Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом

1

Наконец-то он возвращается в Москву… Москва, наверно, совсем не та, и сам он вовсе не тот… Но Москва — его истинная родина, Москва поставила его на путь, с которого он уже не сойдет теперь.

Переправляя Зиновия в Москву, товарищи дали ему явку, по которой можно было разыскать одного из секретарей Московского комитета партии — Розалию Самойловну Землячку.

В письме, которое он должен был передать ей, Литвин характеризовался как опытный агитатор, неоднократно с успехом выполнявший самые трудные поручения партийного комитета.

Розалия Самойловна не спеша прочитала письмо, канула на Зиновия быстрый, но пристальный взгляд поверх пенсне.

— Нижегородские товарищи рекомендуют вас использовать как агитатора. Они высокого мнения о вас.

Зиновий пожал плечами, дескать, не ему судить.

— Нам нужны опытные агитаторы, — продолжала Землячка. — Чтобы вам было понятнее, я расскажу о положении дел в нашей московской организации. На Третьем съезде партии отмечали, что в Москве почва для социал-демократии самая благоприятная. И прямо сказано было: нужны только умелые сеятели. Влияние большевиков растет, но еще много рабочих до сих пор в плену меньшевистских убеждений. Нужно усиливать агитацию на заводах и фабриках. Но наша беда, не хватает агитаторов, которые умеют говорить с рабочими. Вы понимаете меня?

— Хорошо понимаю, — сказал Зиновий.

— Нижегородские товарищи пишут, что вы из рабочих…

— Правильно пишут, — подтвердил Зиновий.

— Это очень важно, — сказала Розалия Самойловна. — А где вы работали?

— На разных заводах, — ответил Зиновий. — Гужона, Вейхельта, Густава Листа…

— Так вы москвич! — обрадовалась Розалия Самойловна.

— С детских лет, — ответил Зиновий. — И в тюрьме здесь сидел, в Таганке…

— Так вам же цены нет, голубчик! — воскликнула Розалия Самойловиа. — И вы уж не обижайтесь на нас. Мы сразу впряжем вас в работу.

Зиновий только руками развел,

— За тем и ехал.

— Хотела я с вами сразу договориться, куда вас направить, — сказала Розалия Самойловна, — но лучше будет познакомить вас с председателем комитета товарищем Маратом.

— Маратом?.. — удивился Зиновий. — Во Франции, я знаю, был такой вождь…

— А это наш русский Марат, — улыбнулась Землячка, и стало понятно, что к этому человеку она относится с особым уважением. — Настоящая фамилия его Шанцер, Виргилий Леонович. Маратом его нарекли за преданность революции.

— Заслужил, значит, — сказал Зиновий, тоже проникаясь уважением к этому человеку. — К нему меня пошлете?

— Да. Он лучше знает, где сейчас особенно нужна крепкая подмога, — пояснила Розалия Самойловна. И тут же спросила: — Вы сюда прямо с вокзала?

— Сразу с поезда.

— И конечно, еще не завтракали? Зиновий промолчал.

— Не изображайте скромницу, — улыбнулась Розалия Самойловна. — Вы теперь наш работник. А настоящий хозяин прежде всего должен позаботиться, чтобы работник был сыт. Сейчас принесут чаю и еще что-нибудь. Вы поедите и подождете здесь. Скоро за вами придет наш связной. К концу дня подыщем вам жилье.

Едва Зиновий управился с завтраком, в дверь постучали. Вошел паренек лет семнадцати, одетый просто, но опрятно, и сказал, что можно ехать.

— На чем? — шутливо поинтересовался Зиновий,

— Извозчика нанял, — ответил паренек и, уловив удивление, промелькнувшее во взгляде Зиновия, пояснил: — Наверно, багаж какой ни на есть имеете, да и безопаснее. Кто на извозчике едет, за тем меньше догляд.

— Багажа негусто, — усмехнулся Зиновий, — можно и пешком донести. А что меньше догляду, тут ты, пожалуй, прав.

— Не пожалуй, а на самом деле, — возразил паренек и даже подмигнул Зиновию.

«Веселый мне достался провожатый», — подумал Зиновий. И еще подумал, что в организации и порядок (вон как быстро и четко все делается), и настроение веселое, а значит, боевое. Вовремя он возвращается в Москву.

У подъезда ждала пролетка. Гнедой рысак нетерпеливо бил копытом… На козлах восседал кряжистый мужик в синей поддевке.

Загораживая собой приезжего, паренек пропустил вперед Зиновия, с тем чтобы самому сидеть ближе к тротуару.

— Куда ехать-то? — спросил извозчик, внимательно разглядывая пассажиров.

— Прямо поезжай, — сказал паренек.

— Далеко ли прямо-то? — извозчик явно не удовлетворился полученным ответом.

— Как надумаем свернуть, сразу скажем, — невозмутимо ответил паренек.

Прямо проехали не более двух, от силы трех кварталов. Потом свернули налево, потом направо, потом снова налево. Ехали быстро, и Зиновий довольно скоро перестал ориентироваться. Догадывался лишь, что едут по Замоскворечью.

— Как тебя звать-то? — улучив минуту, спросил Зиновий вполголоса.

— Павлушей, — ответил паренек.

— Далеко ли ехать, Павлуша?

— Столько, да еще полстолько, да еще две версты, — отшутился Павлуша.

На самом же деле почти доехали. Еще несколько поворотов, и Павлуша велел извозчику остановиться у нарядного трехэтажного дома. Расплатился с извозчиком не торгуясь и быстрым шагом провел Зиновия в подъезд.

Но едва ступив в просторный коридор, в глубине которого виднелась нарядная парадная лестница, тут же повернул обратно на выход. Извозчик уже уехал.

— Теперь проворнее, пока глаза никому не намозолили, — сказал Павлуша Зиновию и взял у него из рук дорожный плоский чемоданчик.

— Не тяжелый, — возразил было Зиновий.

— Так надо, — сказал Павлуша. — Не отрывайтесь от меня. — И пошел спорым шагом чуть впереди Зиновия.

Прошли вдоль нарядного фасада, миновали еще один дом и свернули в проходной двор.

— Не пойму, кого ты путал? — спросил Зиновий, пока шли по узкому полутемному двору. — Извозчика или меня?

— Обоих, — невозмутимо ответил Павлуша. Зиновий только головой покрутил.

— А чемодан зачем взял?

— Установленный факт, — сказал Павлуша солидно. — Если идут двое, всегда обратят внимание на того, кто чего-то песет. Значит, на меня. А не на вас, понятно?

2

Несколько раз они ныряли в подворотни, пересекали проходные дворы. Наконец посреди очередного проходного двора Павлуша остановился.

— Дошли, — сказал он Зиновию.

Потом подвел его к тыловой стене длинного двухэтажного дома, узкая подворотня которого светлым пятном обозначала выход из двора.

— Видите окно на втором этаже, первое вправо от водосточной трубы?

— Вижу, — сказал Зиновий.

— Сколько на нем цветков?

В окне красовались три горшка кустистой розовой герани.

Павлуша пояснил:

— Ежели нечетно, можно заходить. Ежели четно, нельзя. Вовсе ни одного цветка нету, значит, провал.

Каждый, кто увидит, должен сообщить по всем явкам, какие ему известны.

И снова с большим удовлетворением Зиновий отметил, что в организации должный порядок.

Худощавый человек с добрым лицом, густо заросшим темною бородой, поднявшийся навстречу Зиновию, показался ему похожим на школьного учителя. Может быть, потому, что очки у него были с тонкой проволочной дужкой, точно такие, как у запомнившегося ему учителя русского языка в приходском училище.

— Да вы совсем еще молодой человек! — сказал Шанцер, пожимая руку Зиновию. — Судя по вашему прозвищу, я ожидал увидеть человека по меньшей мере средних лет.

— А вам подсунули мальчишку, — с улыбкой посочувствовал Зиновий.

— Побольше бы нам таких мальчишек, — весело отозвался Виргилий Леонович.

— Стало быть, принимаете?

— Благодарим нижегородских товарищей, — уже совершенно серьезно сказал Марат. — Мы накануне больших дел, и умелые бойцы, агитаторы масс, нам позарез нужны. Вы, я слышал, москвич?

Зиновий подтвердил.

— А где вы работали здесь? Постарайтесь вспомнить точно.

Зиновий перечислил все места, где привелось ему работать, начиная с механической мастерской «Два Харитона» и кончая машиностроительным заводом Густава Листа.

— Все? — переспросил Марат. — Точно помните?

— Точно, — подтвердил Зиновий.

