеть все унижения царской солдатской службы, все строгости жестокой военной дисциплины, соблюсти все требования которой можно, лишь смирившись до безмолвного повиновения, свойственного надежно выдрессированному животному.

На военной службе можно было куда строже взыскать за неповиновение. То, что в гражданской жизни влекло за собою тюрьму или высылку по этапу, здесь каралось приговором военного трибунала, который, как правило, знал лишь единственную меру наказания. А если уж не представится повода прибегнуть к содействию военного трибунала, можно достичь искомого результата «не мытьем, так катаньем», и легче всего достигнуть этого в местностях окраинных, наделенных от природы либо жестокой стужей, либо не менее мучительной жарой.

Вот с пониманием всех этих обстоятельств и следовало оценивать решение властей, превративших состоящего под надзором полиции коломенского мещанина Зиновия Литвина в солдата Н-ского стрелкового полка, несущего службу в горной крепости Термез, на далеких южных окраинах Российской империи.

К пониманию всех этих обстоятельств довольно скоро пришел и сам Зиновий Литвин. И поставил своей целью: как можно быстрее избавиться от солдатской службы. А пока не избавился, тянуть солдатскую лямку старательно я безропотно. Но сколь ни старался быть примерным, унтер Истигнеев — ближайший начальник Зиновия — с первого дня невзлюбил его и, казалось, только тем и был озабочен, как бы отыскать за неугодным начальству новобранцем какую-либо вину или провинность. Зиновий сразу заметил это и понял, что сам Истигнеев тут ни при чем: он, как говорится, исполнял волю. И Зиновию оставалось только одно: из кожи лезть, но не давать повода, за который можно бы зацепиться ретивому начальнику.

Но так или иначе, с унтер-офицером Истигнеевым все было ясно.

Сложнее было с подпоручиком Стебловым. Молодой офицер не только не притеснял новобранца, но даже старался оградить от злобной ретивости взводного. Это насторожило Зиновия. Требовалось и тут отыскать четкую, оправданную обстоятельствами линию поведения. Надежнее всего было бы прикинуться недалеким простаком и держать себя, как того требует военная дисциплина в обращении между солдатом и офицером.

Так он себя и держал, не отступая ни на йоту от избранной линии поведения. Не отступил даже и после того, как подпоручик Стеблов, можно сказать, спас его от злобных преследований унтера.

Зиновий хорошо помнил, что после продолжавшейся почти час строевой муштры на пыльном плацу под палящим солнцем силы его, подточенные недавно перенесенной лихорадкой, были на исходе. Он чувствовал: еще несколько минут, и он ткнется лицом в горячий песок или… за какой-то миг до этого, сделав последний выпад, проткнет штыком своего мучителя…

Подпоручик Стеблов действительно его спас. И Зиновий понимал, как обидно было тому вместо естественной человеческой признательности наткнуться на деревянные казенные слова…

Нелегко было Зиновию произносить их. Но что делать, как иначе защитить себя, если человек остался один?

3

На свое счастье, Зиновий ошибался. Отыскались настоящие люди и на этой богом забытой окраине.

Вскоре после того, как ушел подпоручик Стеблов, в палате появился бригадный врач — пожилой уже человек с обильной сединой в волосах и коротко подстриженной бороде — в сопровождении дежурного санитара.

— Кто из врачей осматривал больного? — спросил бригадный врач у санитара.

— Не осматривали. Дежурили Сергей Петрович. Не успели осмотреть. Генерал прислали за ними коляску. К себе на квартиру вызвали.

Старый врач недовольно поморщился. Надо полагать, у госпожи генеральши опять разыгралась мигрень…

— Меня зовут Алексей Федорович, — сказал бригадный врач Зиновию. — А вас как звать-величать?

— Рядовой саперной полуроты Зиновий Литвин, ваше высокоблагородие! — отчеканил Зиновий.

Алексей Федорович замахал руками:

— Отставить, отставить. Какое там высокоблагородие… Я врач… и пришел к больному…

Он отпустил санитара и присел на табуретку у изголовья койки, на которой лежал Зиновий.

