Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом

1

Как условились, он ожидал ее у заставы. Товарищ Наташа должна была прийти со стороны вокзала, и потому Седой остановился на углу Пресненского вала и Большой Пресни и внимательно изучал наклеенную на тумбе красочную афишу цирка Труцци, возобновившего недавно свои гастроли на Цветном бульваре.

Зима в этом году запаздывала. Вплоть до декабря не было настоящих морозов. И декабрь начался оттепелью. Лишь только сегодня с утра подул порывистый северный ветер, обещая большой снег и скорую стужу. Когда порывы ветра усиливались, Седой, одетый довольно легко — короткое полупальто с мерлушковым воротником, — отходил за угол дома.

— Кого ждешь, Седой? — окликнули его.

Зиновий резко обернулся. К нему подходил высокий статный парень, можно сказать, франтового вида, — смоляной чуб лихо выбивался у него из-под лакированного козырька. За последние дни Зиновию пришлось обрести много новых знакомцев, но этого парня он прочно запомнил среди многих других рабочих Прохоровской мануфактуры. Василий Честнов только что закончил фабричное училище и был, как сказали Зиновию, самым молодым ткачом в цехе. Он сразу привлек внимание Литвина смелым, проницательным взглядом, не по годам серьезным выражением лица и умением держаться среди старших, не теряя своего достоинства. Словом, он сразу приглянулся Зиновию. Но сейчас он допустил промашку, и стоило сделать ему замечание.

— Не годится на улице окликать партийным прозвищем. Не так ли, дружище?

— Одни мы вроде…

— И у стен есть уши… А ожидал я… — Зиновий машинально оглянулся и понизил голос, — товарища Наташу. Да вот что-то задерживается…

Невысокий сутуловатый мужичок с козлиной бородкой, только что свернувший с Трехгорного вала на Большую Пресню, замедлил шаг, словно стараясь через улицу прислушаться к разговору.

Зиновий проводил его взглядом, обернулся к Честнову.

— Не знаешь случаем, что за фигура?

— Как не знать, — усмехнулся Честнов. — Главная ябеда в наших спальнях. Смотритель Иван Колобовников. Этого остерегайтесь. Глаза и уши фабричного полицейского надзирателя Докторова.

— Запомним и учтем, — сказал Зиновий.

Василий Честнов вынул из жилетного кармашка серебряную луковицу, щелкнул крышкой:

— Время, товарищ…

— Иди. Скажешь там, я следом.

Прошло еще несколько томительных минут. Зиновий пристально всматривался в каждую появлявшуюся вдали женскую фигуру. Наташи все не было…

Не случилось ли чего? Паспорт надежный, задерживать нет причины, даже повода… Скорее всего сбилась с пути, заплутавшись в бесчисленных московских переулках. И не диво: москвичи плутают, а она всего неделю как приехала из Нижнего… Подыскали ей квартиру в Грузинах. Уж лучше бы остановилась у матери на Балканах; правда, оттуда далеко до Пресни добираться, а по нынешним временам и вовсе не доберешься…

Надо идти, там ждут. Еще раз кинул взгляд вдоль Пресненского вала… Больше ждать тут нельзя. И так опаздывает. Сегодня на Прохоровской фабрике очень важное собрание. Многое зависит от того, какое решение примут прохоровские текстильщики. Ему, партийному агитатору, поручено передать рабочим призыв Московского комитета большевиков.

2

В самом конце XVIII века двое выходцев из крестьян — Василий Иванов сын Прохоров, сын монастырского крестьянина Троице-Сергиевской лавры, и Федор, тоже Иванов сын Резанов, сын пахотного крестьянина стрелецкой слободы города Зарайска, — основали текстильную фабрику на берегу Москва-реки, в местности, именуемой «Три Горы».

Судьба удачно свела их меж собой.

Федор Резанов подростком «пришел в Москву» и поступил в обучение мастерству на ситцевую фабрику, где много лет терпеливо «переносил многотрудные работы», обстоятельно изучил красильное дело — и стал едва ли не лучшим мастером в Москве по цветному крашению тканей.

Василий Прохоров не владел никакими производственными секретами, зато был предельно хитер и оборотист. Карьеру свою он начал с должности приказчика у пивовара в Хамовниках. А через несколько лет владел уже собственным «пивоваренным торгом» и приписался в московские купцы.

Таким образом, Федор Резанов привнес в общее дело свои знания и умение управлять производством, Василий Прохоров — свой капитал и связи в торгово-промышленном мире.

Сохранился любопытный документ — собственноручное письмо Василия Прохорова своему компаньону.

«Свояк любезный и товарищ Федор Иванович. Двенадцать лет исполнилось, как мы с тобой сообща начали ситцевое набойное производство. Письменного условия не делали, полагаясь единственно на дружбу и совесть… Заведение наше началось в 1799 году в июле месяце по словесному условию с таким положением, что с моей стороны на заведение употреблена была сумма, а ваше знание и по всему производству распоряжение, и что Бог поможет получить прибыли, делить девять частей поровну, а десятую не полагая в раздел оставить в пользу вам одному за ваше знание и распоряжение»…

Однако вскоре дружба между «свояками любезными и товарищами» рассохлась, а потом последовал и раздел. Как оказалось, не на радость Федору Резанову. Еще через несколько лет Прохоров поглотил своего бывшего компаньона со всеми потрохами и промышленное заведение на «Трех Горах» стало единоличной собственностью династии Прохоровых.

Фабрика росла и развивалась с поистине сказочной быстротой. Были для того свои причины.

