Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом

1

И в эту злосчастную пятницу мать не преминула опять предупредить отца:

— Оденься потеплее. Погода не по времени холодная.

— По времени лето, значит, и погода летняя, — отшучивался отец.

А на дворе действительно стояло начало августа, только занепогодило октябрю впору. Все небо затянули тяжелые тучи, почти без перерыва шли надоедные холодные дожди.

Не к месту и не вовремя пошутил отец. И вовсе не весело обернулась его шутка.

Едва добрался он до своего дровяного склада и укрылся в своей сторожке, как с севера, со стороны Бутырского хутора, подул резкими порывами злой студеный ветер; к ночи пригнал дождь, затяжной и стылый.

Сидеть бы уж, не вылезать из сторожки — так нельзя: службу справлять в любую погоду положено. Еще чаще обычного обегал всю складскую территорию, потому как в такую непогодь лихому человеку самое раздолье.

А склад не маленький: в длину сажен полтораста и в ширину не менее сотни. Пока с косой ногой проковыляешь вдоль ограды — нет ли где пролома или лаза, считай, полчаса ушло.

Уже после первого обхода плащишко насквозь пробило, а после второго — промок как есть до нитки. Всю ночь жался к печурке и никак не мог согреться.

Домой с дежурства надо бы на конке, да как на грех денег не взял с собой. Все карманы обшарил, хоть бы какая медяшка где завалялась. А занимать непривычен, да и у кого займешь в субботу утром, перед самой получкой…

Одному богу ведомо, как до дому добрался. Мать глянула и ужаснулась: глаза блестят, лицо жаром пышет, ровно из парной бани прямо с полка выскочил.

Едва не вырвалось: «Да что же ты не послушал! Говорила тебе…» Но присохли слова во рту, до укоров ли тут…

Раздела, натерла, заставила выпить полстакана водки с перцем, потом горячего чаю… Укрыла потеплее, села рядом… В комнате никого, кроме них.

— Ну вот и все, женушка, отвоевался… — сказал Яков и горячей морщинистой рукой дотянулся до мягкой, ещо гладкой руки и бережно погладил ее.

— Побойся бога! Что ты говоришь… что ты говоришь, Яша!.. — И по щекам одна за другой побежали слезы.

— Не убивайся, всему свой час… Понятно, сам виноват… Ты уж прости мою дурость…

— Нет! Нет! — уже в голос закричала мать.

— Не убивайся… — повторил Яков. И, помолчав немного, продолжал спокойно: — Вот ведь что худо, старшего не увижу… Ты ему скажи: отец велел, чтобы из семьи не уходил, чтобы помог матери малышей поднять. Так и скажи: отец велел… И пусть при мне… пока я в доме, обещание тебе даст не нарушать отцовской воли… Слышишь ты меня?..

— Слышу, слышу, Яшенька… Сам, что надо, скажешь… Пройдет эта окаянная хворь у тебя, пройдет… Глянь-ко в окошко, прошла непогодь, вот-вот солнышко выглянет… и хворь твою как рукой снимет.

Он чуть приметно шевельнул головой.

— Не перечь мне, — сказал старик. (Именно в этот миг лучик солнца, заглянувший в их комнатенку, — в эту осеннюю пору только в полдень и могло заглянуть к ним солнце, да и то ненадолго — упал на его лицо, и она тут только увидела: лежит перед нею старик, так за одну ночь его перевернуло.) — Не перечь… Сам слышу: ее время пришло… Ее не уговоришь, не отпугнешь, не прогонишь… На малого бы глянуть в последний раз… Долго что-то его нету…

— Придет, сейчас придет, батюшка, — успокаивала она, не заметив сама, что первый раз назвала мужа, как когда-то в детстве называла отца своего.

Судьба не осмелилась отказать старому солдату в предсмертной просьбе. Зиновий успел прийти. И один из всех детей выслушал последний отцовский наказ.

— Подойди к отцу, — сказала мать Зиновию, когда мальчик, веселый и оживленный, вбежал в комнату, торопясь поделиться какой-то своей радостью. — Подойди к отцу, сынок, — повторила. — Худо ему… занемог он у нас».

Зиновий, не понимая еще ничего, но уже чувствуя детским сердцем подступающую беду, осторожно подошел к постели.