— На что жалуетесь?

— Недавно перенес малярию, ваше…

— Ни-ни! — погрозил пальцем врач. — Пока пребываете на этой койке, я для вас Алексей Федорович… Надеюсь, и в дальнейшем тоже… О малярии вашей мне известно. Сейчас на что жалуетесь?

— Право, не на что жаловаться… Алексей Федорович. Только что силенок маловато… Вот и не угодил унтеру.

— Снимите рубаху, — попросил Алексей Федорович.

Вынул из кармана халата черную трубку с раструбами на обоих концах, прослушал и с груди, и со спины, потом также простукал, проверил пульс, заставил показать язык.

— На отца с матерью вам грех жаловаться, молодой человек, — с видимым удовольствием отметил Алексей Федорович. — А вот силенок вам надо поднабраться. Солдатская служба силенки требует. Поэтому мы определим вам… — Он подумал минуту-другую и закончил: — Определим вам порок сердца. Не пугайтесь, не смертельно. Но полежать придется недельку-другую… А там видно будет.

Уж так хотелось Зиновию от всего сердца поблагодарить старого врача, протянувшего ему руку помощи, но надо было и ему самому без осечек исполнять свою роль.

— Есть приказано полежать, ваше высокоблагородие, — послушно ответил он.

На сей раз Алексей Федорович не попенял ему на официальное обращение. Он вписал диагноз в лазаретную книгу и сказал дежурному санитару, как пользовать больного.

На следующий вечер бригадный врач снова зашел проведать больного солдата.

Обстоятельно осматривать не стал, ограничился тем, что прослушал пульс, после чего улыбнулся и неожиданно для Зиновия спросил:

— Вас не удивила моя снисходительность?

— Благодарен вам по гроб жизни! — взволнованно воскликнул Зиновий.

— Благодарность — достойное чувство, — сказал Алексей Федорович. — Но здесь забудьте о словах благодарности, чтобы они не вырвались у вас при чужих ушах… К тому же, — добавил старый врач после недолгого молчания, — благодарить вам надо не столько меня, сколько моего сына…

— Вашего сына? — не понял Зиновий.

— Помогая вам, я думал о том, что, может быть, кто-нибудь так же вот при случае поможет моему сыну…

— Ваш сын тоже в солдатах?

— Вам я могу сказать. Он там, где не так давно были и вы. Мой сын — в тюрьме.

Кроме Алексея Федоровича в гарнизоне служили еще два молодых врача. Оба, как сообщил Зиновию санитар, убиравший палату, «из университетских». Алексей Федорович сказал Зиновию, что обоим его молодым коллегам он может довериться, так же как и ему самому.

— Сами понимаете, — добавил старый врач, — если бы не так, то как бы смог я отыскать у вас порок сердца?

4

Зиновия как особо тяжелого больного так и оставили одного в палате. Опасное его состояние подтверждалось тем, что кроме дневных обходов каждый вечер к нему наведывался кто-либо из врачей. Чаще других приходил Сергей Петрович, из троих самый молодой — едва ли не ровесник Зиновия.

Сергей Петрович, как сразу можно было определить по его внешнему виду — крепкой плечистой фигуре, приятным чертам лица и веселому, почти озорному взгляду широко расставленных голубых глаз, — был жизнелюбцем и оптимистом.

— Империя Романовых доживает последние дни! — безапелляционно заявил он Зиновию едва ли не в первое же свое посещение,

— Хорошо, кабы по-вашему… — вроде бы согласился с ним Зиновий.

— Не верите! — вскинулся Сергей Петрович.

— Шибко хотелось бы верить, только…

— Что только?..

— Не приспело еще, однако, время… Кто куда тянет. Кто в революцию, кто в «экономисты» тянется, а кто и вовсе к Зубатову подался… Словом, не готов еще рабочий класс.

— А при чем тут рабочий класс? — искренне удивился Сергей Петрович.

— А кто же будет империю рушить? — на вопрос ответил вопросом Зиновий.