Прежде всего крайняя нужда в тканях. Фабрик текстильных вовсе было недостаточно (к концу столетия едва ли десяток на всю Россию). Ситцы и сатины отрывали с руками и цену платили доходную.

Второе дело — очень удачно выбрали место для фабрики. Речка Пресня славилась на всю Москву особо чистой водой (квасовары приезжали за пресненской водой из Замоскворечья и Лефортова), и поэтому цветные узоры на прохоровских ситцах были ярче и пригляднее; а на крутых склонах Трех Гор вдоволь было места расстилать ткани на сушку и отбелку. И вообще, место было необжитое, было где разместить и новые цеха, и рабочие спальни.

И не последнее дело — фамильная оборотистость прохоровского семейства. Даже стихийное бедствие умели обратить себе на пользу. Опустошивший Пресню пожар тоже пошел на пользу. Сгорело на миллион рублей, но застраховано было с умом, и страховки получили два миллиона.

И наконец, все поколения династии Прохоровых умели заставить рабочего выложиться до конца. Хозяева заботились о рабочих. Каменные трех- и четырехэтажные общежития на Прохоровской фабрике (здесь их именовали «спальнями») были среди фабричных общежитий самыми лучшими в Москве. При фабрике была учреждена одна из первых в России ремесленных школ, где подростки обучались, состоя на хозяйском коште. Делалось все это не из филантропических побуждений, а из трезвого хозяйственного расчета. Общежития позволяли брать на работу пришлых, преимущественно деревенских, которые были богобоязненны, менее требовательны и более послушны хозяину. Свое училище позволяло обеспечивать производство работниками высокой квалификации, к тому же надежно привязанными к фабрике, — хозяйский кошт надо было отработать.

Условия труда и быта хозяева устанавливали, какие им заблагорассудится. При среднем заработке пятнадцать — двадцать рублей в месяц за каморку в семейных спальнях контора удерживала с рабочего шесть рублей, за койку, точнее, место на нарах в холостых спальнях — два рубля. Хлеб и прочую провизию рабочим приходилось покупать в фабричных лавках — там отпускали в кредит до получки, — но зато по ценам гораздо более высоким. Работали от одиннадцати (ткачи и другие рабочие высоких квалификаций) до четырнадцати часов в сутки (подсобные рабочие).

После 9 января и прокатившихся по стране забастовок хозяева вынуждены были пойти на некоторые уступки рабочим. Несколько повысили заработок, укоротили слегка рабочий день.

Этих подачек оказалось достаточно, чтобы успокоить рабочих — вчерашних крестьян нечерноземных неурожайных губерний. Для многих из них тяготы фабричной жизни казались вовсе не столь уж тяжкими по сравнению с голодной жизнью в обнищалой деревне. Страх быть уволенными и выброшенными хотя из тесной, но все же теплой фабричной спальни заставлял смиряться. Только бы не прогневить хозяина, директора, инженера, мастера и подмастера…

И шесть с лишним тысяч рабочих Прохоровской мануфактуры — одного из самых крупных промышленных предприятий Москвы — не без основания считались, особенно при сопоставлении их с рабочими заводов Гужона или Бромлея, одними из самых отсталых.

Когда Московский комитет посылал партийного агитатора большевика Седого на Пресню, главным делом вменялось ему поднять пролетарское самосознание и революционный дух среди рабочих Прохоровской мануфактуры.

О специфических особенностях и проистекающих отсюда трудностях Седого предупредили, и он знал, куда идет. Оказалось, однако, не так страшен черт, как его размалевали. Среди сотен безучастных ко всему, кроме личной своей участи, сыскались и люди иного склада, готовые к борьбе, нетерпеливо ожидающие, когда же настанет ее час.

3

На «малой кухне», которая помещалась во дворе фабричных спален в одноэтажном бревенчатом доме на высоком каменном фундаменте с подвалами для хранения провизии, Седого уже ждали.

Во вместительном, человек на двести, помещении находилось около сотни человек. Здесь присутствовали все двенадцать депутатов, избранных от прохоровских рабочих в Московский Совет, депутаты районного Совета, дружинники.

Караульный, стоявший у входа в «малую кухню», знал Седого в лицо и пропустил его, не спрашивая пароля,

— Я же говорил, сейчас придет, — несколько обиженно вымолвил Василий Честнов, обращаясь к сидящему за председательским столом браковщику из отделочного цеха Сергею Дмитриеву, невысокому, худощавому, с жиденькой бородкой мочального цвета.

Сергей Дмитриев не удостоил его ни возражения, ни взгляда. Он поднялся навстречу идущему вдоль столов Седому.

— Все в сборе, товарищ Седой, тебя ждем.

— Одну минуту, — ответил Седой. — Связного только пошлю.

Тут же подошел к сидевшей в переднем ряду красивой девушке с огромными черными глазами, отозвал ее в сторону, сказал что-то. Та, заметно польщенная доверием, понимающе кивнула и быстро пошла к выходу.

— Сообщение сделает товарищ Седой, — объявил председательствующий Сергей Дмитриев.

Седой прошел за стол и, не садясь, внимательно оглядел собравшихся. С радостью удостоверился, что всех знает в лицо (не зря прошли дни и недели, проведенные среди рабочих Прохоровки); чужих не было. Ненадежных и равнодушных тоже. Пришли сюда люди, готовые к борьбе.

— Дорогие товарищи! Братья и сестры! — негромко, но внятно начал свою речь Седой. — Настало, наконец, и наше время. В понедельник пятого декабря общегородская конференция большевиков призвала всех рабочих Москвы объявить всеобщую политическую стачку и перевести ее в вооруженное восстание…

— А нам большевики не указ, — раздался голос из задних рядов.