Отец не шевельнулся, только глаза перевел на него. Потом чуть приметно пошевелил пальцами лежащей поверх одеяла руки, словно подманивая мальчика к себе.

— Ближе подойди, — сказала мать Зиновию. Он подошел вплотную к изголовью.

Отец хотел коснуться головы мальчика, но не хватило сил поднять отяжелевшую руку. Зиновий понял и опустился на колени, отец положил руку ему на голову.

— Про совесть не забывай… живи по совести… — помолчал и, собрав последние силы, заговорил быстрее, торопясь высказать все, что надо сказать детям: — Ничего не бойся, кроме позора… Вырастешь, мать не бросай… А пока учись, сколь ни трудно будет, учись… учись…

2

Старший брат Ефим — он теперь в семье главным добытчиком был — не осмеливался пойти в открытую против последней воли отца, хотя и пытался убедить мать в том, что нет никакого смысла продолжать обучение Зиновия.

— Возьмите в рассуждение, мамаша, — доказывал Ефим, — зачем ему эта школа? Закончит он ее. А дальше что?.. Вы отдадите его в гимназию?.. Нет! Все равно — учеником в мастерскую. Так лучше в тринадцать лет, чем в пятнадцать. Успеет профессию получить… Пока я в Москве и при деле.

Наверное, в глубине души мать была согласна со своим первенцем. Какая уж там гимназия?.. Не тот достаток, да и не та семья… И очень бы хорошо мальчику поучиться ремеслу у старшего брата. Сам-то в этой же мастерской в люди вышел. Одеваться стал чисто, не подумаешь, что простой слесарь, а вроде бы приказчик или конторщик какой… Надо быть, и при деньгах…

Но были ли у сына деньги и какие, мать не знала. К этому он никого не подпускал. В семье не знали даже, каков его заработок. Он каждый месяц давал матери на хозяйство ровно столько же, сколько раньше приносил в получку отец. Молча доставал из кармана загодя приготовленную пачечку и передавал матери. Мать, не пересчитывая — знала заранее, сколько будет в сыновней пачечке, — кивком головы благодарила сына и клала деньги в сундучок, стоявший под ее кроватью.

Ефим рассчитал точно. Он как бы подравнялся с отцом. Как кормилец семьи, стал вровень с ним. И тем самым как бы ушел из-под родительского догляда.

И все-таки мать решительно воспротивилась, когда он предложил забрать Зиновия из школы. И Ефим понял, не надо настаивать, она не уступит.

3

Так бы оно и было, если бы не…

Подходил к концу последний летний месяц. Зиновий готовился в школу, заботливо укладывая в сумку тетради, карандаши, чернилку-непроливашку и прочие письменные принадлежности, и каждое утро нетерпеливо подсчитывал, сколько же осталось еще до первого школьного дня.

В один из последних дней августа Липпа пришел с работы раньше обычного. Постоял какую-то минуту возле порога, потом, не замечая настороженных взглядов матери и братишки с сестренкой, прошел нетвердой походкой прямо к родительской постели и, как был, в рабочей одежде и сапогах, рухнул на нее. — Что с тобой?.. — спросила мать. Она уже поняла, что он смертельно пьян. Это ее напугало. Не потому, что пьян, а отчего пьян? Все сыновья прошли в свое время строгую отцовскую выучку, и никто в семье спиртного в рот не брал. Значит, приключилась беда и не малая… Какая же?

— Что с тобой, сын?

Липа, лежавший ничком на постели, уткнувшись головой в подушку, с трудом повернул к матери лицо и не внЯтно пробормотал:

— Пропадаю за этого… прохвоста… Откупился братец. А мне за него мантулить… служить, как медному котелку…

— Что стряслось? Толком скажи, — упрашивала мать.

— Толком! — истошно закричал сын, оторвав голову от подушки. Потом снова ткнулся в нее лицом и захрипел, с трудом проталкивая слова: — Забрали… в солдаты забрали…

Правая рука его до полу свесилась с кровати. Он сжал пальцы в кулак и что было сил хватил кулаком по полу.

Мать уже все поняла.

Год назад пришел срок призываться старшему — Ефиму. Но у него, ко всеобщему удивлению, отыскалась какая-то болезнь, о которой до того ни сам он, ни тем более кто другой даже и не подозревали.