— Главный страдалец и радетель земли русской, исконный революционер, русский мужик! — торжественно провозгласил Сергей Петрович.

Зиновий понял, что перед ним — ярый народник, которого не переспоришь. И возразил не в надежде переубедить его, а лишь потому, что считал недостойным утаивать свои убеждения.

— Все правда: и что страдалец, и что радетель, и что революционер, — сказал Зиновий. — Только организованности в крестьянстве пока еще нету.

— И не надо ему вашей казенной организованности! — с горячностью воскликнул Сергей Петрович. — Мужик свою правду на своем горбу выстрадал. Века крепостного права! Веками пороли и собаками травили!

Но и Зиновий тоже вошел в раж:

— Мужика пороли и пороть будут. А он долго терпел и еще столько же терпеть будет. Покуда рабочий ему пример не подаст.

— Кто кому пример подаст?.. А Болотников, а Степан Разин, а Емельян Пугачев!

— А чем кончилось? Рухнула империя? Еще злее стала!

Сергей Петрович первый вспомнил, что они не где-нибудь, а в гарнизонном лазарете. Осторожно подошел к двери и резким толчком распахнул ее. В коридоре никого не было. Вернулся к койке Зиновия, сел поближе к изголовью и сказал, улыбаясь;

— Пока повезло. Никто не слышал… Только давайте говорить потише. Но не подумайте, что вы меня убедили. Нисколько. Говорите, злее стала? Ну и что из того? Злость вовсе не признак силы, а скорее, наоборот, признак слабости. И если сегодня вспыхнет восстание Емельяна Пугачева, империя не устоит, рухнет!

— Разве я против… — улыбнулся Зиновий, понимая, что сейчас и тут, в лазарете, спор этот вовсе ни к чему.

— О чем же мы столь горячо спорили? — тоже с улыбкой спросил Сергей Петрович.

— Упаси бог! — с притворным испугом возразил Зиновий. — Никак не положено солдату спорить с вашим благородием.

5

Третий врач Термезского гарнизона, Степан Степанович, был полной противоположностью приятеля своего и коллеги Сергея Петровича. Невысокий, слабого, можно сказать, хилого сложения, с печальным взглядом синих глаз казавшихся особенно большими на худом, почти изможденном лице.

И по характеру отличался от своего коллеги. Был немногословен, сдержан в обращении и на первый взгляд вроде бы совершенно безразличен к чужим и радостям, и бедам. Таким он показался и Зиновию. Знал, конечно, кто такой этот изолированный в отдельной палате солдат и какое у него заболевание. Но даже и виду ни разу не подал.

При обходе ставил градусник, щупал пульс, задавал обычные вопросы и этим ограничивался. Даже когда оставались в палате вдвоем, не позволял себе ни малейшего намека. Видимо, такой уж ко всему безразличный человек. Добру и злу внимает равнодушно. Такое о нем сложилось мнение у Зиновия. Как вскоре выяснилось, мнение ошибочное. Несправедливое.

Именно Степан Степанович первый сказал, что надо Зиновия избавлять от солдатчины.

— Легко сказать, избавить! — воскликнул Сергей Петрович.

— Нелегко, — согласился Степан Степанович. — И все-таки надо. Не можем же весь срок службы держать его в лазарете. А как выпишем, обязательно сорвется где-нибудь… Вынудят к этому… И тогда уж его никто не спасет.

Алексей Федорович слушал и согласно кивал головой. Он, по вполне понятным причинам, особенно сочувствовал Зиновию и искренне желал облегчения его участи. Конечно, и Сергей Петрович был не против. Стали советоваться, как лучше осуществить задуманное.

Оказалось, что Степан Степанович уже все продумал.

— Прежде всего, — сказал он, — надо Зиновия Литвина немедленно выписать из лазарета.

— Почему? — удивился Сергей Петрович.

— Пока никто не заподозрил, что мы даем ему поблажку, — ответил Степан Степанович.

— Кто это может заподозрить? — уже с некоторой амбицией воскликнул Сергей Петрович.

