Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом

1

— Это несправедливо! — выкрикнул Зиновий и даже кулаком по столу пристукнул, так что сидевшие за ближайшими столиками оглянулись на него.

— Занятный ты парень, Зиновий, — усмехнулся его собеседник, рослый бритоголовый человек, с руками, потемневшими от металла и машинного масла, — по-твоему, значит…

Но бритоголовый не докончил начатой фразы…

— Кто в сем вертепе ищет справедливости? — полюбопытствовал долговязый, аскетически-тощий человек с огненно-рыжими волосами, невесть откуда появившийся возле них.

Голос его, высокий и хрипловатый от натуги, перекрыл шум трактирного застолья. По-видимому, долговязого здесь хорошо знали и ждали от него каких-то решительных действий, потому что разговоры за столиками поутихли и все внимание обратилось на его персону.

— Это ты, молодой вьюнош, взыскуешь справедливости?..

Он склонился над Зиновием и, схватив его за плечи костистыми цепкими руками, бережным, почтительным поцелуем коснулся его вихрастой макушки.

К долговязому подбежал половой в темной жилетке с полотенцем на руке и стал его совестить:

— Негоже себя ведете! Скандалите и, обратно, за чая не рассчитались. Не по совести это.

— И этот справедливости ищет! — обрадованно закричал долговязый. — Нет, ты смотри, что делается, а? — И сразу переменил тон, строго спросил полового: — Ты что, меня не знаешь? Не знаешь Никиту Голодного? Когда я у тебя в долгах ходил? Сегодня задолжал, завтра принесу…

— Хозяин приказали вам в долг не давать, — вежливо, но твердо возразил половой. — Они так сказали, ежли не отдаст сразу денег, гони в шею…

— Меня?.. В шею?..

— Приказано, — оправдался половой и стал теснить долговязого от стола.

Никита попытался сопротивляться, но где было ему, хилому, тягаться с дюжим половым.

— Ратуйте, люди добрые! — отчаянно закричал Никита, упираясь сколь было сил.

Зиновий наскоро простился со своим собеседником и, догнав, спросил полового:

— Сколько он задолжал?

— Со вчерашним пять гривен, — ответил половой. Зиновий достал из кармана деньги, отсчитал и отдал половому. Никита смотрел на него изумленно.

— Вона ты какой… — протянул он, потом повернулся к половому: — Шляпу принеси!

Тот проворно принес поярковую, изрядно засаленную шляпу. Никита надел ее, и, как только взлохмаченные огненные космы укрылись под шляпою, лицо его из отчаянно-дерзкого стало вдруг печальным.

Было ему, наверное, лет пятьдесят, никак не более, а может быть, и того меньше, хотя морщин и рытвин на бритом лице было густо насечено. Но глаза смотрели незамутненно, и их чистый взгляд словно оспаривал груз лет, засвидетельствованный морщинами.

Теперь Зиновий вспомнил, где он видел этого человека. В прошлом году в Анненгофской роще. Зиновий работал уже не на Нефтяном заводе, а на заводе Вейхельта, но рабочие свои тайные собрания чаще всего проводили в Анненгофской роще.

Этот человек стоял на высоком пне и бросал в толпу горячие и злые слова, вызывавшие бурные ответные возгласы.

— Милостью нашей жиреют кровососы! Терпеливы мы сверх меры! Смирные, как овцы! А смирного только ленивый не бьет!

Зиновий не заметил, откуда подошли к полянке эти трое «чужих», все чем-то похожие друг на друга, рослые, плечистые, с коротко остриженными бородами округ сытых лиц. Увидел их, когда они, протискиваясь сквозь толпу, уже почти вплотную приблизились к Никите. Первый достигший его попытался, ухватись за полу поддевки, стащить Никиту с высокого пня. Зиновий и еще несколько стоявших возле него молодых парней ринулись на выручку. Но обошлось и без них. Толпа молча смяла чужаков и вышвырнула их прочь, как волна прибоя вышвыривает на отмель сухой плавник и клочья водорослей.

— Теперь, Никита, уходить надо. За подмогой уползли… Пошли, брат, — сказал кто-то из гужоновцев, и минуту спустя на пне уже пыхтел самовар, а на поляне кучками расположились люди вокруг разостланных на траве скатертей, а то и просто развернутых газетных листов, уставленных посудой и разной снедью.