— Тогда запомните накрепко: на этих предприятиях вам появляться нельзя.

— А я хотел начать с Гужона, — сказал Зиновий. — Там мне легче договориться с рабочими. Там меня, наверно, еще помнят…

— То-то и беда, что помнят. Потому и нельзя там появляться. Вас немедленно арестуют.

— Так что же, товарищ Марат, так всю жизнь прятаться и будем? От каждого полицейского шарахаться? — не сдержав себя, в сердцах воскликнул Зиновий.

Марат пытливо посмотрел на внезапно вспыхнувшего собеседника, еще не решив, что стоит за этой горячностью: показная бравада или накипевшая в сердце ярость.

Розалия Самойловна — человек проницательный — отозвалась о нем очень лестно. Нижегородские товарищи — тоже. Да и самому ему этот молодой рабочий пришелся по сердцу… А что вспылил, стоит ли поражаться? Теперь все чаще приходится слышать гневные слова от рабочих людей.

— Мне понятен ваш порыв, товарищ Седой, — мягко и уважительно произнес Марат. — И сразу скажу: недолго осталось прятаться. Скоро ударим в открытую. Но к этому надо готовить всех рабочих Москвы. Чтобы ударить кулаком, а не ладонью. Согласны?

— Виноват, товарищ Марат, — признался Зиновий. — Погорячился…

— Ни в чем вы не виноваты, товарищ Седой, — сказал Виргилий Леонович совсем неожиданно для Зиновия. — Вы совершенно правы. Пора, давно пора ударить по самодержавию. Немалая наша вина, что тысячи рабочих пошли за Зубатовым и Гапоном и сейчас еще тянутся за меньшевиками и эсерами. Сплотить всех рабочих, оторвать от меньшевиков и эсеров — наша задача. Наша с вами, товарищ Седой, задача. Вы — партийный агитатор. Следовательно, вы тоже партийный руководитель. Согласим?

Зиновий не стал возражать.

— Теперь о вашей работе, — продолжал Виргилий Леонович. — Она определяется главной задачей: готовить рабочих к политической стачке и вооруженному восстанию. Мы только что получили резолюцию Третьего съезда. — Он вынул из лежащей на столе клеенчатой тетради небольшой листок. — Вот послушайте, как определил съезд задачи партийных организаций: «Первое: выяснять пролетариату путем пропаганды и агитации не только политическое значение, но и практически-организационную сторону предстоящего вооруженного восстания; второе: выяснять при этой пропаганде и агитации роль массовых политических стачек, которые могут иметь важное значение в начале и в самом ходе восстания; третье: принять самые энергичные меры к вооружению пролетариата, а также к выработке плана вооруженного восстания и непосредственного руководства таковым, создавая для этого, по мере надобности, особые группы из партийных работников». Ясно?

— Уж куда яснее, — весело отозвался Зиновий.

— Во всем согласны?

— Давно ждем.

— Итак, задача ясна: сегодня главное — поднять рабочих на политическую стачку. Наши товарищи помогут вам организовывать встречи с рабочими, а как разговаривать с рабочими, не мне вас учить.

3

Такой деятельной поры в жизни Зиновия еще не было. Великое спасибо нижегородцам, что вернули его в Москву. Зиновий переходил с одной фабрики на другую, призывая рабочих к участию во всеобщей стачке. Выступать приходилось большей частью прямо у заводских ворот, когда рабочие покидали цеха после трудового дня или отправлялись на обед.

Люди, которые помогали Зиновию (многих из них он даже в лицо не знал), готовили такие встречи, предупреждая рабочих о том, что сегодня придет агитатор. И когда за воротами завода или фабрики собиралась толпа, посреди ее возникал откуда-то ящик, или бочонок, или скамья, встав на которую Зиновий и обращался к толпе.

Речи, по необходимости, были краткими. Городовые, дежурившие у заводских ворот, вызывали подкрепление из ближайшего полицейского участка и, дождавшись подмоги, врезались в толпу, стараясь добраться до оратора.

Обычно с начала такого импровизированного митинга до появления полицейской команды проходило не более десяти-пятнадцати минут. Так что растекаться мыслью по древу не приходилось. Надо было за считанные минуты сказать главное. Так сказать, чтобы дошло и до ума, и до сердца.

Надо было заставить слушавших его людей поверить ему с первого слова.

Зиновию это удавалось.

— Товарищи! Братья! — обращался он к обступившим его рабочим. — Я такой же рабочий, как и вы. Тринадцати лет встал за слесарный верстак. Работал на нефтяном заводе в Лефортово, на металлическом Гужона, на заводе Вейхельта, на машиностроительном Густава Листа. Если чем и отличаюсь от вас, так только тем, что успел отсидеть в Таганке. Да еще в тюрьмах в Питере, в Тифлисе, в Нижнем…

По толпе пробегал ропот.

— …Вот стою перед вами, всем меня видно? — спрашивал Зиновий. — Посмотрите на меня! — он срывал с головы картуз, обнажая шапку белых кудрей. — Сколько, по-вашему, мне лет? Трех десятков еще не прожил, а седой, как старик…

Ропот переходил в гул.

— …Половину головы выбелила мне Таганка, вторую половину — остальные тюрьмы. Не один я томился в тюрьме. Сотни и тысячи рабочих, наших братьев, в царских тюрьмах и каторгах… За что страдают? За правду!

Нельзя не верить такому человеку. Теперь уже жадно прислушивались к каждому его слову.

А он звал рабочих на борьбу против живоглотов-хозяев, против царских охранников, против самодержавия. Всеобщей стачкой показать и хозяевам, и царской полиции, и самому царю, кто истинный хозяин…

И вот тут налетели коршуны. Рвутся к высокому седому человеку, стоящему над толпой. Нет, не пробиться, Не пускают рабочие… Бьют рабочих кулаками, ножнами шашек, и все равно стеной стоят рабочие люди… Наконец пробились в середину толпы. Уткнулись в пустой на попа поставленный бочонок. И все… А высокий, седой? Ищи ветра в поле… Лови его сегодня вечером у других заводских ворот…

Слухи о молодом пламенном ораторе разошлись по заводам и фабрикам. Нередко в комитет обращались с просьбой прислать на митинг именно Седого.

Чаще, нежели в других местах, пришлось выступать на Пресне, на Прохоровской мануфактуре. Прядильщицы и ткачихи, особенно из тех, кто помоложе, ни о каком другом агитаторе и слышать не хотели.

Приходилось выступать и в городах Московской области: в Орехово-Зуево, в Егорьевске, в Коломне.

Там, за пределами Москвы, вести агитацию среди рабочих было даже сподручнее: меньше полицейских и жандармов, больше мест укромных — каждая рощица или балочка удобнее самого вместительного зала.

Зиновий Литвин, с небольшою группой таких же смелых подпольщиков, встречались с рабочими в заранее обусловленных местах, а то и просто выходили навстречу идущим со смены фабричным людям, и начинался импровизированный митинг. Зиновий обзавелся велосипедом и на нем быстро перебирался с одной фабрики на другую.

Слово партийных агитаторов жадно ловили рабочие фабрик и заводов.

17 июня московский губернатор пишет тревожное донесение в министерство внутренних дел.

«Секретно.

Товарищу министра внутренних дел,

заведующему полицией,

13 июня в 7 часов вечера, когда дневная смена рабочих на Коломенском машиностроительном заводе кончила работу и расходилась по домам, толпа рабочих, живущих в селе Парфентьеве Коломенского уезда за Москвой-рекой и в других заречных селениях по проходе моста через реку Москву, была остановлена на лугу каким-то неизвестным, одетым в костюм заводского рабочего.

Неизвестный, начав разговор с передними, выждал, когда подошли задние, и, когда образовалась большая толпа, взобрался на штабель досок и обратился к рабочим с речью возмутительного содержания, в духе находимых в последнее время на заводе прокламаций, частью цитируя из них целые фразы. Речь неизвестного продолжалась минут 15 — 20, и в заключение он сказал рабочим, что если они его поддержат, то он это самое скажет и разъяснит всем рабочим у ворот завода, что жизнью он не дорожит, да, наконец, сумеет себя защитить, для чего у него есть средство, и показал на грудь, где у него, по словам очевидцев, за пазухою рубашки обрисовывался какой-то круглый предмет… Когда он стал говорить с 8-часовом рабочем дне, многие закричали «браво» и «ура».