— Кто?.. — переспросил Степан Степанович. — Да хоть бы тот же унтер Истигнеев. Он же уверен, что никакой болезни у солдата Литвина нет и в помине.

— Тем более нельзя сейчас выписывать Литвина, — возразил Сергей Петрович. — Наоборот. Надо держать до тех пор, пока всякие сомнения у этого Истигнеева отпадут.

Степан Степанович покачал головой.

— Не отпадут. Литвин — солдат его взвода. Два месяца у него на глазах. Выносил его свирепую муштру. И вдруг… тяжелое заболевание сердца. Не может он поверить.

— Держать Литвина в лазарете, пока эта зверюга не поверит!

— Скажите лучше, пока не свалится нам на голову какая-нибудь проверка.

— Степан прав, — сказал Алексей Федорович. — Не только Истигнеев, и фельдшера, и санитары заподозрят.

— Ну хорошо, выпишем Литвина из лазарета. А дальше что?

— А дальше вот что, — невозмутимо продолжил Степан Степанович. — Не требуется особой прозорливости, чтобы догадаться, что, как только Литвин выйдет из лазарета, Истигнеев возьмется за него…

— Возьмется.

— …и через несколько дней мы снова заберем Зиновия Литвина в лазарет.

— Непонятен смысл этой…

— Заберем снова по причине обнаружившегося сильного сердцебиения. Понятно?

— Допустим. А потом?

— Подлечим в лазарете и… снова выпишем.

— Надолго?

— До следующего сердцебиения.

— И долго это будет продолжаться?

Степан Степанович усмехнулся и пожал плечами.

— Пока начальство не удостоверится, что солдат Зиновий Литвин действительно болен неизлечимо. Думаю, что трех заходов будет достаточно.

6

Как и ожидалось, унтер Истигнеев с почти сладострастным рвением набросился на Зиновия Литвина, едва тот снова оказался в его подчинении.

Иначе и быть не могло. Несколько причин поощряли служебное усердие унтера. Зиновия Литвина прислали в гарнизон не вместе с другими новобранцами, а значительно позднее, когда те уже порядком отведали солдатской службы и многому уже обучились. Зиновию надо было догонять их, чтобы не выламываться из общего строя, чего такой ретивый службист, как унтер Истигнеев, допустить ни в коем разе не мог.

И окончательно переполнило чашу терпения и превратило солдата Зиновия Литвина чуть ли не в личного врага унтера Истигнеева неожиданное заступничество командира полуроты подпоручика Стеблова.

Истигнеев считал себя правым в своем сурово требовательном отношении к новобранцу Литвину, усматривая в этом свой долг, а ему мешали исполнять службу, как положено.

Любой из этих причин хватило бы, чтобы Зиновию Литвину небо показалось с овчинку. А тут все они соединились воедино!

Зиновий проходил строевую подготовку и все прочив солдатские учения вместе с остальными новобранцами. Но когда всех отпускали передохнуть, унтер Истигнеев забирал Зиновия и дополнительно муштровал его. Или же, препоручив обучение новобранцев младшему унтер-офицеру, сам занимался с одним Зиновием, доводя и его, и самого себя до полного изнеможения.

Как и предвидел Степан Степанович, недели столь усиленных занятий оказалось вполне достаточно, чтобы довести состояние здоровья Зиновия Литвина до необходимых кондиций. В указанный ему день и час он упал на учебном плацу, и сознание вернулось к нему не сразу.

Пришлось доставить его в лазарет; там обнаружили у него сильное сердцебиение и положили в ту же палату. Исполнено было с соблюдением всех медицинских правил, так, чтобы и повода не подать к подозрению.

Врачи тщательно и неотступно следовали раз избранному решению. Подержав Зиновия в лазарете несколько дольше, нежели в первый раз, выпустили, обязав его через два дня на третий являться на врачебный осмотр. И после одного такого очередного осмотра снова уложили в лазарет.