Седой узнал поднявшегося из-за стола дружинника. Боевой парень, отличный товарищ, но убежденный эсер («ваше дело словами воевать, а наше — пулей и бомбой!»).

— Не горячись, друг, — успокоил его Седой, — и дай мне договорить. А вчера Московский Совет рабочих депутатов принял резолюцию. Принял единогласно. За резолюцию голосовали все: и большевики, и меньшевики, и эсеры, и беспартийные рабочие. Я прочитаю эту резолюцию. — И читал уже в полную силу своего звучного голоса: — «В Петербурге арестован Совет рабочих депутатов, собрания разгоняются; мы готовы ответить на этот вызов правительства всеобщей забастовкой, надеясь, что она может и должна перейти в вооруженное восстание. Московский Совет рабочих депутатов, комитет и группа Российской социал-демократической рабочей партии и комитет партии социалистов-революционеров постановили: объявить в Москве со среды, седьмого декабря, с двенадцати часов дня всеобщую политическую стачку и стремиться перевести ее в вооруженное восстание»… Теперь нет возражений, товарищ Мазурин?

— Теперь нет. Да здравствует вооруженное восстание! — лихо воскликнул дружинник.

— Московский Совет, — продолжал свою речь Седой, — принял также воззвание «Ко всем рабочим, солдатам и гражданам». Оно будет напечатано в газете. Сейчас прочитаю несколько строк: «Если бы собрать всю кровь и слезы, пролитые по вине правительства лишь в октябре, оно бы утонуло в них, товарищи… Революционный пролетариат не может дольше терпеть издевательств и преступлений царского правительства и объявляет ему решительную и беспощадную войну!» Вот такие справедливые слова сказаны в этом воззвании. Товарищи рабочие Прохоровской мануфактуры! Это к вам обращается Московский Совет. Смело же в бой, товарищи рабочие, солдаты и граждане! Да здравствует всеобщая забастовка и вооруженное восстание! Кто за это, встань и подними руку. Все, как один, встали и вскинули вверх руки.

— Кому поручим передать администрации наши требования? — обратился Седой к собранию.

— Сергею Дмитриеву.

— Осипову Василию.

— Баулину.

— Тюльпину Павлу.

— Ивану Куклеву.

Выкрикивали еще фамилии. Седой встал и поднял руку.

— Достаточно будет и пяти. Стало быть, поручаем товарищам передать директору наше решение. Остальные депутаты разойдутся по своим цехам и отделам сообщить рабочим. Дружинники займут посты у всех фабричных ворот. На фабрику никого не впускать. Ворота открыть только для выхода рабочих с фабрики. Приступайте, товарищи. Командиры дружин останутся здесь.

Еще не все депутаты и дружинники покинули помещение, расходясь по предназначенным им постам, когда Мария Козырева, выполнив поручение Седого, вернулась вместе с другой девушкой, одетой так же, как одеваются обычно молодые фабричные работницы: плисовая жакетка, длинная черная юбка и на голове шерстяной полушалок. Девушки были ровесницами, обе хороши собою, хотя рядом с броской внешностью Марии красота другой словно бы потускнела.

— Прости, товарищ Наташа, — извинился Седой, — не мог сам дождаться тебя, пришлось вот Марию просить.

— И хорошо, что так, — сказала Наташа и с улыбкой пояснила: — Мы пока шли сюда, поговорили с Машей по душам, и теперь мы подруги.

Представители боевых дружин Прохоровки, а также Шмитовской и Мамонтовской фабрик, сахарного завода и Брестских железнодорожных мастерских столпились около Седого.

— Присаживайтесь, товарищи, — пригласил Седой. — Разговор будет долгий. Не сегодня, так завтра начнем боевые действия. Надо правильно расставить силы, превратить нашу Пресню в несокрушимый боевой лагерь. Ты, товарищ Наташа, садись рядом, будешь записывать. И, как решено было, адреса, фамилии, количество бойцов, время выступления, все это записывать обязательно шифром. Если не успеешь зашифровать, лучше пропусти…

— Успею, — уверила Наташа

4

Директор Прохоровской Трехгорной мануфактуры Николай Иванович Прохоров разрешил ввести делегатов в свой кабинет.

Помощник заведующего хозяйственной частью, он же и заведующий спальнями Бузников, выйдя в приемную, пригласил рабочих:

— Проходите, директор вас примет.

Сергей Дмитриев, стоявший ближе всех к двери кабинета, как-то замешкался, и первыми вошли высокий и сутулый гравер Иван Баулин и коренастый ткач с озорными веселыми глазами Василий Осипов, а уже за ними Дмитриев и остальные.

Прохоров встал за столом, украшенным массивным письменным прибором каслинского литья, и, указывая на кресла, стоящие полукружием перед столом, сказал делегатам:

— Проходите. Садитесь, господа!

— У нас, господин директор, разговор недолгий, так что можно и стоя, — ответил стоявший впереди Баулин; потом обернулся к Дмитриеву и попросил его: — Говори, Сергей.

Сергей Дмитриев, уже вполне оправившийся от минутной растерянности, сделал шаг и подчеркнуто жестко произнес:

— Пришли сообщить, господин директор, что сегодня в двенадцать часов дня все цеха мануфактуры прекращают работу.

Прохоров, не отводя глаз от Дмитриева, взял колокольчик и снова позвонил. Заглянувшему писцу приказал немедленно вызвать в кабинет заведующего ситценабивной фабрикой.

Затем, снова обратись к Дмитриеву, спросил очень спокойно, как бы полюбопытствовал:

— По какой причине прекращаются работы?