Точнее сказать, болезнь у него отыскали врачи. Хозяин механической и слесарной мастерской в Уланском переулке хорошо ладил с приставом полицейской части. И по его просьбе пристав сообщил воинскому начальнику, что Ефима Литвина «в интересах пользы дела» следовало бы отставить от призыва. Воинский начальник уважил представление полицейского начальника, и у подлежащего призыву новобранца обнаружилась внезапно болезнь, категорически препятствующая прохождению воинской службы.

Хозяин механической и слесарной мастерской отнюдь не но доброте душевной вызволил Ефима от солдатчины. Была у него своя корысть. Первое дело — мастер, как говорится, золотые руки, самую тонкую работу ему, только ему. Второе — примерного и трезвого поведения; к хозяину почтителен, но и себе цену знает. И третье — может, самое первостатейное — дочка хозяйская, девица на выданье, глаз положила на доброго молодца и, можно сказать, сохнет по нему.

Словом, хозяин начал уже присматриваться к молодому механику как к будущему зятю. Парень умом не обижен и дело знает. Такому вполне можно со временем и мастерскую доверить…

Если бы Ефима забрали в прошлом году, то теперь второй брат остался бы единственным кормильцем в семье Литвиных и ему, по закону, вышла бы льгота от призыва на военную службу. Теперь же льготы ему не полагалось.

Потому и гневался он на старшего брата. Укрывшись от воинской службы, Ефим тем самым вольно или невольно обрек на солдатчину своего погодка.

Матери понятна была причина озлобления сына. По-своему он был прав, и не могла она осудить его. Но и Ефим был ей таким же сыном. Все одно как два пальца на одной руке, который ни ушиби, одинаково больно…

Подошла к постели, присела у изголовья, поправила голову сына на подушке, сказала тихо, жалеючи:

— Не гневись на брата… Сам знаешь, не по своей воле остался он…

А еще через несколько дней погожим сентябрьским утром проводили новобранца в солдаты.

Мать пришла с Николаевского вокзала, посидела в уголке пригорюнившись и сказала:

— Вот и еще убыло в нашем гнезде…

— Не о том печалитесь, мамаша, — с усмешкой возразил ей Ефим. — Я вот думаю совсем про другое: о том, что, сколько есть ртов в нашей семье, все теперь на мою шею…

— Девочки тоже принесли мне позавчера свою получку.

— Велика ли получка? — полюбопытствовал Ефим.

— Пока невелика, — ответила мать.

— Не обижайтесь на меня, мамаша, — сказал Ефим уже вполне серьезно, — если то, что я скажу, будет вам не по сердцу. Потом может быть поздно.

Мать сразу поняла, о чем речь.

— Почему же поздно-то? — она невесело усмехнулась.

— Потому что прозеваем хорошее место.

— Такое уж хорошее?

— Хорошее! — упрямо повторил Ефим. — Посудите, мамаша, сами. Вчера хозяин велел мне присмотреть ученика. Дал три дня сроку. Но лучше и трех дней не тянуть. Разговор слышали в мастерской. Вполне может кто-нибудь из наших же дорогу перейти. А место завидное. Сам обучать буду. Через год в подмастерья выведу. Будет получку приносить побольше, чем обе сестрицы вместе принесут.

— Разве в получке дело… — понурилась мать. — В люди хотели вывести… И отец перед смертью наказывал…

— Простите, мамаша, — вежливо, но холодно возразил Ефим, — только очень обидно мне вас слушать. Это выходит, меня вы уже за человека не считаете?.. А я ведь скоро… старшим мастером буду. Это мне твердо обещано. А придет время, бог даст, и… хозяином мастерской!

— Дай бог тебе, Фима, — сказала мать. — Спасибо ему, господу небесному!.. Один ты у нас в семье удачливый. Так ведь не каждому так…

— Еще раз простите, мамаша, — уже несколько теплее произнес Ефим. — Или я непонятно сказал, или вы плохо меня слушали. Я сказал: сам обучать буду. Это значит, все, что я знаю, будет он знать. А дальше все от него. Захочет, человеком станет. Хотя и школу не кончив…

Мать посмотрела на своего умного и рассудительного сына и согласно покачала головой:

— Все ты правильно говоришь, Фимушка. Где уж мне с тобой спорить… Кругом ты прав… Только все равно горько: что Яша наказал, не исполняем…

4

Видит бог, нелегко было ей на это решиться… Сказать и то сил нету… Ударить легче… Проклятущая жизнь какая!.. А все-таки приходится!