Пока Зиновий отлеживался, налаживая свое сердцебиение, бригадный врач написал представление командиру бригады о том, что солдат первого года службы Зиновий Яковлев Литвин в течение одного месяца был трижды помещаем в гарнизонный лазарет по причине серьезного расстройства сердечной деятельности. Как выяснилось, по состоянию здоровья Зиновий Литвин к исправному несению службы непригоден. Посему необходимо поставить его на комиссию на предмет определения пригодности к военной службе.

Представление ушло в Туркестанский военный округ, откуда по истечении положенного срока поступило предписание: поставить солдата Зиновия Литвина на комиссию, каковую провести на месте в крепости Термез силами гарнизонной медицинской службы.

Комиссия вынесла свое решение, и начальник гарнизона подписал приказ об увольнении солдата Зиновия Литвина с военной службы.

Первым поздравил Зиновия тот самый Степан Степанович, который показался когда-то ему столь равнодушным и безучастным ко всему на свете. Однако же радоваться, тем более ликовать пока еще было преждевременно. Для окончательного увольнения с военной службы требовалось подтверждение из Петербурга. Предстояло ждать, и никто не мог сказать, сколь длительным будет это ожидание.

Теперь каждый день тянулся для Зиновия дольше прежней недели. Тем более что старый его «радетель» унтер Истигнеев хотя и не гонял его но плацу, но зато посылал с другими нестроевыми на самые грязные и обидные работы.

Наконец пришло из Петербурга «настоящее увольнение». В бумаге значилось, что Зиновию Литвину надлежит явиться в то воинское присутствие, коим он был призван на военную службу. Таким образом, круг замыкался, и ему надлежало снова ехать на родину, в Коломну.

7

Коломенский воинский начальник нимало не обрадовался возвращению Зиновия Литвина. Но удивился изрядно. Из такой дали, с самой афганской границы, редко возвращались. А вот этому смутьяну повезло. Еще больше пришлось удивиться, когда узнал причину возвращения.

Прочитав бумагу, в коей значилось, что солдат Зиновий Литвин по болезни признан негодным к военной службе, воинский начальник уставился с недоумением на вновь прибывшего. Никак не смахивал тот на больного и немощного… Тут следовало разобраться по существу. И воинский начальник приказал снова направить Зиновия Литвина на комиссию.

Зиновий не на шутку обеспокоился. Не столько за себя, сколько за врачей, оставшихся в далеком Термезе. Как оказалось, беспокоился напрасно. Коломенские врачи правильно поняли врачей термезских и подтвердили заключение о непригодности к военной службе.

Тетя Настя встретила Зиновия как родного, а когда увидела, какой пригожий бухарский полушалок привезен ей в подарок, то и вовсе расцвела. О том, что жить будет у них, и слова не было сказано: ни к чему слова, когда и так все понятно.

А на следующий день Зиновий отправился подыскивать себе работу. После довольно продолжительного размышления решил для начала зайти в мастерскую Андрея Силыча Старовойтова. Не сразу решился идти потому, что не забыл еще, с какими муками отдирал себя от Кати Старовойтовой… и неизвестно еще, осилил бы себя или нет…

Но, поразмыслив, рассудил: прошло без малого пять лет. Ни одной весточки о себе не подал, так что, скорее всего, его и не числят больше на этом свете… А Катенька… Катенька давно уже не Старовойтова, и опасаться либо остерегаться ни ее, ни себя нет никакой причины…

Вот и знакомая улица. Те же одноэтажные домишки, та же афишная тумба на перекрестке, залепленная давними, пожелтевшими от дождей и солнца афишками. Вот и знакомый домик с тесовой крышей. И все та же вывеска: «Слесарных, жестяных и медных дел мастер», надпись на которой надо было уже не читать, а скорее угадывать.

Толкнул дверь, вошел в мастерскую. Те же груды рухляди на верстаке и на полу. А вот Андрей Силыч уже не тот, постарел заметно. И не в том дело, что обзавелся седой козлиной бородкой, а усох весь — и телом, и лицом. Рубаха болтается словно с чужого плеча, и на лице один нос остался.

