Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом

Группа, которой командовал Володя Мазурин, получила название «отряд фидлеровцев», потому что, отбирая дружинников, Володя первыми включил в свой отряд тех, кто с ним ходил в училище Фидлера. И самого его стали звать Володя Фидлеровский.

Главным назначением отряда было разоблачать провокаторов, производить аресты по указанию штаба. Объясняя «фидлеровцам» их задачи и обязанности, Седой назвал их «нашим политическим розыскным управлением».

Нашлись даже желающие позубоскалить над «нашенскими сыщиками», но «фидлеровцы» вскоре же провели дерзкую операцию, после которой никто уже не решался пересмешничать.

Им удалось установить адрес одной актрисы из театра Шарля Омона, которой покровительствовал казачий полковник и которую он исправно посещал. Конечно, не легкомыслием своим привлек казачий командир особое внимание «фидлеровцев». Были за ним куда более тяжкие грехи. Он еще в октябре приобрел мрачную славу самого ретивого усмирителя рабочих. Выполняя его приказы, лютовали казачьи сотни. И немалую долю той крови и слез, о которых говорилось в воззвании Московского Совета, следовало отнести на его счет.

Когда Володе Мазурину сообщили об амурных похождениях «того самого» полковника, первой его мыслью было: подстеречь полковника у квартиры его возлюбленной и пристрелить на месте. Но, поразмыслив, он нашел меру наказания слишком мягкой, никак не соответствующей содеянным преступлениям. Нет, пуля в затылок — слишком легкая смерть для царского опричника. Взять в плен и живого, целехонького доставить в штаб, там судить и потом уж по приговору суда… Чтобы видел, кто его судит, и чтобы было у него время поразмыслить что к чему…

За полковником установили наблюдение. Он не заставил себя долго ждать. Похоже, ездил он к пассии не менее исправно, чем на службу в полковую канцелярию.

Проследили, как он подъехал, как отпустил ординарца. Дали время войти и расслабиться. Тут и арестовали. И целого, невредимого доставили на «малую кухню».

— Ваше приказание выполнено! — отрапортовал Володя Мазурин начальнику штаба: — Арестованный полковник казачьих войск доставлен в штаб!

Седой не только не изумился, но и виду не подал.

— Благодарю отряд за преданную службу революции! — И тут же распорядился собрать членов боевого штаба для суда над полковником. Суд состоялся без проволочек и приговорил казачьего офицера к расстрелу.

Полковник заявил, что не признает законным ни сам суд, ни вынесенный им приговор.

— А без всякого приговора расстреливать и шашками засекать законно? — спросил его Медведь.

В тот же день «фидлеровцы» получили новое задание. Седой отвел Володю Мазурина к окну и сказал, понизив голос:

— Возьми, сколько есть, своих, но не менее пяти и быстрее по этому адресу. Запомнил?.. Войлошников, начальник московской сыскной полиции. Арестовать, немедленно доставить в штаб. Есть сведения, с наступлением темноты он намеревается скрыться. Нельзя допустить, чтобы он ушел. Потому торопись!

Сбор был назначен на четыре часа, и из всего отряда «фидлеровцев» сейчас на «малой кухне» оказалось только три человека: Сережа, Гриша и Петруха. (Все «фидлеровцы» были ребята молодые; их двадцатипятилетний командир Володя был среди них самый старший.)

Всего три… с ним четверо. А Седой сказал: «Не менее пяти». Седому Володя Мазурин, как, впрочем, и все остальные в штабе и дружине, повиновался беспрекословно. Но и ждать тоже нельзя. Пятым прихватил Федьку Карнеенкова, вовсе молодого парня, но рослого и отчаянного.

Адрес Володя Мазурин запомнил: Волков переулок, дом Скворцова, второй этаж. Где переулок, Володя знал. Вот только дом Скворцова с какого краю?., Пока дошли до Большой Пресни, опросил ребят.

— Смотря откудова идти, — ответил Гришка. — Ежели как мы сейчас, с Пресни, то с левой стороны.

Дальше двигались молча, быстро дошли до Волкова переулка, свернули в него, пошли по левой стороне. Вот и дом Скворцова — двухэтажный, с нарядными наличниками на высоких окнах.

Лестница с парадного входа вела на второй этаж. Поднялись. Широкий коридор разделял этаж на две половины. По обеим сторонам — высокие двери. Володя поставил у лестницы Федьку Карнеенкова, приказал никого не впускать и не выпускать. А сам требовательно постучал в ближнюю дверь.

Выглянула испуганная женщина.

— Здесь квартира Войлошникова? — спросил Мазурин.

Женщина молча кивнула.

— За мной! — скомандовал Володя Мазурин, вынимая маузер из кобуры, и, когда дружинники вслед за ним вошли в прихожую, спросил строго у женщины: — Сам Войлошников где?

— Там ихние комнаты, — показала женщина.

— Оставайся тут, — распорядился Володя Мазурин. — И ты тоже! — сказал дружиннику Петрухе. — Никого не выпускай!

Ступив в комнату, Мазурин едва не столкнулся с женщиной в темном бархатном платье, которая, услышав чужие голоса, устремилась в прихожую. Увидев револьверы в руках, она перепугалась и застыла, не в силах произнести ни слова.