— Отец у нас добрый был, — сказала мать Зиновию, — он тебе учиться велел… А я, видно, не такая добрая. Велю тебе ученье бросать.

Зиновий смотрел на мать округлившимися глазами. Ничего не понимал. Может, шутит мать? Но разглядел слезинки между потяжелевшими веками. Какие уж тут шутки!.. И тогда сразу догадался, откуда ветер дует.

— Мама, не слушай его, не слушай! — взмолился Зиновий. — Он из зависти… Он давно грозился… Не слушай его, мама!

Мать молчала, и мальчик снова принялся умолять ее:

— Мне ведь ничего не надо. Только чтобы переночевать прийти. Я ни одного кусочка дома не съем…

Мать молчала, смотрела куда-то мимо него ничего не видящими глазами.

Ну как же, как же ему ее убедить?..

— Мама! Мне ничего не надо. Как будто меня нету… Как будто я ушел… или умер…

Мать резко вскинула голову.

— Нет, сынок. Не понял ты меня. Я от тебя помощи жду. Понял теперь?

Теперь Зиновий понял. Ученье — дело долгое, не год и не два. Много лет пройдет, пока выучится он. А у матери сил на эти многие годы не хватит. Надо, чтобы через год-другой он сам себя кормил. Хотя бы сам себя, а лучше бы и матери подсобить. Потому и просит его мать…

И еще понял Зиновий, что куда как не легко ей переступать сыну дорогу в другую, светлую жизнь. И что вовсе не в том дело, что у нее доброты меньше, чем у отца… Не меньше, чем отцу, хотелось ей вывести его из этой тесной и душной каморки… ох как хотелось!

— И куда же мне теперь? — спросил Зиновий у матери, хотя наперед знал ее ответ.

— Пойдешь в слесарную мастерскую, Ефим сказал, через год в подмастерья выучит.

Зиновий чуть было снова не взмолился, чтобы отдали его куда угодно, только не к брату. Но потом подумал, что, может быть, так и лучше. И не потому лучше, что у родного легче, а потому, что Ефим жадный и будет учить так, чтобы скорее выучить, чтобы скорее копейку в дом нес…

5

За три года, проведенные в школе, Зиновий получил не многим больше тычков и щипков, нежели за первые три дня в мастерской. Охотников потешиться над новичком нашлось предостаточно. Кроме Зиновия в мастерской оказалось трое учеников-подростков, все года на два-три постарше его. Да и молодые подмастерья не упускали подходящего случая послать швырок в затылок новенького.

Слесарная и механическая мастерская братьев Челобитьевых размещалась в полуподвальном этаже большого доходного дома, в четырех просторных и приземистых помещениях, соединенных узкими, плохо освещенными проходами.

Хозяин — Харитон Матвеич Челобитьев, после смерти брата унаследовавший полные права владения, — крупный мужчина апоплексического склада, редко заглядывал в цехи, передоверив всю полноту власти старшему мастеру, человеку тоже уже пожилому. Звали старшего мастера, как и хозяина, Харитоном, правда, не Матвеичем, а Кузьмичем, и по этой причине среди окрестных жителей мастерская была известна под названием «Два Харитона».

Но судя по всему, в самом скором времени мастерской предстояло остаться при одном Харитоне. Старший мастер присмотрел себе домик с садиком в Черкизове и собирался удалиться на покой. В мастерской считалось делом решенным, что преемником его станет молодой Литвин. Были среди мастеров и постарше, и поопытнее Ефима, но… Как уже известно, имелась у хозяина дочь Олимпиада, девица на выданье. Этим обстоятельством все дело и решалось.

Молва не ошиблась. Старый Харитон удалился в свое Черкизово прочищать свежим загородным воздухом прокопченные в мастерской легкие, а на его месте старшего мастера утвердился молодой Ефим.

Но Зиновию легче от этого не стало. Скорее, наоборот. Старшему мастеру сам бог велел оделять учеников подзатыльниками. Какая без этого наука?.. И откуда появится у озорников должное прилежание?..