После речи неизвестный пошел с рабочими в Парфентьево, но, не дойдя до села, уехал на велосипеде, на котором приехал и к мосту. Как потом выяснилось, неизвестный направился за реку Оку по направлению к селу Щурову Рязанской губернии, где с недавнего времена поселилось несколько человек без определенных занятий, которые ведут себя как-то подозрительно, причем их часто видят с рабочими как Щуровского завода, так и машиностроительного Коломенского.

14 июня тот же неизвестный появился на так называемом Струневском переезде — в селе Боброве и остановил идущих с завода рабочих, обратился к ним с речью того же содержания, как и 13-го, причем рекомендовал запасаться ножами, револьверами и другим оружием к 26 июня, когда нужно устроить забастовку на заводе и, чтобы дело было успешно, прежде всего нужно будет перебить всю полицию, для чего обещал показать пример. Когда в разгар его речи появился полицейский надзиратель, он очень быстро уехал на велосипеде по направлению к городу, а народ немедленно стал расходиться.

В настоящее время выяснено, что неизвестный, говорящий речи, есть коломенский мещанин Зиновий Яковлев Литвин, привлекавшийся ранее по политическим делам и бывший несколько лет под надзором полиции. Литвин несколько лет тому назад служил на заводе слесарем, а затем на Коломенской водокачке, но последние два года он в Коломне и уезде не появлялся.

При произнесении речей часть рабочих была возмущена его речами и раздавались голоса: «Что его слушать, гони его», другие же говорили: «Нет, пусть говорит, послушаем, он правду говорит», большинство же не высказывало ни одобрения, ни порицания и отнеслось, видимо, довольно безучастно.

Хотя арест Литвина является делом довольно трудным, так как определенного места жительства он не имеет, бывая и в Коломне, и в окрестных деревнях, и в Зарайском уезде, видимо, отлично вооружен и всегда ездит на велосипеде, который почти не выпускает из рук, и ездит, по отзыву видевших, замечательно хорошо, тем не менее я предложил коломенскому уездному исправнику принять все меры к его задержанию.

Литвин говорил рабочим, что он с компаниею принимал деятельное участие в организации беспорядков в Иваново-Вознесенске и что он здесь не один, а с тою же компаниею, но остальные, если они есть, пока активного участия в деле не принимают.

Рабочие Коломенского машиностроительного завода пока ведут себя спокойно, как равно сегодня и в других местах уезда, но последнее время стало замечаться, что рабочие чувствуют себя как-то растерянно, точно не знают, на что решиться, собираются кучками, при появлении посторонних прекращают разговоры, к чинам полиция относятся крайне недоверчиво, а временами враждебно, В Коломне также чувствуется какое-то брожение среди рабочих и разного пришлого люда, также появляются кучки, которые при приближении чинов полиции замолкают или расходятся; при обходах и объездах города уездным исправником последнему лично приходится наблюдать довольно враждебные взгляды и какую-то особую недоверчивость и осторожность, по отношению же офицеров толпа держится как-то вызывающе, и последнее время значительно участились случаи оскорбления и дерзких ответов по адресу офицеров. Ходят толки, что ожидается что-то серьезное с приходом запасных нижних чинов из Москвы.

Имея в виду, что брожение еще только начало обнаруживаться, и исходя из того соображения, что гораздо лучше теперь же предупредить беспорядки, я вместе с сим вошел в сношение с военным начальством о командировании в Коломну конной воинской части».

Коломенский исправник ретиво приступил к исполнению приказа губернатора. Все подчиненные ему служивые были брошены на поиск агитатора Литвина. И писарь, тот самый, что когда-то выдавал Зиновию вид на жительство в Нижнем Новгороде, опознал бывшего своего подопечного, незаметно увязался за ним и в тот же вечер передал его, как говорится, из полы в полу, под наблюдение московского филера, оказавшегося в ту пору в Коломне.

Докладывая Шанцеру о своей агитационной работа в Коломенском и Зарайском уездах, Зиновий рассказал также, как ему пришлось спешно ретироваться. На велосипеде!

— Ну что ж? — сказал, улыбаясь, Шанцер. — Велосипед вполне подходящее средство передвижения.

— Так-то оно так, — согласился Зиновий. — Только до каких же пор мы, чуть что, удирать от них будем?

— Скоро уже не будем, — твердо ответил Шанцер. — Мы порядочно запасли оружия, и закупка его продолжается. Несколько тысяч рублей передал нам в партийную кассу писатель Максим Горький. Двадцать тысяч внес фабрикант Шмит.

— Фабрикант?

— Да. Владелец мебельной фабрики на Пресне. Дружину на своей фабрике он уже вооружил. И неплохо. Теперь вот еще дал на оружие двадцать тысяч.

— Это здорово! — восхитился Зиновий. — Так надо, чтобы это оружие не залежалось.

— Не залежится, — усмехнулся Шанцер. — Уже на многих фабриках и заводах боевые дружины вооружены огнестрельным оружием. Московский комитет для руководства действиями дружин создал Боевую организацию. Дружинам поручено охранять митинги и массовки, а если потребуется, давать вооруженный отпор полицейским и казакам.

4

Кроме быстротечных митингов у ворот заводов и фабрик по решению Московского комитета все чаще проводились массовые загородные собрания. Проводились они обычно по воскресеньям, и в таких собраниях (они получили название массовок) участвовали представители от предприятий целого района, а иногда и нескольких районов.

На одно из июньских воскресений Московский комитет назначил объединенную массовку четырех смежных районов: Сущевско-Марьинского, Бутырского, Хамовнического и Пресненского.

По конспиративным соображениям точное время и место массовки до последнего дня держалось в строгом секрете. И, как нередко случается в подобных случаях, перестарались в конспирации и не сумели вовремя сообщить тому, кого следовало известить в первую очередь.

Зиновий должен был выступать на массовке одним из первых, но и ему сообщили, можно сказать, в последний час. Он опаздывал и потому торопился.

Массовка проводилась на Бутырском хуторе. Зиновий сел на трамвай, идущий в сторону Дмитровского шоссе, но уже в конце Долгоруковской улицы заметил, что взят под наблюдение. Не доезжая Бутырской заставы, выпрыгнул на ходу, но оторваться от хвоста не смог. Пошел по Бутырской улице, предполагая скрыться каким-либо проходным двором, но, увидев идущих навстречу трех полицейских офицеров, понял, что, торопясь, совершил непростительную оплошность. Нарушил одно из основных правил конспирации: не ходить к назначенному месту кратчайшим путем.

Конечно, его подстерегали. Полицейский офицер предъявил ему предписание об аресте. По улице шли какие-то люди, по виду мастеровой народ. Мелькнула мысль: позвать на помощь, о Седом, наверно, слыхали, авось и помогут. Но едва дернулся в сторону, как один из офицеров схватил его за лацкан куртки, а второй рывком выхватил револьвер из кобуры.

— Не ерепенься! Живым не уйдешь, — пригрозил он. Зиновия отвели в Сретенскую часть и посадили в одиночку.

Снова потянулись тюремные дни и ночи. С той лишь разницей, что кормили здесь еще хуже, чем в Таганке.

Зиновий с первого же дня заявил протест. Не подействовало. Даже и внимания никто не обратил, Тогда он объявил голодовку. Чем несказанно удивил полицейского служителя, приносившего ему пищу,

— Чудак ты, братец, право чудак! — сказал служитель Зиновию, отказавшемуся от обеда. — На что располагаешь? Эту же похлебку в этой же миске на ужин тебе принесу. У нас строго. Приказано, чтобы никаких объедков не оставалось.

Зиновий упорно голодал. На четвертые сутки пришел врач.

— Вы только себе самому хуже делаете, — уговаривал он Зиновия. — Их, — он показал куда-то за спину, — не растрогаешь и не напугаешь. Что им до того, что вы умрете здесь от голода?

— Когда на воле узнают, что здесь уморили Седого, — сказал Зиновий сдержанно, но твердо, — всю вашу каталажку разнесут по кирпичику. И пристава сыщут, хоть бы на дне морском укрылся. Так ему и передайте,

Неизвестно, что именно передал врач приставу и передал ли что-нибудь вообще, только после семидневной голодовки Литвина отвезли в Бутырскую тюремную больницу. И, выдержав там две недели, поместили в Таганскую тюрьму.

На этот раз Зиновий даже не огорчился, что помещают в Таганку. Ходили слухи, что там против прежнего полегчало, разрешают читать, что туда даже проникает большевистская печать. И наконец, что в Таганскую тюрьму сейчас заключены несколько членов ЦК.