Когда на поляну явился пристав полицейской части с дюжиной городовых, делать ему здесь было явно нечего.

Пристава встретили вроде бы с почтением, пригласили откушать рабочий хлеб-соль.

— Благодарствую… — буркнул пристав, и все полицейское воинство убралось восвояси.

Сцены эти мгновенно всплыли в памяти Зиновия. После того дня он Голодного больше ни разу не видел. И вот где довелось встретиться.

— Слушай, парень, — сказал Никита Голодный, — помоги мне добраться до дому. Вот понатужился зря, когда волочил меня по чайной этот буйвол…

— Не тревожьтесь, — успокоил его Зиновий. — Сейчас я за извозчиком сбегаю. Куда везти-то?

— Не надо, — отмахнулся Никита Миронович. — Вовсе рядом живу. На Воронцовом поле…

Можно бы и согласиться. Но вид у него был нехорош. Дышал тяжело, глаза запали, лицо серое, и даже губы побледнели.

— Не противьтесь. Я сейчас…

Усадил его на приступочек крыльца и проворно сбегал за извозчиком.

2

По Воронцову полю спустились до Покровского бульвара. Остановились у ворот углового дома.

— Заходи, если не шибко торопишься, — пригласил Зиновия Голодный.

Зиновий и сам бы напросился, да не знал, как это сделать. Ему еще тогда, в Анненгофской роще, пришелся по душе этот человек, и он не раз вспоминал о нем.

Квартировал Никита Голодный в полуподвальном этаже, в крохотной комнатенке с «ходом через хозяйку».

Квартирная хозяйка — чистенькая шустрая старушка — встретила и квартиранта, и его спутника вполне приветливо и даже осведомилась, не поставить ли самоварчик?

— Поставьте, Анна Матвеевна, окажите милость, — попросил постоялец.

В продолговатой, как пенал, комнатенке у стены, изголовьем к окну, стояла узкая больничная койка, также вплотную к окну — столик и возле него — единственный в комнате гнутый венский стул. По обеим стенам, вплоть до двери, в два ряда дощатые полки с книгами, брошюрами, газетами.

— Тесновато, — сказал хозяин, усаживая Зиновия. — Так ведь день в цеху, вечер в трактире, дома-то спишь только. Разве час-другой посидишь с книжкой. На это тоже места хватает.

— Книг-то у вас сколько! — сказал Зиновий.

— Слишком много для работяги, — усмехнулся Голодный.

— Я вас не первый день знаю, — сказал Зиновий. — Я в прошлом году был в Анненгофской роще.

— А я тогда сгоряча глупые слова болтал.

— Почему же глупые? — воспротивился Зиновий. — Вон как все слушали. До сердца прожгло.

— Это опять же какое сердце. Если сердце глупое, ему глупое слово в лист.

— Не хотите вы со мной в открытую говорить, — обиделся Зиновий. — На шпика боитесь нарваться.

— А вот это зря, — протянул Голодный, насупился, помолчал и продолжал сосредоточенно и серьезно: — Хорошо, поговорим в открытую. Первое дело, запомни, нечего мне бояться и потому никого я не боюсь. Отчего страх человека гложет? От опасения, как бы чего не лишиться… А мне чего опасаться? Имущества движимого и недвижимого не нажил, семьи не завел, жизни — так ее и так немного осталось… часом раньше, часом позже… Так что, сам видишь, бояться мне нечего…

И тут он неожиданно улыбнулся и пристально, глаза в глаза, поглядел на Зиновия.

— А насчет того, — продолжал новый знакомый Зиновия, — что глупые слова болтал тогда в роще, это правильно я тебе сказал. Такие пустые слова до большой беды довести могут… Я ведь хорошо помню, как тогда было. Да и тебя вроде бы помню… Ты в красной рубахе был. Точно? Так вот, помню я, как ты с дружками кинулся в драку. А дальше что? Примчали бы казаки и шашками всех сподряд… и правого, и виноватого… Вот куда те глупые слова мои завести могли…

— Что ж теперь? — спросил Зиновий. — Что теперь делать? Терпеть и молчать?

— Верно сказал. Терпеть и молчать. До поры, до времени.

— До какой же это поры?