Остальные мастера и подмастерья быстро поняли, что меньшой брат не в чести и что, стало быть, никакой защиты от старшего ему не будет. Словом, такой же он ученик, как и остальные, и никаких ему поблажек. А сверх того, можно еще на нем и зло сорвать, какое накопилось на старшего мастера. Так что доставалось Зиновию не меньше, а больше, нежели прочим его сверстникам.

И на работе приходилось задерживаться дольше. После того как все уходили, старший мастер оставался, осматривал сделанное за день и определял каждому урок на завтра. Зиновия вместе с остальными не отпускал, а заставлял дожидаться, и не просто дожидаться, а ставил к верстаку и давал работу.

Зиновий долгое время подчинялся безропотно, но наконец не вытерпел и осмелился возразить против такой явной несправедливости.

К великому изумлению Зиновия, Ефим не ударил его, даже не обругал.

Посмотрел внимательно на съежившегося под его колючим взглядом братишку и спросил:

— Сколько, по-твоему, лет мастеру Василию Лукичу?

— Не знаю, — ответил Зиновий.

— А мастеру Петру Мокеичу?

— Не знаю…

— Каждому по полсотни, — ответил сам Ефим. — И тут же спросил: — А мне сколько?

— Двадцать пять, — подумав, ответил Зиновий.

— Не двадцать пять, а двадцать пятый, — поправил Ефим и продолжал наставительно: — А старшим мастером меня, а не кого из них поставили!.. Как думаешь, почему?

Зиновий молчал, и Ефим снова ответил сам:

— Потому, что дело знаю. — Посмотрел на Зиновия и добавил: — И тебя выучу. Понял?.. Уж если я взялся учить, то выучу!

6

Издавна живет в народе пословица: «Корень учения горек, зато плод его сладок».

Каким обернется плод, Зиновию пока неизвестно, а вот что «корень учения горек», тому подтверждение каждый День и каждый час.

Тяжелую руку Ефима Литвина почувствовали и другие ученики. Он и их принялся обучать всерьез. До того они только назывались учениками, никто их ничему не учил. Все их дело — «поднять да бросить», да еще «беги, куда пошлют», А все ученье в том состояло, что гляди, как мастер или подмастер делает, и запоминай.

Новый старший мастер круто поломал такой порядок. Завел новый: всем ученикам — учиться.

Харитон Матвеич как-то спросил у Ефима, чего ради завел он эту канитель с мальчишками?

— Чистая выгода, — ответил Ефим и пояснил: — Через два года они у меня каждый за мастера работать будут.

— Не пойму, — сказал Харитон Матвеич, — или работать некому?.. Если надо мастеров добавить, открой двери и крикни погромче. Сей минут примчатся…

— Им и платить как мастерам, — возразил Ефим хозяину. — А эти годика по четыре в подмастерьях ходить будут. Чистая выгода, — повторил он еще раз.

На том и закончился разговор.

Начал он с обучения слесарному ремеслу.

— В работе по металлу слесарное дело всему голова, — сказал он ребятам. — Без слесаря не будет ни токаря, ни литейщика, ни механика.

Первое учебное задание на первый взгляд было совсем нехитрым. Каждому выдали плитку — чугунную отливку размером в ладонь и толщиной в два пальца. Молотком и зубилом надо было снять тонкий слой металла со всех шести граней плитки, а потом так опилить и зашлифовать рваные поверхности, чтобы плитка стала совершенно ровной и строго прямоугольной.

Зиновий принялся за дело старательно и первую часть работы выполнил быстрее своего напарника, хотя и изловчился угодить молотком мимо зубила и посасывал теперь время от времени почерневший ноготь на большом пальце левой руки.

— Ишь ты, какой прыткий!.. — сказал Ефим, осмотрев обезображенную плитку. — Давай и дальше так же…

Похвала воодушевила Зиновия, и он с удвоенным рвением набросился на плитку, даже не подумав, что излишняя прыть тут вовсе ни к чему.

Зиновий изо всех сил налегал на тяжелый напильник, но тот плохо слушался его. Руки были еще слабы, не могли твердо держать инструмент, и он перекатывался с ребра на ребро опиливаемой грани, и вместо плоской грань становилась горбатой.