— По постановлению Московского Совета рабочих депутатов, — ответил Дмитриев.

— Не понял, — сказал Прохоров. — При чем тут Московский Совет? Кто поручил ему управлять делами Прохоровской Трехгорной мануфактуры и приостанавливать работы в ее цехах?

— Такое же постановление принял Совет депутатов Прохоровской мануфактуры, — сказал Дмитриев.

— Теперь понятно, — усмехнулся Прохоров. — Каковы же ваши просьбы… требования?

— Пока одно: просим не позднее как девятого, следственно, в пятницу, выдать всем рабочим и служащим жалованье за истекший ноябрь месяц.

— Распоряжусь, — сказал Прохоров. — Жалованье будет выплачено девятого в первой половине дня.

— А деньги получить из банка поторопитесь, — предупредил директора Баулин. — С завтрашнего дня все банки в городе будут закрыты.

Прохоров хотел спросить, откуда такая осведомленность, но не успел. В дверях кабинета появился запыхавшийся, склонный к полноте заведующий ситценабивной фабрикой инженер Шейнерт.

Удивленный необъяснимым присутствием простых рабочих в кабинете директора и члена правления товарищества, Шейнерт остановился в дверях, спросив лишь:

— Вызывали?

Прохоров жестом пригласил его войти и, когда Шейнерт приблизился к столу, сказал ему:

— Артур Карлович, меня известили, что в двенадцать часов дня прекращаются работы во всех цехах.

— Никак невозможно, Николай Иванович, — возразил Шейнерт, — у меня в отбельных кубах большое количество товара. Неизбежна порча… большие убытки…

Прохоров пожал плечами.

— Дозвольте хотя бы отбельному отделению доработать до двух часов! — взмолился Шейнерт.

Прохоров кивнул в сторону депутатов:

— Объясните им.

Впереди стоял Сергей Дмитриев, и заведующий кинулся к нему.

— Вы-то понимаете в производстве… Только отбельному отделению… на два часа… успеть выгрузить, спасти товар…

Сергей Дмитриев снова замешкался с ответом. Тогда ответил стоящий за ним ткач Василий Осипов:

— Все цеха остановятся в двенадцать часов. Так решил Совет депутатов, так и будет!

Взволнованный и раскрасневшийся Шейнерт заметался от одного к другому:

— Но как же? Как же, господа депутаты?

— Оставьте, Артур Карлович, — сказал ему Прохоров с брезгливой усмешкой. — Вы же видите, что они не вольны в своих действиях.

— Ошибаетесь, господин директор, — резко возразил до того молча прислушивавшийся к разговору ткач Иван Куклев, годами самый старший из всей делегации, на висках и в густых усах у него обильно поблескивала седина. — Сильно ошибаетесь. У нас, у рабочих то есть, своя голова имеется.

— Значит, вы в состоянии понять, что бессмысленно ввергать фабрику, которая вас кормит, в тысячные убытки из-за каких-то двух часов.

— Опять ошибаетесь, господин директор, — строго, но спокойно сказал Куклев. — Рабочая солидарность дороже всяких тысяч.

— Я же безотказно принял вашу просьбу выплатить всем жалованье. Могли бы и вы пойти навстречу администрации.

Иван Куклев только руками развел. Возразил директору гравер Баулин:

— Мы свое потребовали. И никакого тут вашего одолжения нет, господин директор. Обратно скажу, за вами еще должок остается, за неделю, что в декабре проработали. Да мы в надеже, — и Баулин широко усмехнулся, — за вами не пропадет… Только вам попрекать нас нечего… — Потом обернулся к остальным и словно скомандовал: — Пошли по своим цехам, ребята!

5

Заседание на «малой кухне» продолжалось. Обсуждали вопрос, как и где добыть оружие.

— Есть у меня соображение, — заявил, поглаживая по привычке окладистую бороду, старик Иванов, выполнявший обязанности казначея Прохоровской боевой дружины. — Оружие можно добыть, коли деньги будут.

— Много ли их у тебя, Василий Иваныч? — с усмешкой спросил депутат Сергей Филиппов.

— То и беда, что мало, — ответил старик Иванов. — Но можно сделать, чтобы стало много.

— Каким образом? — поинтересовался и Седой.

— С миру по нитке — голому рубаха, — назидательно произнес старик Иванов. — А ежели мир большой, то и не одна рубаха. Сбор надо объявить. Как станут ноябрьское жалованье выдавать, тут и собирать с каждого. Понемногу, по копейке с рубля. Каждому подсильно, и никто поперек не пойдет. А со всей фабрики может и тыща рублей насобираться.

— Дельно! — безоговорочно поддержал казначея внимательно его слушавший начальник одной из прохоровских боевых дружин.

— Так-то оно так, — согласился Седой. — А если кто воспротивится, не пожелает даже и копейки своей отдать?

— А это смотря кто, — сказал Сергей Филиппов. — Ежели по недомыслию — объясним, а ежели по супротивству — заставим.

— Убедил, — сказал Седой. — А кому поручим объявить и провести сбор? Дело, товарищи, непростое. Надо суметь и убедить, и заставить.

— Поручить депутатам, — сказал Сергей Филиппов и перечислил: — Сергею Дмитриеву, Василию Осипову, Ивану Баулину и… Сергею Филиппову.

— Дельно! — одобрительно произнес Медведь, начальник одной из самых крупных прохоровских дружин. — Это хорошо, что за других не схоронился.

— Чего уж теперь хорониться, — засмеялся Сергей Филиппов.