Слухи почти полностью подтвердились. Мятежное дыхание грозового девятьсот пятого года проникло и в душные тюремные казематы. И это не могло не сказаться на тюремных распорядках. Разрешено было передавать заключенным книги и газеты. В Таганке действительно находились видные деятели большевистской партии: Николай Бауман, которого в тюрьме все звали «дядя Коля», и Иосиф Дубровинский. И тот, и другой заочно знали Зиновия, и теперь, познакомившись с ним лично, взяли его под свою опеку, руководили его чтением. Именно здесь, в Таганке, осенью девятьсот пятого года Зиновий прочел ленинское «Что делать?». Много лет спустя, вспоминая эти дни, Зиновий Литвин-Седой писал, что Таганка стала для него настоящим университетом.

5

Семена, посеянные Седым и сотнями других большевистских агитаторов, падали на благодатную почву и дали обильные всходы. Как зазеленела нива, как начала колоситься, Зиновий не мог разглядеть из-за тюремных стен, но и в казематы Таганки доходили вести о том, что происходит в Москве.

Уже в июле из Московского комитета РСДРП Владимиру Ильичу Ленину было отправлено письмо: «Организация в Москве становится превосходна и делает громадные шаги вперед. Рабочие принимают самое активное участие в постановке дела, в организации массовок и тему подобном. Авторитет Московского комитета и РСДРП громаден среди сознательных рабочих».

Ленин оценил это сообщение как «крайне поучительный отчет одного из образцовых комитетов нашей партии».

Высокая ленинская оценка окрылила московских большевиков. Партийные агитаторы неустанно несли рабочим слова большевистской правды. Идеи политической стачки и вооруженного восстания овладевали массами и становились, по крылатому выражению Маркса, «материальной силой».

19 сентября началась стачка московских печатников. К ним присоединились булочники, табачники, мебельщики, трамвайщики. Стачка набирала силу и превращалась в политическую. 24 сентября многолюдный митинг у Никитских ворот завершился стычкой с казаками. Один человек был убит, несколько ранены. И отступили рабочие лишь потому, что у них еще не было оружия. На следующий день митинг на Тверской улице превратился в сражение с полицией и войсками. Рабочие забаррикадировались и более двух часов выдерживали осаду.

Московский комитет выпустил специальную листовку. В ней рабочих и работниц Москвы призывали присоединиться к забастовке: «От спячки к стачке, от стачки к вооруженному восстанию, от восстания к победе — таков наш путь, путь рабочего класса!»

Стачечное движение повсеместно нарастало, и через несколько дней Московский комитет выпустил следующую листовку, которая была расклеена по всей Москве от центра до окраин:

«Товарищи, в Москве готовится всеобщая стачка. Эта стачка, может быть, сольет воедино все стачки России и соединит всех русских рабочих для решительного приступа на врагов. Готовьтесь к этой стачке, ждите ее и примыкайте к ней все, как только она начнется. Пусть она перейдет в могучее народное восстание, и пусть это восстание даст нам свободу.

Да здравствует всеобщая стачка!

Да здравствует всенародное восстание!»

26 сентября забастовали московские металлисты, в начале октября московские железнодорожники, а к середине месяца разразилась всеобщая стачка Железнодорожников, которая, по словам Ленина, «приостановила железнодорожное движение и самым решительным образом парализовала силу правительства».

10 октября Московский комитет созвал общегородскую партийную конференцию. На ней присутствовало около четырехсот представителей от районных социал-демократических организаций, партийных ячеек и от всех бастующих предприятий.

Конференция приняла решение объявить с 12 часов 11 октября общегородскую политическую забастовку под лозунгом: «Да здравствует всенародное восстание! Долой царское правительство!»

13 октября Владимир Ильич Ленин писал:

«Всероссийская политическая стачка охватила на этот раз действительно всю страну, объединив в геройском подъеме самого угнетенного и самого передового класса все народы проклятой «империи» Российской».

В ходе сентябрьской и октябрьской стачек зримо проявились два примечательных процесса, поднявших рабочее движение на новый, качественно более высокий уровень: массовое формирование рабочих боевых дружин и возникновение Советов рабочих депутатов.

Первые рабочие боевые дружины в Москве были созданы еще весной на заводе Гужона и в Замоскворечье. Во время осенних стачек дружины возникали повсеместно. Наиболее крупными, хорошо вооруженными и организованными были дружины мебельной фабрики Шмита, Прохоровской мануфактуры и завода Грачева на Пресне, трамвайного парка на Миусах, типографий Сытина и Куншерева, Брестских железнодорожных мастерских. Формированием и обучением боевых дружин руководила созданная еще летом Боевая организация при Московском комитете РСДРП.

Также в ходе стачечной борьбы родились органы восстания и революционной власти — Советы рабочих депутатов.

«Эти органы создавались исключительно революционными слоями населения, — писал Ленин, — они создавались вне всяких законов и норм всецело революционным путем, как продукт самобытного народного творчества, как проявление самодеятельности народа, избавившегося или избавляющегося от старых полицейских пут».

6

Российская буржуазия, как откровенно монархическая, так и щеголявшая до поры до времени либерализмом, была напугана, точнее сказать, ошеломлена размахом стачечного движения. Буржуазия единодушно требовала от царизма одного: в кратчайший срок покончить с всеобщей стачкой.

Этого же требовала от самодержавия и мировая буржуазия. Представители европейских банков, прибывшие в Петербург 7 октября, недвусмысленно дали понять царскому правительству, что не предоставят кредитов, пока с революцией не будет покончено. И председатель Совета Министров Сергей Юльевич Витте, один из наиболее проницательных царских сановников, настоятельно убеждал царя в том, что необходимо «даровать» конституцию для «успокоения» народных масс.

Конечно, не уговоры Витте вынудили самодержца пойти на уступки. Царизм дрогнул под напором рабочего класса. И 17 октября царь подписал манифест, объявлявший о «даровании» народу «незыблемых основ гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Объявлялась также частичная амнистия политическим заключенным.

В статье «Первая победа революции» Владимир Ильич писал: «…телеграф принес Европе весть о царском манифесте 17 октября. «Народ победил. Царь капитулировал. Самодержавие перестало существовать», — сообщал корреспондент «Таймса». Иначе выразились далекие друзья русской революции, приславшие из Балтиморы (|Сев. Америка) телеграмму в «Пролетарий»: «поздравляем с первой великой победой русской революции».

Эта последняя оценка событий, несомненно, гораздо более правильна. Мы имеем полное право торжествовать. Уступка царя есть действительно величайшая победа революции, но эта победа далеко еще не решает судьбы всего дела свободы. Царь далеко еще не капитулировал. Самодержавие вовсе еще не перестало существовать. Оно только отступило, оставив неприятелю поле сражения, отступило в чрезвычайно серьезной битве, но оно далеко еще не разбито, оно собирает еще свои силы, и революционному народу остается решить много серьезнейших боевых задач, чтобы довести революцию до действительной и полной победы…»

Владимир Ильич предугадал развитие событий. Одновременно с провозглашением «свобод» самодержавие приняло меры к укреплению своих позиций. Председателем Совета Министров был назначен граф Витте, который умел находить общий язык с буржуазией; но сохранили при дворе и душителя революции генерала Трепова, которому поручили весьма влиятельный пост дворцового коменданта. Словом, манифест знаменовал переход от неприкрытой политики пули, штыка и нагайки к более гибкой политике кнута и пряника. Витте приманивал либералов пряником, а Трепов — печально прославившийся приказом: «Патронов не жалеть!» — по-прежнему грозил народу расстрелами.

Ленин писал: «…Царю одинаково нужны и Витте, и Трепов: Витте, чтобы подманивать одних; Трепов, чтобы удерживать других; Витте — для обещаний, Трепов для дела; Витте для буржуазии, Трепов для пролетариата…»

Царизм и не думал уступать всерьез. Все гарантированные манифестом свободы остались на бумаге. Еще се дали отведать обещанного пряника, а кнут уже вовсю гулял по спинам. В самый день опубликования манифеста полиция обстреляла Петербургский технологический институт, в здании которого укрылись собравшиеся на митинг студенты. В тот же день были избиты участники демонстрации в Казани, расстреляны демонстранты в Лодзи, Мариуполе, Перми. В последующие дни расстрелы продолжались в Белостоке, Минске, Киеве, Баку и далеком сибирском Нижнеудинске.

В борьбе с нарастающим революционным движением царское правительство все чаще использовало черносотенцев. Названием «черная сотня» народ заклеймил различные монархические организации, которые в чаду военно-шовинистического угара стали возникать одна за другой с начала 1905 года. Разношерстное по своему составу — от столбовых дворян до лавочников и босяков — движение черносотенцев стало едва ли не самой надежной и уж безусловно самой верноподданной опорой царского престола.