— А вот об этом стоит поговорить, — сказал Голодный, но остановился, прерванный стуком в дверь комнаты. — А! Чаек поспел! — воскликнул он, подскочил к двери, открыл ее и пропустил Анну Матвеевну с крохотным — стаканов на пять-шесть — самоварчиком, кипевшим и пыхтевшим, однако, как положено.

— Вот за чайком мы с тобой это дело и обговорим. Ты спрашиваешь, до какой поры терпеть и молчать? Дельный вопрос. И отвечу я тебе тоже попросту и без затей. Пока силу не накопим.

— Молча силу не накопишь, — возразил Зиновий. И опять Никита внимательно посмотрел на своего молодого гостя.

— Это хорошо, что в тебе боязни нету, — сказал он. — Только для нашего дела одной смелости, даже самой отчаянной, будет еще мало.

— Опять про терпенье скажете?

— Тоже штука неплохая. А еще организованность нужна. Чтобы если ударить, так не растопыркой, а кулаком…

Зиновий не выдержал паузы.

— Согласен. Кулаком надежнее. Так когда и где? Кто скажет: кого, где, когда ударить?

— Молодец! В корень смотришь, — похвалил Голодный. — Стало быть, понял, какая для нас, для рабочих, нужда в организованности.

— Да что вы мне все про организованность! — взорвался Зиновий. — Малому ребенку понятно, что один в ноле не воин. Вы мне главную правду объясните. А товарищей себе я и сам найду.

— Молод, потому и горяч. Сам найдешь товарищей? Найдешь. Только смотря на какое дело… Вот, на той неделе в Марьиной роще три ухореза подкараулили ночью городового, руки ему связали, рот заткнули, на голову мешок нахлобучили, шашку сломали и обломки за пояс ааткнули. Потом отвели его к полицейской части, привязали к перильцам и оставили… Что скажешь? Лихое дело? На такое товарищей сразу найдешь…

— И сам бы пошел и товарищей бы нашел, — расплываясь в улыбке, подтвердил Зиновий.

Но Никита не ответил на улыбку. Продолжал речь свою сдержанно, почти строго:

— Вот и я про то же. На лихое озорство охотники всегда сыщутся… Ты пойми меня, Зиновий, я не в укор. На такое озорство смелость тоже нужна. Я про другое сказать хочу. Когда придется идти на смертный бой, когда вот сама смерть в глаза… а ведь придется… вот тогда чтобы товарищи твои все, как один, с тобой пошли…

— Опять не про то! — не скрывая досады, вскинулся Зиновий. — Пойдут, все, как один, пойдут! Было бы за что… Бы вот так и не сказали, на кого подниматься? С кем на смертный бой? Городового связали, вам смешно. Может, пристава связать, или тоже смешно? Кого же? Или, может, хозяина нашего. Так он, слышно, в Парижах живет. Кого?

Голодный смотрел на своего нечаянного гостя, можно сказать, с отцовской теплотой. Этот порывистый и ершистый парень с каждой минутой нравился ему все больше.

— Хочешь знать, кого? Это я тебе скажу. Ударить всей рабочей силой надо по главному капиталисту и помещику. По главному хозяину всея Руси. Понял?

— Всея Руси… Это, стало быть, по царю.

— По царю.

Это было непонятно. Царю всю жизнь верой и правдой служил отец, старый николаевский солдат, и гордился этим. Для него царь был не только главным правителем и хозяином, но и вершителем справедливости. Не раз слышал, как вздыхал отец: «Узнал бы про такое царь-государь!» Хотя и приговаривал иногда: «До бога высоко, до царя далеко…» Но все же сам царь был выше подозрений и упреков. Услышал бы отец такое кощунство, своей стариковской рукой задушил бы… Правда, отец и на хозяев не замахивался, хотя отзывался о них зачастую без особого почтения. Он-то, Зиновий другого понятия о хозяевах. Вовсе другого. За эти годы переменил несколько хозяев и уверился в одном: все — живоглоты. Однако же это хозяева — живоглоты, а царь — это совсем иная статья…

— Не верю, — сказал Зиновий, — Не верю, что все беды от царя. Царь всем отец, только дети у него разные.

Теперь уже Никита смотрел на него с сожалением, едва ли не презрительно.

— Кто же тебе эдакой отравой мозги закапал?

— Не отравой. Правда это.

— Кто же все-таки?

— Отец, — твердо ответил Зиновий.

— Какой отец? Тебе и царь отец…

— Мой отец. Он знает, сам двадцать пять лет отслужил.