— Это дело решили, — подытожил Седой. — А у тебя, Василий Иваныч, как я понимаю, имеется купец на примете?

— Правильно понимаете, товарищ Седой, — подтвердил старик Иванов. — Вы только мне на подмогу пяток ребят надежных и непужливых, и в тот же день доставим товар на место.

— А если вдруг проверят по дороге? — спросил кто-то из дружинников.

— Гробы не проверяют, — возразил Иванов. — А как на Ваганьковское привезем, тогда уж поздно проверять будет…

Вернулись Сергей Дмитриев и Василий Осипов. Доложили, что работа в двенадцать часов повсеместно прекращается и что послезавтра выдача жалованья. Тут же им сообщили, что решено собирать на оружие по копейке с рубля.

— Понятно, — сказал Сергей Дмитриев. — Собирать кто будет?

— Мы с тобой, тезка, — подал голос Сергей Филиппов.

— Понятно… — повторил Сергей Дмитриев. — Веселена кое дело, не соскучишься.

Зиновий намеревался сам проводить Наташу до ее конспиративной квартиры в Грузинах. Но пришел связной и сообщил, что Седому надо быть в Московском комитете. Велели передать, что вопрос особо важный и явка строго обязательна.

— Проводи ее, пожалуйста, — попросил Седой Марию Козыреву, — она еще не освоилась в Москве.

— Со мной не потеряется, — бойко заверила Марка и откровенно стрельнула глазами. — Тебе куда идти-то? — спросила у Наташи.

— В Грузинах я остановилась, — ответила та.

— Это недалеко, мигом добежим, — сказала Мария, — только сперва ко мне заскочим, рядом здесь, на Ваганьковский проезд. Надо мне Тимофею сказать, что отработались.

Они спустились с высокого крыльца «большой кухни», не обращая внимания на заигрывания молодых парней, толпившихся у входа, поднялись по Пресненскому валу до Заставы, пересекли площадь и, миновав несколько заснеженных переулков, добрались до дома, где квартировала Мария Козырева.

Двухэтажный, обшитый когда-то крашеным, теперь выцветшим тесом, флигель укрылся в глубине просторного двора. Протоптанная в снегу тропа вела к входу.

— Заходи, — пригласила Мария.

— Может быть, мне лучше подождать здесь? — спросила Наташа.

— Вот еще, стоять на морозе, заходи.

И, отворив обитую пегим войлоком дверь, пропустила Наташу в дом.

После яркого дневного света длинный коридор показался совсем темным, и Наташа с опаской остановилась у самого порога. Когда глаза несколько попривыкли, рассмотрела жестяной умывальник, подвешенный на вбитом в стену крюке, и под ним шайку, наполовину заполненную водой, а дальше два ряда узких дверей по обе стороны коридора.

Мария постучала в соседнюю с умывальником дверь.

— Кто там? Входи, — послышался из-за двери густой мужской голос.

Мария приоткрыла дверь, заглянула в комнату.

— Я не одна.

— Входи все, сколь есть.

— Входи, Наталья, — сказала Мария и, распахнув дверь, пропустила ее.

Сидевший на небрежно заправленной кровати худощавый молодой мужчина с расчесанными на косой пробор светлыми волосами поднялся неторопливо.

— Это моя новая подруга, Натальей зовут, — представила ее Мария.

— Тоже дружинница? — спросил мужчина довольно хмуро.

Мария коснулась губ кончиком пальца и с усмешкой возразила:

— Баб в дружинники покудова еще не берут. Модистка она, шляпница. И вообще по нарядам мастерица.

Наташа сразу даже и не поняла, с какой стати наделили ее такой профессией.

— Я чего зашла, Тимофей, — продолжала Мария. — На работу не ходи. Все забастовали.

— Все мне не указ, — совсем уже хмуро возразил Тимофей. — Я сроду не бастовал и сейчас не буду.

— Да пойми ты, все ушли из цехов. Ворота на замке.

— Это… стало быть, и завтра не работать, — сообразил наконец Тимофей.

— И послезавтра, и после послезавтра.

— А ты почему знаешь?

— На собрании объявили.

— Не таскалась бы ты лучше по этим собраниям, — с сердцем вымолвил Тимофей.

— А вот это не твоего ума дело, — резко бросила Мария и круто повернулась к двери: — Пошли, Наталья.

— Я тогда, однако, в деревню съезжу, ежели эта неделя нерабочая, чего мне здесь околачиваться, — сказал Тимофей. — Съезжу дня на два либо на три.

— По мне хоть навовсе уезжай, — сердито ответила Мария и даже дверью хлопнула…

— А ты, я вижу, куда как строга с мужем, — сказала Наташа, когда они вышли за ворота.

— Какой он мне муж! — Мария даже помрачнела и в сердцах махнула рукой.

— А кто же?

— Хахаль, — резко ответила Мария.

Ио Наташа словно не заметила ее резкости, спросила спокойно:

— А почему?

— Что почему?

— Ты такая… красивая, если бы захотела, разве не могла бы семью завести?

— Семью… — Мария пристально посмотрела на нее, сдвинув брови. — Нагляделась я на эти семьи. Та же каторга. Обложится ребятишками, потом день на фабрике, ночь у корыта. Да еще благоверный синяков наставит…

— А твой не дерется?

— А он мой до первого замаха. Он это понимает. Что он мне? Повернулась и пошла. Это, ежели повенчаны, тогда уж терпи.

— Однако все стремятся замуж.

— Дуры, потому и стремятся, — отрезала Мария. А после недолгого молчания спросила: — Сама-то замужем?

— Еще не успела, — отшутилась Наташа.