Обливаясь потом, из последних силенок жал он на напильник, серые опилки сыпались на верстак и на пол, и плитка становилась все меньше и меньше. Когда-то она была величиной с папиросную коробку, потом со спичечный коробок. Не один раз относил он злополучную плитку Ефиму, но тот, проверив грани угольником, находил перекос и возвращал работу обратно.

На третий день плитка съежилась до размеров кусочка пиленого сахара, и ее уже при всем желании совершенно невозможно стало зажать в тисы.

Ефим взглянул на серый кусочек металла, подбросил его на ладони, потом спрятал в ящик стола, жестко усмехнулся и сказал:

— Запорол плитку, растяпа!

Потом совершенно неожиданно для Зиновия отвесил ему затрещину, правда, легонько, без особого зла, а больше для порядка. Но подавая Зиновию вторую чугунную отливку, сказал вполне серьезно:

— Крепко запомни, что скажу. Запорешь вторую, получишь две затрещины. Понял?

Наученный горьким опытом, Зиновий теперь уже не порол горячку, не наваливался на напильник, не суетился и не ленился лишний раз свериться с угольником. И оказалось, что не так уж глупа пословица: «Тише едешь, дальше будешь». Получалось, что если не торопыжиться, то дело подается скорее. И когда принес начисто опиленную плитку на проверку, то, сколько ни вертел Ефим угольником, придраться было не к чему.

— Ну что ж, — сказал Ефим, — наука впрок пошла…

Открыл ящик стола и положил туда плитку, в соседство к трем ранее законченным. Но поковку молотка слесарного выдать Зиновию не успел. Прибежали за ним из литейной. Что-то там стряслось.

Зиновий остался в инструменталке один, перед выдвинутым ящиком стола, в котором, поблескивая отшлифованными гранями, лежали четыре плитки. Одна из них, вот эта — крайняя справа, только что сданная им. Зиновий достал ее и тщательно, можно сказать, придирчиво оглядел со всех сторон. А потом еще и угольником — который Ефим оставил на столе — проверил.

Да он и так видит, что его плитка обработана ничуть не хуже, чем любая другая из этих трех… Зиновий протянул руку и взял одну из плиток. Ничего особенного!.. У него еще чище зашлифовано. Потом почти машинально приложил угольник и глазам своим не поверил. Просвет!.. Коснулся другой грани — тоже!.. Проверил вторую, третью — все три с перекосом. Вот так! У них принял, а ему — родному брату — затрещину!..

Вернулся Ефим, выдал Зиновию поковку. Зиновий слова брату не сказал, только, когда принимал поковку и чертеж с размерами, отвел глаза в сторону.

А вечером, дома, все подробно рассказал матери. И не удержался: заплакал от снова пережитой, незаслуженной обиды.

Мать дождалась Ефима, хотя в этот вечер вернулся он домой очень поздно, и поговорила с ним не как со старшим мастером, а как со старшим сыном, которому она, мать, поручила сына младшего.

Ефим терпеливо выслушал все, сказал с кривой ухмылкой:

— Не переживайте, мамаша. Скажите своему любимчику, больше я его пальцем не трону…

И верно, не тронул. Ни на следующий день, ни после. Только дня через два, перед самым концом работы, напарник Зиновия, разноглазый Перфишка (один глаз у него рыжевато-карий, другой вовсе зеленый), ни с того ни с сего стал задираться. И довел, наконец, Зиновия до того, что тот ответил тычком на тычок.

— А, ты драться! — воскликнул разноглазый Перфишка. — Думаешь, брат у тебя, так тебе все можно!..

Перфишка был года на два постарше и на полголовы выше. Он и один бы легко справился с Зиновием. Но как только Перфишка оттеснил Зиновия в узкий переход между слесарной и литейкой, к ним подскочили ожидавшие тут двое остальных учеников и втроем набросились на остолбеневшего Зиновия.

Он не кричал, не звал на помощь, отбивался сам, как мог. Если бы он не сопротивлялся, дело скорее всего ограничилось бы несколькими зуботычинами; теперь же нападающие вошли в раж. Могли бы забить до полусмерти, но Зиновий изловчился и сумел вырваться из тесного перехода обратно в слесарку.