С трехцветными флагами, портретами Николая Второго, горланя «Боже, царя храни», черносотенцы нападала на участников рабочих и студенческих демонстраций и митингов. Только за короткий срок — 11 дней — после милостивого царского манифеста черносотенцы буйствовали не менее чем в 100 городах 36 губерний. Они убили около четырех тысяч человек, искалечили почти десять тысяч. Только в одной Одессе погибли от их рук более двух тысяч человек. В Томске черносотенцы заперли здание театра, где проходил митинг, и подожгли его на глазах губернатора и архиерея.

7

Октябрьская политическая стачка принесла освобождение заключенным в Таганке революционерам.

Наступил этот день…

Незадолго до полудня к тюрьме подошла огромная толпа рабочих, многие из которых были вооружены.

Начальнику тюрьмы вручили требование: освободить всех политических заключенных. Он попросил час сроку, чтобы доложить градоначальнику и получить разрешение.

Как и в любой тюрьме, среди конвойных нашлись сочувствующие, которые сообщили заключенным о том, что их пришли освобождать. Известие это чрезвычайно быстро распространилось по всем казармам. Договорившись между собой, политические принялись колотить в металлические двери камер. Вся тюрьма загудела натужным набатом.

Осаждавшие тюрьму, услышав набатные звуки, решили, что в камерах происходит расправа над их товарищами, и, вызвав на переговоры начальника тюрьмы, потребовали от него немедленно открыть ворота. Изрядно струхнувший начальник тюрьмы приказал выпустить политических во внутренний двор, чтобы прекратить тем самым зловещий звон. Надзиратели разбежались по коридорам, выполняя приказание.

Зиновий вышел одним из первых. Он уже понял, что до освобождения остались не часы, а считанные минуты, и ободрял тех, кто еще этого не понимал, а если и догадывался, то еще не смел верить…

Наконец распахнулись ворота, и разношерстная ликующая толпа ринулась навстречу заключенным.

Зиновий увидел бегущего впереди всех рослого человека. Он узнал в нем инженера Виноградова, который весной организовывал митинг в Миусском трамвайном парке, и поспешил ему навстречу. И Виноградов узнал выступавшего у них седого агитатора. Они протиснулись навстречу друг другу, крепко обнялись и расцеловались. Тут же Виноградов от имени Миусской боевой дружины торжественно вручил Зиновию Литвину новенький вороненый браунинг.

Прямо из тюрьмы Зиновий поспешил на Балканы, повидать и успокоить мать, которой давно не посылал вестей о себе. Шел смело, не таясь никого и не оглядываясь на каждом перекрестке. Шел и думал, какое же это великое счастье чувствовать себя свободным…

И с матерью повидались как-то особенно хорошо и легко. Она не упрекала его ни в чем, хотя сам он понимал, что заслуживал упрека. Она даже и вопросов почтя не задавала, довольствуясь тем, что он сам находил возможным рассказать ей.

Только когда уже собрался уходить, сказала ему:

— Пожалуйста, сынок, очень тебя прошу, что случится, беду от меня не прячь.

И в этот же первый свой день на воле пошел на митинг в Московский университет.

Студенты и молодые рабочие собрались в сквере возле памятника Ломоносову. Когда Зиновий вошел в университетский двор, на сооруженной наспех трибуне ораторствовал какой-то щуплый человек в длиннополом сюртуке, которого, как заметил Зиновий, плохо слушали.

Пока Зиновий протискивался ближе к трибуне, его окликнули. Зиновий оглянулся и увидел ткача Василия Осипова, того самого, который помогал ему летом организовывать митинги на Прохоровской мануфактуре.

— Товарищи! — закричал Василий Осипов, перекрывая голос оратора на трибуне. — Товарищи! Рядом со мной стоит большевик Седой, только что вырванный московскими рабочими из Таганской тюрьмы! В толпе раздались возгласы:

— На трибуну!

— Говори, Седой!

Зиновия подхватили под руки и подняли на трибуну.

— Товарищи! — воскликнул он и почувствовал, как голос наливается какою-то особенной, ранее ему неведомой силой. И слова сегодня сами рвутся из глубины сердца.

Митинг продолжался. Партийный оратор Седой призывал к борьбе за свободу, призывал к вооруженному восстанию.

О том, как развивались события в Москве после царского манифеста и как направлялся ход событий властями города, можно судить по «Дежурным дневникам» Московского градоначальства, которые велись с 25 сентября 1905 года по 12 января 1906-го.

В эти дневники дежурные чиновники канцелярии градоначальника заносили все сообщения, которые поступали по телефону, устно или телеграммами от полицмейстеров городских частей и приставов полицейских участков, а также все распоряжения, исходившие от градоначальства.

18 октября, 10 часов утра

«Градоначальник говорил по телефону с нач. штаба округа генералом Рауш фон Траубенбергом о том, чтобы войска, находящиеся в наряде, перешли бы на 1-ое положение, — т. е. подчинялись бы указаниям полиции, ввиду того что по случаю высоч. Манифеста могут быть патриотические манифестации и полиции легче разобраться и отличить манифестантов от демонстрантов».

18 октября, 11 часов утра

«Всем полицмейстерам и приставам срочная телеграмма: «В случаях проявления патриотических чувств в публичных местах не только не препятствовать, но и охранять патриотов от хулиганов. Зорко следить за уличным порядком, отличая манифестантов от демонстрантов. Градоначальник Медем».

Власти заботливо охраняли черносотенцев, направляя ход событий в нужное им русло.

Результатов не пришлось долго ждать.

18 октября, 3 часа 5 минут дня

«Приставом 2-го Басманного участка — по телефону, что на Немецкой улице ломовиком убит человек с красным флагом».

8

Утром 19 октября вся Москва читала повсеместно расклеенную листовку Московского комитета:

«Товарищи! 18 октября у Технического училища убит Николай Эрнестович Бауман, наш товарищ социал-демократ, талантливый и смелый партийный работник.

Мы — дети нужды и труда, мы — братья по духу и плоти, — все за одного, один за всех. Черная сотня, товарищи, — последняя опора правительства воров и убийц, черная сотня — это тупые, темные люди, звери, слепое орудие в руках наемных подстрекателей к убийствам… Пора смести с лица русской земли всю эту грязь и гадость, позорящие ее, пора нам взяться за оружие для решительного удара.

Готовьтесь к вооруженному восстанию, товарищи, и не давайте черной сотне безнаказанно вырывать борцов из рядов наших!»

День 19 октября запомнился Зиновию как нескончаемый митинг. Зиновий где пешком, где на трамвае, где на извозчике добирался с фабрики на фабрику, с завода на завод. Как и сотни других таких же пламенных большевиков.

Московский комитет призывал всех рабочих выйти на похороны злодейски убитого большевика. И рабочие откликнулись на призыв.

20 октября с самого утра словно могучие реки потекли по улицам Москвы. Отовсюду: из Хамовников и от Пресни, от Бутырской заставы и Марьиной Рощи, из Замоскворечья и от Рогожской заставы шли рабочие колонна, стекаясь в Лефортово, где в Актовом зале Технического училища в окружении красных знамен стоял гроб с телом Николая Баумана.

Градоначальнику Москвы барону Медему доложили о скоплении рабочих числом до шести тысяч человек возле Пресненской заставы.

Барон выслушал сообщение и распорядился о всех последующих также докладывать ему незамедлительно. Накануне вечером всем полицмейстерам и приставам была отправлена срочно-секретная телеграмма:

«Завтра, 20-го числа, по случаю похоронной процессия из Технического училища на кладбище никаких особых полицейских мер не принимать и войсковых частей не вызывать, т. к. участвующие в процессии обязуются сами поддерживать наружный порядок как туда, так и обратно. По мере движения процессии давать знать по телефону № 1. Градоначальник Медем».

Подчеркнутое миролюбие озадачило полицейских служак. Многие из них считали, что более удобного случая дать острастку вышедшим из повиновения рабочим не сыщешь.

Не удивились лишь полицмейстер 1-го отделения города Москвы и состоящий под его началом пристав Тверской части. С ними барон Медем имел доверительный разговор (поздно вечером, после того как срочно-секретная телеграмма была отправлена во все полицейские частя и участки).

— В телеграмме сказано: обязуются поддерживать порядок как туда, так и обратно. Туда, — он подчеркнул это слово, — порядок будет. Похороны все-таки, и пойдут единой колонной. Против такой массы людей какие-либо действия бессмысленны, ибо многие дружинники вооружены. А вот когда пойдут оттуда — дело иное. Пойдут уже не единой колонной, а несколькими, каждая в свой конец Москвы. Многие просто разойдутся, и такого скопления не будет. Вот тут и следует поучить.