— Отчего же? Ты вон какая глазастая, да еще и ученая. Ты, какой тебе поглянется, такого и отхватишь.

— Да вот… — и Наташа грустно улыбнулась, — как-то все не до этого…

— Ладно уж, не прикидывайся, — Мария хихикнула. — Я на этот счет приметливая. Сразу разглядела, как вы с нашим командиром друг на друга смотрите. Да ты не смущайся. Я ведь не в укор. Он мужчина представительный и самостоятельный… — И, помолчав, сказала неожиданно: — Мне бы такого…

Когда пришли в Грузины и отыскали дом, где остановилась Наташа, она пригласила новую свою подругу согреться чашечкой чая. Мария, нисколько не жеманясь, приняла приглашение.

Полутемная арка вывела их в тесно застроенный двор. Три очень схожих между собой двухэтажных каменных флигеля заполняли его.

— Вроде бы этот, — сказала Наташа. Подошла поближе, пригляделась к входной двери и уже решительно произнесла: — Этот!

Пока поднимались по деревянной поскрипывающей лестнице на второй этаж, Мария спросила:

— Не обозналась?

— Нет. Ручка на двери со щербинкой, — объяснила Наташа.

Комнатка, куда они вошли, крохотная, узенькая, едва протиснуться мимо койки, стоящей у стены, с маленьким окошечком, приподнятым высоко от пола, больше годилась бы для чулана: да таковым, наверно, и было ее изначальное предназначение.

— Ну и хоромы тебе сыскали, — сказала Мария.

— Не век тут жить, — отшутилась Наташа.

Достала из горки объемистый пузатый чайник с голубыми цветочками по крутым бокам и скрылась за дверью. Довольно быстро вернулась, и началось чаепитие. Наташа, налив Марии чаю, хотела бросить в чашку несколько кусочков сахара.

Но Мария перехватила ее руку.

— Баловство! — сказала она неодобрительно. — Да, вприкуску-то слаще… А вот чай хорош, густой…

— С детства привыкла, — сказала Наташа. — У нас в Сибири всегда крепкий чай заваривают.

— А ты откуда из Сибири? — полюбопытствовала Мария.

— Из Омска…

И дальше слово за слово разговорились по душам.

Мария Козырева поведала, как росла сиротой в деревне у чужих людей, как убежала в Москву, поступила в услужение, потом подросла и стал ее караулить по углам хозяйский сын-гимназист. Пришлось уйти от хозяев, хоть уходить и неохота было, хорошие были хозяева. Поступила на Прохоровскую фабрику, сошлась с Тимофеем и живет хоть и сытно и нарядно (Тимофей подмастером работает, жалованье хорошее, и на нее не скупится), а все равно тоскливо. Вот теперь только, как начались митинги и собрания, а потом и забастовку объявили, повеселела жизнь…

В свою очередь узнала о Наташиной судьбе. И немало подивилась услышанному.

Наташа — не чета ей. Родилась и выросла в состоятельной семье. Отец — священник. Да не в какой-нибудь захудалой сельской церквушке, а в городском соборе… А Наташа пошла по другой дорожке. Еще когда училась в Питере, участвовала в рабочих кружках. И в Москву приехала поэтому же…

Почему именно в Москву приехала, не сказала Наташа. А Мария не стала допытываться. Чего спрашивать, когда и так все ясно…

6

В точном соответствии с призывом Московского Совета в 12 часов дня 7 декабря повсеместно началась забастовка в Москве. Остановились фабрики, заводы, железные дороги. Прекратился выход московских газет, кроме «Известий Московского Совета рабочих депутатов», первый з| номер которых вышел в этот день.

Стачка охватила все районы Москвы. Особенно дружно выступили рабочие Пресни, Замоскворечья, Рогожско-Симоновского и Бутырского районов.

На Пресне, кроме Прохоровской мануфактуры, в первый же день забастовала фабрика Шмита, лакокрасочный завод Мамонтова, мастерские Брестской железной дороги. В Замоскворечье — металлические заводы Бром-лея, Густава Листа, Гоппера, ситценабивная фабрика Цинделя. В Рогожско-Симоновском районе — металлургический завод Гужона, машиностроительные заводы Гаккенталя, Вестингауза, Барк и Гана. В Бутырском — парфюмерная фабрика Ралле, Миусский трамвайный парк.

В тот день остановились сотни предприятий, на которых работало более ста тысяч человек. На второй день стачка охватила почти все предприятия Москвы, бастовало около ста пятидесяти тысяч.

Отмечая мощный подъем московских рабочих, «Известия Московского Совета» 8 декабря писали в редакционной статье:

«Вчерашний день будет великим днем в жизни Москвы… Никогда еще московский пролетариат не выступал с таким единством, такой грозной и могучей армией… Пусть еще разрастается стачка, пусть теперь вслед за железными дорогами, газетами, заводами остановятся магазины, банки, общественные учреждения, а там настанет и развязка. Грудь с грудью сойдемся мы с нашими врагами, задавим их своей массой и победим… Победа близка! Будьте, товарищи, смелы, решительны и умейте, не дрогнув, смотреть в глаза нищеты и смерти в борьбе за свободу!»

Всеобщая стачка в Москве стала вдохновляющим примером для всей России. Уже через сутки — 8 декабря — в Петербурге забастовали 305 предприятий. А еще через день остановили работу 349 фабрик и заводов, среди них крупнейшие питерские заводы: Путиловский, Балтийский, Обуховский…

Движение охватило всю страну. 8 декабря в Ростове забастовали рабочие главных железнодорожных мастерских, остановились заводы и шахты в Екатеринославе и во многих городах и заводских поселках Донбасса. 9-го забастовали рабочие Мотовилихинского завода в Перми; 10-го началась стачка тифлисских железнодорожников, затем рабочих Нижнего Новгорода и Сормова, железнодорожников Риги, и, наконец, забастовочная волна всколыхнула Сибирь, докатилась до Красноярска и Читы.