На его счастье, двое подмастерьев по какой-то надобности еще задержались в цехе.

— Это вы что же, трое на одного?.. — окликнул дерущихся один из подмастерьев.

— Не встревай, Никита, — оговорил его второй, — наверно, за дело учат…

Никита, однако, разглядел, что тут уже не драка, а самое настоящее избиение, и скомандовал:

— А ну кончай!

И так как драка продолжалась, подошел к копошащимся, загнал, всех четверых в угол и спросил, нахмурив брови:

— По какой причине драка?

— Это он начал… — сказал Перфишка, размазывая рукавом кровь, обильно бегущую из носа.

— Неправда, он сам первый… — закричал Зиновий, испугавшийся, как бы его не посчитали зачинщиком.

— Недосуг мне разбираться, кто первый, кто второй, — сказал Никита. — А еще раз увижу, кто дерется, ноги повыдергаю!..

— Кто это тебя так, сынок? — спросила мать, разглядывая синяки и ссадины на запухшем лице Зиновия.

— Упал на лестнице, — ответил Зиновий, старательно пряча глаза от матери.

Мать только вздохнула и покачала головой.

Больше ребята не били Зиновия. А с разноглазым Перфншкой, которому он разбил нос, они даже подружились. Подзатыльники от мастеров и подмастерьев перепадали иногда, но не так часто, и к этому можно было притерпеться. Обиднее было то, что Ефим забыл про обещание, данное матери, и от него затрещины доставались чаще, чем от других.

Только и было хорошего, что за год прилично обучился слесарному делу. Не только молотком и зубилом, напильником и сверлом орудовал умело, но выучился также паять и лудить. Надо сказать, что у Зиновия была легкая рука и природная смекалка. Он быстрее других учеников схватывал даже на лету брошенное слово, проворнее перенимал рабочую ухватку. И оттого мастера охотнее брали его в подручные, нежели кого другого. Таким образом, он учился быстрее и узнавал больше, чем остальные его сверстники, и гораздо раньше их овладел ремеслом.

Зиновий видел, что в слесарном деле не уступает любому подмастеру, а что касается паяльных работ, в которых он особенно преуспел, то тут он мог и с мастером потягаться. И если по справедливости, то пора бы уж и платить ему, как подмастеру, а не заставлять работать полный рабочий день за скудный ученический обед, то есть, по сути дела, задаром.

Но о жалованье нечего было и заикаться. Срок обучения три года. И стало быть, еще больше полутора годов дожидаться, пока признают работником. Мог бы, конечно, Ефим (так думалось Зиновию) похлопотать у хозяина, но как хлопотать за одного, к тому же родного брата, остальные-то еще не тянут вровень с ним…

Как-то поделился с матерью своими размышлениями и сомнениями.

Мать выслушала его и спросила:

— А верно ли, что так уж все превзошел? Почему же три года сроку положено, если вот одного году хватило?..

— Почему три года? — переспросил Зиновий. — А плохо ли дармового работника иметь? Да ты, если сомневаешься, спроси у Ефима, могу ли слесарить?

Мать покачала головой:

— Чего же спрашивать? Разве обманывать станешь?.. — Еще подумала немного и сказала: — Стало быть, учили хорошо, коли так быстро выучили. Тебе-то разве хуже?

Мать словно и не хотела понимать, что тревожит сына. Заработок ему нужен, чтобы в дом принести, чтобы матери работы убавить. Легко ли ей в ее годы ходить по людям стирать да полы мыть… Стряпать-то вовсе редко зовут: купцы своих поваров завели, а кто победнее, те сами управляются. Все поприжимистее стали. Жизнь кругом подорожала: в лавках и на хлеб, и на мясо цену набавили. И не только на харчи, за комнатешку платили два рубля в месяц, а с Нового года — четыре…

Очень нужна матери каждая копейка… Но если по совести сказать, не одна эта причина отвращала Зиновия от мастерской в Уланском переулке. Надоело, смертельно надоело безропотно сносить тычки и подзатыльники. Уже не маленький, пятнадцатый год пошел, а по росту и развороту в плечах и больше дать можно… Трудно удержаться, чтобы сдачи не дать… Но тогда выгонят, ославят, и нигде работы не сыщешь.