— На какой же это службе?

— На солдатской. Он под Севастополем покалеченный…

— Ну, слава богу, что на солдатской, — вздохнул с облегчением Никита. — А то я уж было подумал… — И, помолчав немного, спросил Зиновия: — Много ли выслужил отец за двадцать пять лет?

— Немного, — не сразу и нехотя ответил Зиновий.

— А все-таки?

— Две медали и одну лычку.

— Немного, — согласился Голодный и тут же опять спросил: — А теперь отец где?

«В могиле!» — чуть было не крикнул Зиновий, но сдержался и ответил тихо: — Умер…

— Не подумал. Прости. А до смерти где… состоял?

— Ночным сторожем на фабрике Ралле.

Допили чай молча. Зиновий уже решил про себя, что пора уходить. Разговора серьезного теперь уж, видно по всему, не будет, а коли так, чего же попусту время вести. Но Никита снова озадачил его вовсе неожиданным вопросом:

— Значит, стражники, урядники, полицейский пристав и хозяин твой — все против царя?

Такой вопрос был Зиновию не по зубам. Да и что тут скажешь? Что ни скажи, концы с концами не сойдутся. Если действительно все они против, то как же это царь-самодержец — император всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая и прочая (не раз слыхал Зиновий, как с великим почтением произносил отец длинный и поначалу непонятный титул царский), как же это он, самый могущественный из монархов земных, допускал, чтобы противились его монаршей воле? А если не супротивники они — стражники, урядники, полицейский пристав и сам хозяин, — а вовсе верные слуги царские, преданные исполнители монаршей воли, то… что тогда выходит?

А у Никиты уже готов следующий вопрос.

— Тогда еще спрошу тебя, как полагаешь, армия тоже против царя?

На этот вопрос за ответом недалеко ходить. Достаточно отца вспомнить. Армия — опора трона. За веру, царя и отечество! Солдат — самый верный слуга царский.

Так и ответил.

— Это ты верно понимаешь, — одобрил Никита. — Армия пока что надежная опора трона…

Несколько раз повторил как бы про себя: «пока что… пока что…» — и снова поднял глаза на Зиновия:

— Ну и ответь мне тогда еще на один вопрос. Имеют ли право рабочие устраивать забастовки?

Зиновий так вскинулся, что чуть не опрокинул стакан с недопитым еще чаем. Имеют ли право? Да забастовки — это единственное, чем может рабочий защитить себя от произвола хозяев. Забастовки — святое право рабочего! И когда забастовщиков увольняют и преследуют, это подло и низко!

— А кто помогает хозяину расправляться с забастовщиками? — спросил Голодный.

— Полиция и фабричный инспектор.

— Правильно, — подтвердил Никита, — Но не только они. Когда фабричному инспектору не удается уговорить забастовщиков, а у полиции не хватает сил разогнать их, тогда власти посылают войска. Солдат и казаков…

Зиновию приходилось слышать про такое, но он не давал веры этим слухам.

Услышанное от Голодного никак не укладывалось в сознании. Он — Зиновий Литвин — может в любую минуту стать врагом. И кому? Царю, про которого отец так убежденно говорил: «Мы все ему дети…»

Никита, словно проникнув в его мысли, пришел Зиновию на помощь:

— Чему ты удивился? Если ты поднялся на хозяина, за кого царю заступиться, за тебя или за хозяина? Если мужик поднялся на помещика, за кого царю заступиться, за мужика или за помещика? Конечно, за помещика и фабриканта. А почему? Да потому, что ворон ворону глаз не выклюет. Царь — самый крупный в России помещик и хозяин. Земли у него больше, в десять раз больше, чем у самого богатого помещика. А на Нерчинских рудниках, которые личная собственность государя императора, спину гнут и кровью харкают десятки тысяч рабочих. Добывают царю-батюшке серебро-золото… Слыхал про Нерчинские рудники?

— Не слыхал…

— И на тех Нерчинских рудниках грызут землю не просто рабочие, а каторжники. Так выгоднее царю-батюшке. Денег платить не надо — арестантский харч и ковш воды. И никаких забастовок. Ну, как полагаешь, за кого царю заступаться?