7

В тот вечер на «малой кухне» было жарко.

Началось с того, что депутат Иван Куклев сообщил — рабочие прямо «берут за грудки» и спрашивают: «Что дальше?»

— И что я им должен отвечать?

— Ждать сигнала, — как всегда немногословно, высказался Медведь.

— Я примерно так и ответил, — сказал Иван Куклев, — а мне говорят: «Мы что, телята? Ждать, а чего ждать, неизвестно?»

— И мне так сказано было, — поддержал товарища депутат Иван Баулин. — Недовольны рабочие. Объявили стачку, восстанием поманили, а где оно, восстание-то?

— И все так говорят? — спросил его Седой.

— Нет, не все, — должен был признаться Иван Баулин. — Много и таких, которые одного слова «восстание» пугаются. Некоторые даже уходят со спален в Замоскворечье. Говорят, там спокойнее. Есть и такие, что в деревню подались.

— Вот видите, товарищи, какие дела, — сказал Седой, выслушав его. — Что же получается? Где же рабочая солидарность?

— Рабочая солидарность проявится, когда от слов перейдем к делу, — сказал Василий Осипов.

— Золотые слова! — подтвердил Седой. — И я такого же мнения, товарищ Осипов. Пора начинать. Но одним начинать нельзя. Одну Пресню задавят запросто. Надо, чтобы все разом. Пресня и Симоново, Лефортово и Замоскворечье, Бутырки и Сокольники. Тогда уже не генерал-губернатор Дубасов, а мы будем хозяевами в Москве… Да, видно, не все еще готовы. Ведь и мы, если по совести сказать, не совсем еще готовы.

— Так что же делать? — повторно спросил депутат Иван Куклев. — Ждать?

— Нет! — твердо ответил Седой. — Не ждать, а готовиться!

Прямо из «малой кухни» Седой, Медведь и с ними еще несколько пресненских депутатов и свободные от дежурства дружинники отправились в «Аквариум». Когда они пришли, собрание уже было в разгаре. Проходило оно крайне бурно. Только что стало известно, накануне поздно вечером охранка арестовала боевой штаб готовящегося восстания — Федеративный совет, и в числе прочих его членов руководителей московских большевиков Виргилия Шанцера (Марата) и Михаила Васильева-Южина. Все выступающие призывали к немедленному вооруженному восстанию, и каждый призыв встречался одобрительными возгласами и бурными аплодисментами переполненного зала.

Председательствовал на собрании член Исполнительной комиссии Московского комитета Мартын Николаевич Лядов. После ареста Шанцера и Васильева-Южина только он из членов Исполнительной комиссии остался на свободе, и теперь ему — одному из ближайших соратников Ленина, профессиональному революционеру, делегату Второго, Третьего съездов партии — выпало принять на себя груз забот по руководству восстанием.

Мартын Николаевич жадно вслушивался в речи ораторов, призывавших к восстанию, и эта увлеченность отражалась на его худощавом с тонкими правильными чертами лице.

Седой прошел на сцену. Лядов его пригласил сесть рядом с собой. Седой сообщил, что на Пресне готовится массовая демонстрация и что пресненские рабочие рвутся в бой.

— Выступи и расскажи о настроениях пресненцев, — предложил ему Мартын Николаевич.

— Я и сам хотел просить слова, — сказал Зиновий.

Но выступать ему не пришлось.

Из-за кулис на сцену вбежал начальник дружины, охранявшей собрание.

— Казаки окружили сад, — доложил он председательствующему. — Хватают поголовно всех и обыскивают. У кого находят оружие — бьют смертным боем…

— Твой совет? — спросил Лядов у Седого. — Принимать бой или уходить?

— Принимать бой нельзя, — ответил Седой. — Казаки — это только для затравки. Конечно, к площади подтянут пехоту с пулеметами, а то и с артиллерией. Уходить тоже нельзя. Всех, кого заподозрят, казаки шашками посекут.

— Выходит, ни так ни эдак, — усмехнулся Мартын Николаевич. — Что же предпримем?

Седой на какую-то минуту задумался.

— На собрании не все наши люди, — сказал он. — Много и таких, кто из любопытства заглянул. Обывателей, так сказать. Их, надеюсь, казаки не тронут. Сказать им, собрание закрыто, пора по домам. И пусть уходят подобру-поздорову. А нам прорываться в обход.

— Дельно, — поддержал появившийся из-за кулис Медведь. — Я уже посмотрел. Забор можно разобрать и выйти во двор Комиссаровского училища. Там сильная боевая дружина. Если казаки вздумают преследовать, можем и бой принять.

После неизбежной сумятицы и суматохи разобрались кому куда и определились два потока. Один через входные двери к воротам, ведущим на Большую Садовую. Другой — через кулисы и театральный вход в глубь двора, а там через пролом в заборе во двор Комиссаровского училища, где молодые дружинники встречали гостей и разводили их по классным комнатам.

Свою пресненскую дружину Седой поместил в отдельной комнате на втором этаже. Разбил на три взвода, назначил начальников взводов: себя, Медведя и Владимира Мазурина. Определил время вахты: первому взводу до полуночи, второму — от полуночи до трех часов утра, третьему — от трех часов до шести.