Лучше уж самому уйти подобру-поздорову.

7

Как решил, так и сделал. Доработал неделю до конца, а в субботу перед уходом домой отдал весь свой инструмент разноглазому Перфишке и сказал:

— Если в понедельник не приду, отнеси в инструменталку.

— А ежели спросят про тебя, чего сказать?

— Не спросят…

— А сам куда?

— Не знаю… Куда глаза глядят.

Кажется, Перфишка тогда ему не поверил. А Зиновий сказал ему сущую правду. Никакого нового места себе он не присмотрел, да и когда было его присматривать?..

В понедельник никуда не пошел. Остался дома помочь матери. Она сильно занемогла, а надо было стираное по домам разнести. Вот Зиновий и разносил.

На следующий день отправился искать работу. Как вышел за ворота, ноги сами понесли по знакомой дороге. И только когда оказался на Сухаревке, опомнился: сегодня ему вовсе нет нужды идти в Уланский… Потолкался на Сухаревке и вышел на Сретенку. Медленно пошел по ней в сторону Лубянки, старательно озираясь по обе стороны улицы. На углу Лукова переулка увидел самодельную вывеску «Слесарных и жестяных дел мастер», укрепленную над входом в полуподвал небольшого двухэтажного дома.

Зиновий спустился по кирпичным, покрытым наледью ступеням и, толкнув заиндевевшую дверь, вошел в мастерскую. В продолговатом помещении, скудно освещенном двумя висячими керосиновыми лампами (два прижавшихся под потолком окна, заледеневшие сверху донизу, света почти не пропускали), стояли по углам четыре верстака. Посреди помещения на кирпичном полу громоздилась куча металлического и жестяного хлама. Склонясь над ней, человек в брезентовом фартуке, надетом поверх стеганой фуфайки, отыскивал там что-то. Второй, молодой и вихрастый, в короткой поддевке, обрабатывал напильником какую-то зажатую в тисах поковку.

— Тебе чего надо? — хмуро спросил старший, глянув на Зиновия исподлобья.

— Возьмите меня на работу, — попросил Зиновий. Мастер оторвался от железной кучи, молча с ног до головы оглядел просителя.

Отозвался вихрастый, стоявший за верстаком.

— Ишь, работничек нашелся! Кой тебе годик?

— Пятнадцать… — соврал Зиновий.

— Что с тебя проку, — сказал мастер. — Подместь да в казенку сбегать есть кому.

— Я все умею, — торопливо Заверил Зиновий, — и слесарить, и паять, и лудить…

— Где это так всему обучился?

— В мастерской… в Уланском переулке.

— Эва! — снова ввязался в разговор вихрастый. — Это, знать, тот самый стрекулист, которого прогнали из «Двух Харитонов»…

— И вовсе не прогнали, я сам ушел, — запротестовал, обидясь, Зиновий.

— Сам, значит, ушел, — повторил мастер. — Вовсе хорошо. Как, стало быть, тебя выучили, так ты и пятки смазал. Нет… нам таких перелетов не надо.

Зиновий сконфуженно молчал, не знал, что сказать в свое оправдание.

— А ну давай, закрой дверь с той стороны! — прикрикнул вихрастый.

Спустился переулком на Трубную улицу, оттуда вышел на Самотеку, потом добрался до Божедомки, но, чего искал, нигде не нашел. Попадались по пути слесарные и механические мастерские, но, как только выяснялось, что ушел, не отбыв полностью ученического срока, сразу выставляли за дверь.

Вечером вернулся в давно опостылевшую комнатушку на Балканах усталый, промерзший и злой.

Каждый день спозаранку, как на работу, выходил Зиновий на поиски работы. За несколько дней обошел четыре Мещанских улицы, Переяславки, Большую и Малую, и все переулки меж них. Потом ударился в другую сторону, за площадь Трех вокзалов. Через Басманную и Разгуляй добрался до Лефортова. Там узнал, что за рекой Яузой, в Анненгофской роще, выстроен Нефтяной завод и туда принимают рабочих, берут и малолеток.

Толкнулся туда. Повезло. Приняли и никаких бумаг не потребовали. Определили подручным к дежурному слесарю. Работа сменная: неделю — в день, другую — в ночь. Расчет по субботам, полтора рубля в получку.