После короткого обсуждения определили: удобнее всего атаковать демонстрантов при выходе с Большой Никитской на Моховую.

— Засаду поместим в Манеже, — сказал полицмейстер. — Она начнет. А когда завяжется дело, двинем подмогу из гостиницы «Петергоф».

Барон Медем толстым синим карандашом размашисто начертал на листе бумаги два слова, одно под другим»

МАНЕЖ

«ПЕТЕРГОФ», -

после чего заключил встречу словами:

— И не забудьте призвать к участию «Союз русских людей».

Барон намекал на отданные накануне приказы не оказывать сопротивления черносотенцам, а, наоборот, поддерживать погромщиков,

На похороны большевика Николая Баумана собралось более ста тысяч московских рабочих. Такой могучей и организованной манифестации Москва не видела.

Шествие состояло из отдельных, следующих одна за другою колонн. Внутри их размещались женщины, подростки, пожилые люди. И в несколько рядов по всему периметру колонны молодые рабочие. Во внешнем ряду почти все с оружием — боевое охранение.

В голове шествия, перед первой колонной, развевалось красное знамя Московского комитета РСДРП. Сразу за ним шел отряд вооруженных дружинников, и в первом ряду Зиновий Литвин-Седой, его друг по Нижегородской организации, один из вожаков сормовских рабочих Петр Заломов, начальник боевой дружины сахарного завода Федор Мантулин.

Полицейским властям известно было, что погребение состоится на Ваганьковском кладбище. Маршрут движения такой огромной массы должен был пролегать по самым широким улицам, и его можно было точно предугадать. В удобных для обзора местах, в верхних этажах высоких зданий расположились наблюдатели. Их донесения немедленно докладывались градоначальнику.

«Дежурные дневники» канцелярии Московского градоначальства запестрели новыми записями.

20 октября, 1 час 5 минут дня

«Пристав 2-го Басманного участка сообщает, что процессия тронулась из Технического училища».

1 час 30 минут

«Пристав 2-го Басманного сообщает, что процессия до 70 тысяч прошла по Немецкому переулку, направляется к Межевому институту, есть свои гофмаршалы в лентах и т. д. Масса красных флагов».

2 часа дня

«Район 2-й Басманной процессия прошла благополучно, вышла на Елоховскую, за процессией идут 4 фуры с докторами и перевязочными средствами и отрядом в 200 человек санитаров».

Неожиданное слово «благополучно» должно было сообщить кому следует, что провокация у Елоховской не удалась.

Перед выходом головной колонны на Елоховскую площадь толпа черносотенцев истошно заорала: «Казаки!», рассчитывая, что участники процессии дрогнут и разбегутся.

— Товарищи! Не волнуйтесь! — крикнул Зиновий что было силы.

Его голос перекрыл могучий бас Петра Заломова:

— Вас охраняет боевая дружина! Спокойно, вперед! И траурная процессия продолжала свое шествие.

2 часа 55 минут

«Пристав 2-го участка Яузской части доносит, что процессия приближается по Садовой к Красным воротам».

3 часа 25 минут

«Пристав 1-го участка Мясницкой части доносит, что процессия подошла к почтамту».

3 часа 40 минут

«Пристав 1-го участка Мясницкой части доносит, что процессия подходит к Лубянской площади».

3 часа 50 минут

«Прислав 3-го участка Тверской части доносит, что голова процессии спускается по Театральному проезду».

4 часа 40 минут

«Процессия около университета».

5 часов 25 минут

«Хор консерватории следует за гробом».

За гробом действительно следовал оркестр консерватории. И хор под аккомпанемент оркестра пел похоронный марш «Вы жертвою пали в борьбе роковой…».

Уже стемнело, когда процессия прибыла на Ваганьковское кладбище. Состоялся грандиозный траурный митинг, в котором участвовали десятки тысяч людей. Ими были заполнены все окружающие кладбище улицы.

10 часов вечера

«Пристав 2-го участка Пресненской части доносит, что толпа, хоронившая Баумана, тронулась с Ваганьковского кладбища обратно с красными флагами и фонарями».

После получения этого сообщения казакам и черносотенцам, засевшим в Манеже и гостинице «Петергоф», дана была команда «Приготовиться!».

И поздно вечером, когда демонстранты повернули с Большой Никитской на Моховую, по мирной толпе хлестнули винтовочные залпы.

Боевая дружина отразила атаку, заставила нападавших отступить и спасла этим жизнь сотням ни в чем не повинных людей. Но все же более десяти человек остались мертвыми на мостовой. Несколько десятков было ранено.

Это был первый в жизни бой — боевое крещение — большевика Зиновия Литвина-Седого.

9

Перед грозой душно. И когда становится вовсе невмочь от духоты, вдали над горизонтом начинают проблескивать зарницы, предвестники приближающейся и уже неотвратимой грозы.

Рабочая Москва после похорон Баумана и злодейского нападения на мирную манифестацию у Манежа жила в нетерпеливом ожидании надвигающихся событий.

Ожидание это не было пассивным. Рабочие многому научились за время сентябрьской и октябрьской стачек. Они убедились, что самыми последовательными защитниками их интересов являются большевики, и большевистский лозунг «от стачки — к вооруженному восстанию» становился им все более понятен и близок.

Готовясь к вооруженной борьбе, рабочие Москвы создали новую политическую организацию — Советы рабочих депутатов. В депутаты выбирали самых уважаемых рабочих; многие из них были членами партии большевиков или поддерживали их. Депутаты от фабрик и заводов входили в районный Совет. Одновременно выбирали депутатов в Московский Совет.

11 ноября возник Совет рабочих депутатов в Лефортовском районе. Вслед за ним Хамовнический и Пресненский районные Советы. На Трехгорной мануфактуре — крупнейшем предприятии Пресни — депутатами в числе других были избраны ткачи Василий Осипов и Иван Куклев, браковщик Сергей Дмитриев, гравер Иван Баулин. Все они потом возглавляли Пресненское вооруженное восстание.

К середине ноября районные Советы действовали по всей Москве, а 21 ноября в доме на углу Поварской и Мерзляковского переулка состоялось первое заседание Московского Совета рабочих депутатов.

Рабочая Москва набирала силу и уже откровенно противостояла властям предержащим. С площадок у заводских ворот агитация шагнула в обширные и даже раззолоченные залы. Учебные заведения и театры превратились в открытые трибуны.

Особое значение приобрел сад «Аквариум», расположенный в самом центре Москвы, на пересечении оживленнейших улиц — Садовой и Тверской. Просторный, оснащенный двумя вместительными залами «Олимпия» и «Буфф», сад «Аквариум» был очень удобен для массовых собраний и митингов. И Зиновий нимало не удивился, когда Шанцер вызвал его к себе и сказал, что ему поручается выступить в «Аквариуме». Зиновий спросил лишь, в каком часу начало, и собрался уже уходить, но Виргилий Леонович удержал его.

— Это необычный митинг, — сказал он. — Мы посылаем вас на митинг охотнорядских мясников… Среди них сильно влияние черносотенцев…

— Скажем проще, — добавил только что вошедший в комнату Мартын Лядов, тоже член Московского комитета. — Добрая половина из них — отъявленные черносотенцы. Вы идете, товарищ Седой, в осиное гнездо.

— Мартын прав, — подтвердил Марат. — Но мы не можем упустить случая. Мясники собрались по необычной причине. Решили организовать свой профессиональный союз. Надо помочь определить им свое место в предстоящих событиях. Мы пошлем в ваше распоряжение дружину. Будьте готовы ко всему и сами вооружитесь.

Зиновий ринулся на этот митинг, как на бой. Меньше всего он думал об опасности полученного задания. Льстило, что именно ему поручили агитировать охотнорядцев. И понимал, что тут надо именно агитировать, а не просто рассказывать…

В залу Зиновий вошел, когда все уже были в сборе. Окинул взглядом помещение и, хотя отлично знал, куда шел, стало не но себе… Особенно при взгляде на первые ряды. Тут, видимо, разместились вожаки, все, как один, рослые, можно сказать, дородные, с раскормленными красными лицами, в синих и черных чуйках и картузах. На многих белые фартуки, а за поясом — набор ножей — орудия производства.

И почти все с цигарками и папиросами в зубах. Некоторые несколько смущены, не приходилось еще сидеть в таком роскошном зале. Но большинство бодрятся, перекидываются шуточками, сквернословят без всякого стеснения. Словом, в огромном зале дым, шум и гам. Особенно возле дверей, где уселись опоздавшие и среди них многие под крепким градусом.