Зиновий не мог не верить Никите Голодному. Какая надобность ему обманывать своего брата рабочего? Но как же тогда отец… всю жизнь обманывался… И в первый, может быть, раз подступила догадка, что для того и обманывают простых людей, чтобы самим жиреть от их пота и крови…

А Голодный, не торопясь, продолжал рассказ о том, как испокон веку заступались цари за помещиков и капиталистов; как заставляли солдат — тех же крестьян и рабочих, только одетых в солдатские шинели, — стрелять в своих кровных братьев; как выпестовали специальную породу карателей — казаков, с острыми шашками и злыми нагайками, и как гуляли эти шашки и нагайки по головам и спинам мятежных крестьян и взбунтовавшихся рабочих. Рассказал и о страшном Бездненском расстреле, и о других кровавых злодеяниях царя и его приспешников.

До поздней ночи засиделся Зиновий у Никиты Голодного. И за эти часы стал взрослее на несколько лет.

Когда уходил, Никита дал ему книгу, на вид неказистую, сильно потрепанную, с оторванными корочками, и посоветовал читать не спеша.

— Книга серьезная, — сказал он. — Прочтешь с пользой, а если что покажется не так, обсудим вместе. Зайди, когда прочитаешь.

— О чем книга-то? — спросил Зиновий, и видно было, что нет еще у него особой охоты к чтению серьезных книг.

Голодный полистал страницы, отыскал нужное место и показал Зиновию:

— Читай!

— «Все беды от того, что один ест за сто человек, другой голодает…» — прочитал вслух Зиновий и сказал: — А ведь верно, здорово сказано!

— Здорово! — согласился Никита. — Эта книга многим мозги промыла.

3

Про то, как один обжирает целую сотню, сказано было емко, и от такой книжки не стоило отмахиваться. А начав читать, Зиновий увлекся и читал до полуночи.

Жил он теперь в крохотной, но зато собственной каморке, приткнутой под лестницей в прихожей трехэтажного доходного дома. Дневного света в ней не было, так что все едино, когда читаешь, днем или ночью. В Сыромятники перебрался он сразу, как поступил на завод Вейхельта. Бегать сюда от Балкан несподручно, а конки подходящей не было. Кроме того, на Балканах с годами стало еще теснее. Брат вернулся с солдатчины по болезни. Вернулся и вскорости женился. Году не прошло, как бог послал первенца, а еще через несколько месяцев стало видно, что будет и еще прибавление. Ефим, правда, давно уже перебрался в тестевы хоромы.

Когда Зиновий сказал матери, что подыскал себе жилье, мать пригорюнилась. Младшенький, даже когда и вырос, оставался самым ласковым в семье. К тому же на него и трудов было больше положено, и надежд больше возлагалось. Не сбылись они, надежды эти, но в том их родительской вины нет… Всякое дитя родное, а этот роднее всех. И тоже уходит… Но хорошо понимала мать, мало гнездо на такую семью, вот и улетают птенцы.

— Сколько тебе, мама, Ефим приносит? — спросил Зиновий, закончив сборы.

— По пятерке приносит каждый месяц, — ответила мать.

«Негусто!» — подумал Зиновий и сказал матери:

— Я тоже буду по пятерке приносить. Мать даже руками замахала:

— Что ты, что ты, сынок! Не надо! Какие твои заработки.

— Буду по пятерке приносить, — подтвердил Зиновий.

Это уж для него теперь дело чести. Чтобы никак не меньше Ефима. Хотя Ефим-то мог бы и раскошелиться. Видно, так и есть: чем богаче, тем жаднее.

В книге, полученной от Никиты Голодного, эта истина подтверждалась многократно. Проглотив книгу залпом (кстати, так и осталось неизвестным, какое у нее название и кто ее написал: начиналась она не то с третьей, не то с пятой страницы), Зиновий еще не раз перечитывал ее от начала до конца.

Потом за всю жизнь свою немало прочел он книг, но ни одна из них не оставила столь глубокого следа в его душе. И неудивительно: автор пахал по нетронутой целине.

Многое Зиновий узнал впервые. Точнее сказать, все то, о чем писано, было известно, многое даже самим наблюдаемо. С детства знал, что есть богатые и бедные, со слов старших знал, что богатство и обеспеченная жизнь даются далеко не всегда по заслугам. Зачастую оказывалось, что умный и работящий беднее глупого бездельника. Все это было известно. Но вот почему так? Вот на этот вопрос никто толком ответить не мог.