— А после шести опять первому взводу? — спросил кто-то из дружинников.

— К шести часам здесь не должно быть ни единой души, — ответил Седой.

Он сам развел и выставил караулы ко всем входам и выходам и на лестницах, ведущих с этажа на этаж. Трем бойцам училищной дружины, выделенным ему для связи, приказал обойти помещения, уложить всех спать и проверить, везде ли погашены огни. После этого проверил, где улеглись Медведь и Мазурин — чтобы, если понадобится, ночью сразу найти их, — а потом отошел к окну и присел па подоконник, так, чтобы виден был выход из переулка на Тверскую. Редкие огни в окнах окрестных домов гасли один за другим, и скоро за окном ничего уже было не различить. Только поодаль, на углу Тверской и Старопименовского переулка, горели костры, вокруг которых грелись солдаты.

Стояла настороженная тишина, время от времени разрываемая одиночными выстрелами, а иногда и винтовочными залпами. Через несколько часов он узнает о зловещей сути этих залпов, пока же они лишь напоминали ему, что враг — рядом.

Время шло; интервалы между залпами и выстрелами становились все продолжительнее, и наконец все стихло, И ничто не отвлекало его от глубоких раздумий…

Теперь уже ясно, что восстание неотвратимо. После сегодняшнего налета казаков на мирное собрание, после наглых обысков и избиений даже самые умеренные или, проще сказать, трусливые должны понять, что силе надо противопоставить силу. Жизнь подтвердила правоту тех, кто, подобно ему, призывал к восстанию.

И правильно поступали они на Пресне, положив все силы на создание боевых дружин, на вооружение рабочих. Если бы в каждом районе так, уже завтра Москва была бы в руках восставшего пролетариата… Готовых к борьбе людей и сейчас много, пусть в одном районе больше, в другом меньше, а по всей Москве наберутся тысячи убежденных бойцов.

И вспомнилось ему, как на бюро Московского комитета разгорелся жаркий спор, когда обсуждали план вооруженного восстания. Виргилий Шанцер требовал оттянуть все боевые дружины в центр, объединить в одну боевую армию и ударить по главной цели. Взять штурмом резиденцию генерал-губернатора, провозгласить в Москве власть Советов рабочих депутатов и обратиться с революционным призывом ко всей России. Ему возражал Станислав Вольский. Он предлагал начать повсеместные восстания в районах, утвердить там власть Советов рабочих депутатов, окружить железным кольцом правительственный центр и принудить его к капитуляции.

Большинство склонялось к тому, чтобы принять план Вольского, и ему, Литвину, самому тогда казалось, что начинать надо с восстания в районах. Теперь же ему думалось, что смелее и, стало быть, вернее был бы план Виргилия Шанцера… Надо было тогда же, не теряя времени, привести его в исполнение… А теперь нет в их рядах ни Шанцера, ни Васильева, ни Вольского.

Теперь хочешь не хочешь начинать надо с восстания в районах. Прохоровцы, да и вся Пресня уже готовы подняться с оружием в руках. Верно говорили об этом сегодня депутаты Куклев, Баулин и Осипов…

И, перебирая в памяти эпизоды заседания на «малой кухне», словно споткнулся. А как же Надя? Сам не смог проводить и поручить не успел никому… Если ее захватят с ее записями, не миновать беды. Охранка теперь лютует, не пощадит ни женщины, ни ребенка… Ах, Надя, Надя!

И тут же оборвал себя. Нет в Москве никакой Нади! Для тебя, как и для всех, — товарищ Наташа.

В тревожных мыслях прошло время до полуночи. Разбудил Медведя, вместе с ним обошел и сменил караулы. Приказал в случае малейшей тревоги разбудить и его. Лег на нагретое Медведем место и на удивление быстро заснул.

Разбудили его Медведь и Володя Мазурин. Зажег спичку, взглянул на часы: без четверти пять.

— Только что погасили костры на Тверской и на Страстной площади, — доложил Володя Мазурин.

— Откуда известно, что и на Страстной?

— С чердака видно.

Первая мысль: назревает внезапная атака. Приказал поднять всех спящих и приготовиться к бою. На улице по-прежнему было тихо. Стал выяснять у дружинников-учащихся, можно ли незаметно выйти из училища. Ответили, что из училища два выхода: парадный — в Благовещенский переулок и второй — во двор. Скорее всего, оба под наблюдением.

И тогда кто-то предложил спуститься с чердака по водосточной трубе вдоль боковой стены. Словом, там, где не могут заметить ни с улицы, ни со двора.

Охотников сыскалось больше чем надо. Снарядили две группы молодых дружинников — ребят по пятнадцати-шестнадцати лет — по три человека в каждой. Выпустили первую группу разведчиков, спустя несколько минут — вторую и… с нетерпением стали ждать.

Прошло более получаса. Седой начал уже корить себя, что отправил ребят на погибель. И тут условный стук в парадную дверь. Быстро разобрали завал из столов и прочей училищной мебели, впустили разведчиков.

— Все ушли, — запыхавшись, докладывали ребята. — И казаки, и солдаты. Никого нет.

Сообщили и трагическую весть. На Страстной площади несколько раз расстреливали задержанных войсками людей. Об этом рассказал ребятам ночной сторож Елисеевского магазина. Эти залпы и слышны были вечером и ночью.

Послал Медведя с группой дружинников проверить, свободен ли проход на Садовую и Большую Никитскую. Через несколько минут вернулся связной от группы Медведя.

Путь был свободен. Времени терять было нельзя. И небольшими группами по пять — десять человек все укрывшиеся в училище разошлись.