А принял Андрей Силыч Зиновия не просто приветливо, а душевно. Не дожидаясь просьб, работу сам предложил и домой на обед повел.

Зиновий не стал отказываться: принял приглашение с большой охотой. Но когда, миновав знакомые сенцы, взялся рукой за дверную скобу, словно споткнулся и почувствовал, как екнуло сердце. Что как на пороге Катенька?..

Катеньни в доме не было. И за обеденным столом тоже. А Дарья Степановна непритворно обрадовалась, засуетилась, не знала, чем и попотчевать.

За обедом пришлось Зиновию поведать о своих подневольных странствиях из города в город, о службе солдатской в далеких диковинных краях на берегу Амударьи, которая рыщет по песчаной степи, то и дело меняя свое русло.

— А что же весточки ни одной не послал? — спросила Дарья Степановна.

Зиновий посмотрел ей в глаза, усмехнулся невесело:

— Сперва гоняли меня, как бродячую собаку, с места на место. Сегодня в Рязани, завтра в Тамбове… А когда попал на афганскую границу, так порешил, что обратной дороги не будет… Чего уж об этом весточки слать?..

— Однако выбрался, — сказала Дарья Степановна.

— Хорошие люди помогли, — объяснил Зиновий. — Спасли, можно сказать. Если бы не они…

О Катеньке не было сказано ни слова. И он не спросил. И они, ни Андрей Силыч, ни Дарья Степановна, ни единого раза о ней не помянули.

Лишь через несколько дней от одной заказчицы, бывшей ее подруги, узнал Зиновий, что Катенька ровно через год после его убега вышла замуж за конторщика из паровозного депо. Еще сказала бывшая подруга, что живут, слышно, хорошо и что нажили уже двух сыновей.

8

А еще через несколько дней Зиновий и сам увидел Катеньку. Она вошла в мастерскую, как и тогда, с кастрюлей в руках. Только на сей раз кастрюля была совсем новая, лишь ручка одна оторвалась. Как говорится, с мясом была вырвана ручка.

А сама Катенька вовсе не изменилась. А может быть, так ему показалось. Вошла она красивая, нарядная, разрумянившаяся от быстрой ходьбы…

Даже для виду не удивилась.

Остановилась у прилавка, сказала:

— Здравствуй!

Так сказала, будто вчера последний раз видела его, а не пять лет назад.

А он, кажется, побледнел.

И даже ответил не сразу. Потом встал с места, поклонился едва не в пояс.

— Здравствуйте, Катерина Андреевна…

И сразу согнал радостную улыбку с ее лица… Заторопилась. Оставила кастрюлю, сказала, что завтра зайдет, если время выберет…

Завтра Катенька не зашла. И послезавтра тоже не зашла. Видать, не шибко нужна была ей кастрюля. А может быть… потому не заходила, что оба эти дня Андрей Силыч находился в мастерской неотлучно, с утра и до вечера.

На третий день хозяин только заглянул с утра в мастерскую и, сказав Зиновию, что отлучается до вечера, тут же ушел. А вскоре после его ухода пришла Катенька.

— Стосковалась по вас кастрюля ваша, Катерина Андреевна, — пошутил Зиновий.

— Кастрюля только? — без улыбки спросила Катя.

— А кому другому не положено…

И тогда Катя сказала ему:

— Зиновий, слушай, что скажу. Поговорить мне с тобой надо… Очень надо… Придешь сегодня вечером на монастырский пруд.

— В какое время?

— Сразу как пройдет вечерний поезд из Москвы.

— Буду, — сказал Зиновий.

И Катя тут же ушла.

А он остался один со своими неспокойными, тревожащими мыслями…

Он сказал: «Хорошо»… А хорошо ли на самом деле? Зачем эта встреча? Кому нужен этот разговор? По-честному если, надо было сказать: «Не приду». Разные у них дороги в жизни, и вовсе ни к чему им пересекаться… А может быть, ей помощь нужна? Может быть, она в беде? И она к нему как к человеку… Как же так, не выслушать даже…

Из окна комнаты, которую тетя Настя отвела Зиновию, хорошо было видно полотно железнодорожной линии. Сидел у окна и ждал, когда пройдет вечерний поезд из Москвы.