А Зиновий рано начал задаваться этим вопросом. Еще в школе спрашивал отца Дамиана, к которому питал большое уважение. «На все воля божья», — отвечал отец Дамиан. Почему именно такова воля божья, Зиновий спрашивать не стал: откуда отцу Дамиану знать, что у бога на уме? Когда сбежал из «Двух Харитонов» и стал самостоятельно работать, приохотился читать газеты в чайных и трактирах. Чаще всего «Московский листок», он почему-то имелся в каждом трактире, а иногда «Русский листок».

Оба эти издания мало чем, кроме формата и заголовочных шрифтов, отличались одно от другого. Пробавлялись, главным образом, репортажами о городских происшествиях и хроникой светской жизни. Искать в них вразумительного ответа на серьезные вопросы жизни было нелепо.

А вот книжка Никиты Голодного давала ответ, ясный и недвусмысленный: всякая собственность — кража. Богатый потому богат, что обокрал сотню, а то и тысячу бедных. Один ест за сто человек, другой голодает…

Теперь каждый толстый стал противен Зиновию. И даже на хорошо ему знакомого извозчика Маркелова, часто отогревавшегося в трактире у Курского вокзала, смотрел зверем, потому что был Маркелов до безобразия толст, с короткой шеей, жирные складки которой грудились на вороте кучерской поддевки.

После ночного разговора с Никитой Голодным и чтения книжки Зиновий уже достаточно четко представлял, кого ему считать своими врагами. Словно по ранжиру выстроились: стражник, урядник, пристав, хозяин, разные царские сановники, генералы и министры… И похоже, сюда же впору подверстать и самого царя-батюшку.

4

Возвращая Голодному прочитанную книжку, Зиновий не то спросил, не то сказал:

— А если царя убить?

— Убивали, — сказал Никита. — Не один раз убивали. А что толку. У него всегда родни много. Не сын, так брат, не брат, так внук. И опять та же карусель.

— Как же быть?

— Как быть?.. Давай вместе мозгами раскинем, — сказал Голодный тоном вовсе не шутейным. — Времени-то сыщется у тебя часок-другой?

— Хоть на всю ночь! — с готовностью откликнулся Зиновий.

Как и тогда, в вечер первой их беседы, Никита попросил хозяйку сообразить им чайку. И в компании с самоварчиком, сначала весело пыхтевшим на столе, а затем угомонившимся и затихшим, просидели они не час-другой, а далеко за полночь.

Никита Голодный, судя по всему, полностью доверился новому своему знакомцу и без утайки поделился с ним всем, что было ему известно. Рассказал, что года полтора тому назад в Москве образовалась марксистская группа для пропаганды среди рабочих. Было в этой группе сначала всего шесть человек, потому и называли ее «шестеркой». Вот эта «шестерка» установила связи с отдельными рабочими кружками. И в прошлом году весной собрались вместе представители от всех этих кружков, с заводов Гужона, Вейхельта, Листа, братьев Бромлей, с железнодорожных мастерских и с других фабрик и заводов. На этом тайном собрании договорились образовать центральный рабочий кружок. А совсем недавно решили назвать его московский «Рабочий союз». Так что теперь, есть и в Москве своя рабочая организация.

У Зиновия загорелись глаза.

— А кого туда принимают? — нетерпеливо спросил он.

— Не каждого. Только самых надежных и стойких.

— А меня… меня примут?

— Сперва проверят, потом примут… А ты сам-то готов к тому, чтобы быть в такой организации? Это ведь дело… святое.

— Готов. Готов, хоть сейчас!

— А понятно тебе, что впереди дорога не торная. Все может случиться, тюрьма и каторга, пуля и петля…

Зиновий твердо выдержал пристальный взгляд.

— Так ведь не одному идти по той дороге. Другим она тоже не торная. А все равно идут.

— Сведу я тебя с одним человеком, — сказал после некоторого раздумья Никита Голодный. — С человеком, который поближе меня к тем людям. Хотя… по совести признаюсь, опасаюсь я за тебя.

_ За кого же меня принимаете!.. — с обидою воскликнул Зиновий.

— За того кто ты есть, — вздохнув, ответил Никита. — Молод и горяч. Шибко горяч. Сумеешь ли себя в руки взять… На одно надеюсь, парень ты разумный и поймешь, что горячка твоя не только тебя, но и других сгубить