Сразу надо их брать в руки, сразу… Но как? С какого боку подойти? И тут же мгновенно пришло решение: не с боку. А прямо, лобовой атакой.

Вышел на авансцену и сказал:

— А вот курить здесь нехорошо. Ведь в церкви вы не курите!

И сам удивился тому, как дружно все бросили на пол папироски и цигарки. И тут же схлынула вся скованность, пришла уверенность, та самая смелость, что города берет. К тому же понимал, что ни хитрить, ни ходить вокруг да около времени нету. Пришел говорить с мясниками, орудуй по-ихнему: бери сразу быка за рога.

— Вас учили бить рабочих за то, что они бунтуют. А почему они бунтуют? От хорошей жизни бунтовать не станешь. Откуда пришел рабочий в город? Из деревни. Почему пришел? Нужда погнала. И в городе не легче. И здесь впроголодь, от получки до получки. Назад в деревню податься, там своего хлеба до пол-зимы чуть достанет, а после — жмых да лебеда. Рабочему голодно, крестьянину голодно… А кому сытно?.. Помещику, фабриканту и купцу. Эти с жиру бесятся, а народ голодает! У кого защиты искать? У бога? Так он только богатых любит. Да еще попов, потому что они с богатыми заодно. У царя? Пошли в Питере рабочие к царю, поп Гапон сговорил. По-доброму пошли, с семьями, с малыми детьми. С хоругвями, с иконами, с царскими портретами. А царь их встретил пулями! Всю площадь перед дворцом кровью залило! Вот какая защита рабочему от бога и от царя! Как же тут не бунтовать?

Остановился, как бы ожидая ответа. Перевел дух и произнес, покачивая головой, словно укоряя:

— А вас, товарищи мясники, посылают бить рабочих, своих братьев! — И крикнул уже гневно, в полный голос: — И бьете! Смертным боем бьете! А сами-то? Такие же рабочие. Так же из вас жилы тянут купцы-охотнорядцы. Вон их сколько там, полна улица магазинов и лавок. И все эти купцы и лавочники вашим трудом живут, вашим потом.

Зиновий спрыгнул со сцены в зал, приблизился к первому ряду и сказал:

— Вы слушали большевика и теперь знаете всю правду. Я один, а вас сотни, можете расправиться со мной.

— Да чего там! Правильно говорил!

— Вестимо так!

10

От дружинников, сопровождавших Зиновия, комитету стало известно, как блистательно выступил он в «Аквариуме».

— Впору направить его в охранку, чтобы всех филеров и провокаторов обратил в нашу веру, — смеясь, сказал Марат.

— В охранку, пожалуй, не стоит, — в тон ему заметил лектор комитета Станислав Вольский, — а если всерьез, то я охотно взял бы его с собой в Спасские казармы.

Речь шла о предстоящем митинге в казармах Ростовского гренадерского полка.

Этот полк был самой мощной воинской частью в Московском гарнизоне. На складах полка хранилось до двух тысяч запасных винтовок, огромное количество патронов и двенадцать пулеметов (примерно половина всех пулеметов, имевшихся в Московском гарнизоне). Если бы удалось поднять солдат Ростовского полка на вооруженное восстание, это могло бы решить дело.

Были основания надеяться, что полк перейдет на сторону революции. Известно было, что часть солдат уже вышла из повиновения начальству. Когда в конце ноября две роты были посланы в Сокольники на подавление волновавшихся саперов, ростовцы отказались выполнять приказ, и командование полка вынуждено было вернуть их в казармы.

Брожение в полку все усиливалось, и утром 2 декабря командир полка приказал арестовать самых видных агитаторов — Черных, Ульянинского и Серебрякова. Аресты вызвали общее возмущение, обстановка еще больше накалилась. В ротах прозвучала команда: «В ружье!» Солдаты устремились на митинг с оружием в руках. Был избран полковой комитет, и решено было сместить всех офицеров и подчиняться только комитету.

В тот же вечер полковой комитет обратился с воззванием к солдатам полка. Воззвание гласило:

«Товарищи! Вся Россия восстала против правительства, втянувшего страну в бессмысленную войну и доведшего ее до разорения. Крестьяне, рабочие, солдаты — все ведут дружную борьбу за лучшее будущее, за освобождение всего народа».

Воззвание призвало всех солдат Московского гарнизона присоединиться к требованиям ростовцев, выбрать депутатов, отстранить начальство.

Заканчивалось оно лозунгами:

«Да здравствует свободный народ, да здравствует свободная армия!»

Волнения в Ростовском гренадерском полку вызвали переполох и смятение среда властей.

Ретивый в расправах с безоружным населением, градоначальник барон Медем доносил министру внутренних дел: «Обязываюсь доложить вашему превосходительству, что Ростовский полк в полном восстании; в Несвижском полку и саперном батальоне сильное брожение; остальные воинские части наготове на случай военного бунта, так что столичный порядок поддерживаю двумя тысячами измученных полицейских чинов и жандармским дивизионом».

В эти же часы 3 декабря командующий Московским военным округом генерал Малахов просил военного министра побыстрее прислать надежные войска, ибо на гарнизон Москвы рассчитывать было уже нельзя.

А Ростовский полк продолжал бурлить.

На митинге обсудили и приняли требования солдат. Начинались они с пунктов политических: созыв Учредительного собрания, повсеместная свобода собраний, отмена смертной казни, освобождение политических заключенных. И завершались рядом требований, касающихся материального и бытового положения солдат.

Требования эти были вручены командиру полка Симанскому, хотя от него, конечно, ни в малой степени ее зависело ни созвать Учредительное собрание, ни отменить смертную казнь, ни даже освободить политических заключенных.

Командир полка отлично использовал тактическую ошибку солдатского комитета. Он принял требования, тут же пообещал удовлетворить те из них, что в его власти, но потребовал взамен разрешить офицерам посещать казармы.

Солдатский комитет согласился, еще не понимая, что упускает инициативу из своих рук. И тогда лишь (с явным опозданием) в Московском комитете партии решили, что надо помочь солдатскому комитету в поддержании революционного настроения солдат полка, и направили в Спасские казармы лектора Московского комитета Станислава Вольского и агитатора Зиновия Седого.

По широкой, плохо освещенной лестнице поднялись на третий этаж. Нескончаемо длинным коридором прошли в казарменные помещения. Солдаты, большей частью с винтовками в руках, сидели на нарах, толпились посреди казармы.

Зиновий сразу обратил внимание на невеселые, даже мрачные их лица. Потом уже, после митинга, он понял, что солдатам приелись многодневные разговоры. Если не умом, то солдатским чутьем они уже дошли до мысли, что одними речами никакого дела не сладить. А дела настоящего, судя по всему, не будет. Стало быть, нечего было и кашу заваривать…

Первым выступил Станислав Вольский. Говорил он красноречиво, умело повышая и понижая тон своей речи. Говорил о самой главной задаче русской революции, о свержении самодержавия. Сразу начал круто:

— Триста лет династия Романовых угнетает русский народ. Триста лет терпят русские люди гнет царизма. За эти триста лет на престоле российском сменились десятки царей, и у каждого из них руки обагрены кровью народной… Один из первых Романовых, Алексей, прозванный придворными льстецами Тишайшим, затопил в крови восстание Степана Разина. Его сын Петр, прозванный льстецами Великим, задушил восстание Кондратия Булавина. Развратная немка Екатерина, тоже названная Великой, жестоко подавила восстание Емельяна Пугачева…

«Неужто всех переберет, этак до утра не кончит», — подумал Зиновий, заметив, что солдаты начали переговариваться между собой.

Но, видимо, оратор и сам почувствовал, что пора уже выбираться из далей исторических.

— И каждый царь и царица, сколько их сидело с тех нор на шее народа, вели войны, расстреливали недовольных, гноили в тюрьмах людей, боровшихся за народную волю… — Оратор перевел дух и сделал последний бросок: — Но больше всех пролил народной крови нынешний царь Николай. Загубил в маньчжурских болотах русскую армию! Утопил при Цусиме русский флот! И, наконец, совершил злодеяние, подобного которому не было еще на земле русской. Приказал стрелять в безоружных людей, стрелять в женщин, детей, стариков. Невинная кровь вопиет о мщении! Долой царя-убийцу! Долой самодержавие! Да здравствует свобода!

Вольский закончил на предельно высокой ноте. Но взрыва аплодисментов не последовало. Хлопали не все, да и те, кто хлопали, тоже без особого азарта.