До места встречи было всего несколько минут ходу. Подойдя ближе, Зиновий разглядел возле одной из раскидистых старых ветел, окружавших пруд, женскую фигуру; его уже ждали.

Катя стремительно кинулась к нему навстречу, молча упала ему на грудь, судорожно охватила его шею, прижалась к нему и дала волю слезам.

Наконец она отшатнулась от него. Но тут же требовательно и властно схватила его за руку.

— Пойдем! Ко мне пойдем! Скорее же, скорее! Муж уехал… Сейчас проводила его. Уехал в Самару. Два дня его не будет… и две ночи. Хоть две ночи наши! Да не стой ты как истукан! Пойдем скорее!

Он шагнул к ней, привлек к себе. Гладил ее по голове… А себя готов был убить… Знал ведь, знал, что нельзя ему приходить! Собрал все силы, попытался убедить.

— А потом, Катенька? Убьет тебя! А сразу не убьет, все одно в могилу загонит… Детей осиротишь…

Высвободилась, злым толчком отбросила его.

Заговорила быстро и зло:

— Детей вспомнил! А пошто детей не пожалел, когда сюда ехал? На Коломне свет клином сошелся? Зачем приехал? На мою погибель. Или на мою муку!

— Катенька… — начал было Зиновий.

И слушать не стала. Круто повернулась и пошла от него. Но сделав несколько шагов, обернулась и сказала негромко, но строго:

— Уезжай отсюда. Как человека прошу. А то… до самой смерти каяться будешь.

И скрылась за кучными в сумерках ветлами.

Ясно было одно: надо как можно скорее уезжать из родной Коломны.

Не оправдались надежды хоть немного передохнуть в тихом городке, перед тем как снова ринуться в гущу битвы. Сам виноват. Вполне можно было поселиться у тети Насти, а к мастерской Андрея Силыча и близко не подходить.

Но теперь что об этом размышлять? Теперь нужно думать, как выбираться отсюда побыстрее…

На другой день прямо с утра и отправился в канцелярию исправника.

— Зачем пришел? — спросил писарь Зиновия. — Сказал ведь я тебе, надо будет, вызову.

— Я по другому делу, — сказал Зиновий и стал объяснять, что ему надо беспременно переехать в другой город.

— А чем тебе наша Коломна не нравится? — полюбопытствовал писарь.

Пришлось сочинить незамысловатую историю о некой вдовушке и ее чрезмерно ревнивом поклоннике.

— Это, выходит, нашкодил и в кусты, — подковырнул писарь, хотя видно было, что он вовсе не осуждает добра молодца.

— Грех попутал, — повинился Зиновий.

— С кем не случается, — успокоил писарь. — А что касается твоей просьбы, то местопребыванием тебе определен город Коломна и менять местожительство не разрешено, но… — И тут писарь не то сморгнул, не то подмигнул Зиновию. — Можно временно отлучиться. Понял, временно! Куда желал бы?

— Все равно, — сказал Зиновий. — Хоть в Тверь, хоть в Рязань…

— Не годится, — сказал писарь. — Шибко близко к Москве. Выбирай подале. Самару или Нижний Новгород.

— Тогда уж Нижний Новгород, — сказал Зиновий.

— Можно и Нижний, — кивнул писарь и распорядился: — Иди и завтра утром принеси прошение.

Наутро Зиновий принес прошение и вместе с прошением подал писарю синенькую. Писарь несколько даже удивился, и Зиновий подумал было, не перестарался ли? Но все окончилось как и должно быть.

Писарь смахнул и прошение, и синенькую в ящик стола и сказал:

— Приходи завтра. Выдам тебе вид на жительство.

Получив в канцелярии документ, Зиновий в тот же вечер уехал из Коломны.

Началась новая полоса скитаний.