Словом, огонек едва тлел. Зиновий принялся раздувать гаснущие искры. Он начал с тягот солдатской службы, с притеснений, чинимых офицерами. Рассказал о своей нелегкой службе в туркестанской горной крепости. Поведал солдатам о том, как едва не загнал в могилу невзлюбивший его унтер Истигнеев.

Рассказ Зиновия зацепил солдат за живое. Его слушали с интересом, с неослабным вниманием. Поддерживали одобрительными возгласами. Почувствовав, что контакт достигнут, Зиновий стал подбираться к главному:

— Почему измываются офицеры над солдатами? Потому что такая им власть дана. А у солдата прав никаких нету. Солдат — серая скотинка. Что захочет офицер, то с ним и сделает. Захочет — в зубы! Захочет — под трибунал! И жаловаться некому. Над офицерами — генерал. Над генералом — царь. Все солдатские беды от него!

И вот тут самое время было сказать, что и рабочим живется не легче. И они тоже готовы подняться на царя. И поднимутся, не сегодня, так завтра. А солдат просить сберечь порох сухим и поддержать рабочих, когда они восстанут…

Но ничего этого он сказать не успел. Как только сказал, что все солдатские беды от царя, тут же из толпы крикнул один из старослужащих солдат:

— Царя ты, браток, не замай!.. А другой разъяснил:

— Против офицеров могем пойти. Супротив царя никак не возможно. Царю я присягу давал…

— Не успели… не сумели… — терзался Зиновий, возвращаясь из Спасских казарм.

Было от чего терзаться. Полк упустили. Целый полк…

11

О своей неудаче Зиновий считал себя обязанным лично доложить товарищу Марату.

— Ты прав, товарищ Седой, — сказал Марат. — Мы опоздали. Но твоей вины в этом нет. — Помолчав, заговорил о другом: — Хорошо, что ты зашел. Прямо по пословице: на ловца и зверь бежит. Есть для тебя поручение, самое боевое.

И рассказал Зиновию: комитету стало известно, что черносотенцы готовятся провести митинг на Красной площади. Задумано широко: сначала молебен, сам митрополит Московский будет служить, потом митинг с охранительными речами, и завершиться все должно грандиозным еврейским погромом.

— В твоем распоряжении боевая дружина, пятьдесят бойцов. Ваша задача: сорвать митинг и не допустить погрома. Но действовать с предельной осторожностью. Чтобы не вызвать уличных боев…

— На елку влезть, но не ободраться, — усмехнулся в усы Зиновий.

— Именно, — подтвердил Марат и тоже усмехнулся. — Точно сказано. Если завяжутся уличные бои, можем спровоцировать преждевременное вооруженное восстание. Преждевременное потому, что мы к нему еще не готовы. Поэтому митинг сорвать, погрома не допустить. Задача понятна?

— Вполне, — ответил Зиновий,

С выделенными в его распоряжение молодыми дружинниками Зиновий обстоятельно побеседовал. Хотелось, чтобы каждый понял, что успех решается не лихостью, а только предельно четкой организованностью.

— Задание боевое, значит, и дисциплина должна быть военная, — внушал Зиновий. — Нас всего четыре десятка, а их, черносотенцев, будет несколько тысяч. Стало быть, должны мы действовать очень слаженно. И запомните главное — оружие применять только по команде.

Состояние оружия и обеспеченность патронами Зиновий тоже лично проверил у каждого боевика.

Поздним вечером накануне митинга, взяв в помощь двух парней из своей дружины, Зиновий на надежном «своем» лихаче подъехал к Преображенской заставе, где в квартире преподавателя железнодорожного училища Горохова, химика по специальности, помещалась мастерская по изготовлению бомб.

На сей раз Горохову были заказаны особые бомбы, которые боевики именовали «шумихами». Вреда большого они причинить не могли, зато дыма и особенно грохота выдавали предостаточно. Размерами и окраской «шумихи» походили на апельсины средней величины, что было немаловажно с точки зрения конспирации.

Зиновий заказал Горохову сто штук таких бомб из расчета по паре на каждого дружинника.

«Апельсины» были готовы и даже упакованы в специальные фруктовые корзины и переложены мелкой сухой стружкой.

— Как в магазине Елисеева, — сказала им Маруся Наумова, ведавшая хранением и транспортировкой продукции.

Бомбы были благополучно доставлены на сборное место дружины и розданы боевикам.

Митрополит со всем своим клиром расположился у самого Лобного места. В первых рядах толпы, обступившей их со всех сторон, стояла чистая публика: дворяне, купечество, военные. Монахи и переодетые городовые держали в руках хоругви, флаги и царские портреты. Городовые и дворники отделяли публику «чистую» от многотысячной толпы черносотенцев и босяков, собравшихся с Хитровки и Сухаревки.

После молебна во здравие его императорского величества и всей царствующей фамилии начался митинг. Первым с проповедью к народу обратился кто-то из сопровождавших митрополита духовных лиц. Говорил он тихо, и слова его слышны были разве что стоящим вовсе поблизости от Лобного места. Толпа откровенно скучала. Одетые в лохмотья босяки ежились под студеным зимним ветром.

Затем на балконе смотрящего на площадь дома появился, по-видимому, высокопоставленный полицейский чин. В отличие от священнослужителя, державшего речь до него, полицейский обладал весьма зычным голосом. Он яростно выкрикивал угрозы в адрес смутьянов, студентов и евреев, стращал их всеми возможными карами и призывал собравшихся не давать им спуску и немедля проучить врагов государства. Черносотенцы и босяки оживились. Решительные призывы оратора встречались одобрительным гулом.

Зиновий стоял неподалеку от Лобного места с десятью товарищами. Пятнадцать дружинников на углу Варварки и еще пятнадцать на углу Ильинки. Ему все было хорошо видно и слышно.

Когда толпа стала заметно разогреваться от воинственных призывов полицейского чина, он скомандовал:

— Пора!

И первым бросил вверх бомбу, которая разорвалась в воздухе с оглушительным шумом.

«Молодец, Горохов!» — только успел подумать Зиновий и зажмурился от застилающего глаза едкого дыма.

А оранжевые шары один за другим летели в воздух, взрывы грохотали, сливаясь в сплошную канонаду.

Первым ретировался с балкона воинственный полицейский чин. Митрополит спешно устремился к Спасским воротам. Толпа, только что азартно откликавшаяся на призывы к немедленному погрому, раскололась надвое, и часть ее ринулась в сторону Замоскворечья, другая — побежала к Иверским воротам.

Возле Иверской часовни офицеру, вскинувшему над головой царский портрет, удалось остановить бегущих. Кто-то запел «Боже, царя храни». Толпа подхватила и двинулась по Тверской, к дому генерал-губернатора.

Зиновий половину своего отряда послал в обгон в Глинищевский переулок, сказал, что сам с остальными будет на углу Столешникова.

— Не упускайте нас из виду, — распорядился Зиновий, — по моему сигналу дайте залп разом из всех револьверов.

И когда черносотенцы с пением царского гимна подошли к дому генерал-губернатора и навстречу им вышел, окруженный свитой, сам адмирал Дубасов, Зиновий закричал что было силы:

— Большевики-дружинники идут!

И бросил вверх «шумиху». Тут же раздался залп. И эхом донесся второй залп из Глинищевского переулка.

Адмирал Дубасов решил не искушать судьбу и скрылся в подъезде своей резиденции. Он был взбешен. Пошли всего вторые сутки пребывания его на посту московского генерал-губернатора. Выбор царского правительства пал на адмирала Дубасова как на самого опытного душителя революции, отменно зарекомендовавшего себя жесточайшим подавлением крестьянских восстаний в Черниговской, Полтавской и Курской губерниях. Адмирал стремился оправдать высокое доверие. Прибыв в Москву, он сразу же принял представителей сословий города и обнадежил их: «Я употреблю самые крайние меры…»

И вот вместо этого самому пришлось удирать, как зайцу от охотников.

Увидев, как поспешно ретировался генерал-губернатор, черносотенцы, только что браво распевавшие царский гимн, разбежались в разные стороны, побросав портреты, хоругви и флаги.

Зиновий не заметил, кто из его дружинников первым догадался поднять брошенный флаг и оторвать от него белую и синюю полосы. Из государственного флага Российской империи получился красный революционный флаг.

И через несколько минут боевая дружина, заметно пополнившаяся новыми добровольцами, высоко взметнув красное полотнище, с громкой песней прошагала мимо генерал-губернаторского дворца, следуя вверх по Тверской, от Скобелевской к Страстной площади.