— Где сам? — спросил Мазурин, догадавшись, что перед ним супруга Войлошникова.

— Не убивайте меня!.. — простонала мадам Войлошникова, вздевая вверх трясущиеся руки.

— На черта вы мне нужны. Где сам?

Женщина снова ничего не ответила. Но в это время дальняя дверь комнаты распахнулась, и в дверном проеме обозначилась высокая фигура плечистого мужчины, одетого в суконную охотничью куртку. Он был без шинели и шапки, но в высоких зимних сапогах с меховыми отворотами. Правая рука его метнулась было к заднему карману, но тут же он овладел собою и шагнул в комнату, тщательно прикрыв дверь.

— Господин Войлошников? — спросил Володя Мазурин.

— Да, я Войлошников.

— В таком случае, — сказал, приближаясь к нему, Мазурин, — вы арестованы. Сдать оружие и документы!

— На каком основании?

— На основании приказа штаба боевых дружин Пресни.

— Не знаю такого штаба.

— Узнаете. Сдать оружие!

«Шансов никаких…» — подумал Войлошников, не спеша достал из заднего кармана большой плоский браунинг и, держа за дуло, протянул Володе Мазурину,

— Документы!

— Документов в квартире не держу, — ответил Войлошников.

— Обыскать! — приказал Володя Мазурин дружинникам.

В карманах не оказалось ничего, кроме бумажника и двух связок ключей. В бумажнике — пачка денег и листки бумаги с записями. Бумажник и деньги Володя Мазурин вернул Войлошникову, листки с записями спрятал в карман.

— Это медицинские рецепты, — сказал Войлошников.

— Там разберемся, — ответил ему Мазурин и, показывая на дверь в комнату, приказал: — Пройдите!

Комната, судя по обстановке, была домашним кабинетом. Канцелярский стол с тремя объемистыми ящиками, книжный шкаф, конторка для письма, Удостоверясь, что ящики заперты, Мазурин положил на стол обе связки ключей.

— Откройте!

Войлошников, помедлив немного, открыл один за другим все три ящика. В одном из них оказалась папка с фотографическими карточками. Когда дружинники стали перебирать фотографии, Войлошников заметно насторожился.

— Тут и наши есть! — воскликнул Гришка.

— Точно, — подтвердил Сережа. — Это вот гравер с нашей фабрики, Савелием звать, а это красильщик Лукьян Степанов.

— Где они сейчас? — спросил Володя Мазурин.

— Однако обоих в октябре забрали. Потом, слышно, расстреляли, — ответил Сережа.

— К этим арестам и расстрелам не имею никакого отношения, — поспешно заявил Войлошников.

— И с этим разберемся, — заверил Мазурин и показал на конторку и шкаф. — Откройте остальные ящики. А ты, Сергей, сходи к кухарке, попроси сумку или мешок.

Войлошников проводил его глазами, потом перевел взгляд на второго дружинника и вдруг сказал совершенно неожиданно:

— Мне нужно поговорить с вами наедине.

— Гриша, выдь. Подожди в той комнате.

— Я не виновен в смерти ваших людей, клянусь честью офицера, — начал Войлошников. — Отпустите меня. Получите тысячу рублей. Целое состояние. К чему вам кровь моя. Лично вам я не сделал ничего плохого…

— Гриша! — крикнул Володя Мазурин. — Пойди сюда!

Вошел Гриша, за ним Сергей с холщовым мешком в руках.

— А ну повтори, что ты тут говорил мне! — приказал Володя Войлошникову.

Но тот нимало не смутился,

— Я сказал и повторяю, что если отпустите меня и мою жену, то каждый из вас получит по тысяче рублей.

Володя чуть приметно подмигнул оторопевшему Гришке:

— Деньги на стол!

Войлошников побледнел и сглотнул наполнившую рот слюну, еще не смея верить в удачу.

— Сейчас выпишу вам чеки на предъявителя, каждому по тысяче рублей.

— А получать по чекам в Гнездниковском переулке? — сузив глаза, спросил Мазурин.

— Я не обману вас… — заметался Войлошников. — Верьте чести, не обману… Если не хотите чеки, возьмите золото… вот часы, перстень, драгоценности жены…

— Дешево покупаешь, — оборвал его Володя. — Давай, ребята, укладывай бумаги в мешок. Фотографии не помните, важная улика.

Когда бумаги были уложены, скомандовал Войлошникову:

— Встать!

— Если вы намерены убить, не уводите, убейте здесь!.. Володя Мазурин жестом остановил его излияния:

— Нам приказано арестовать начальника сыскной полиции. Мы исполняем приказ. Как решит штаб, нам неизвестно. Сергей, свяжи ему руки. И покрепче, чтобы не дергался по дороге.

Войлошников пытался все отрицать. К арестам и расстрелам пресненских рабочих не причастен. Агентурной сети на Пресне не имеет. Сведений о боевых дружинах не собирал. Никаких сведений о положении на Пресне в охранное отделение не передавал. Скрываться не собирался, так как вины за собой не знает. Единственно признал, что пытался подкупить дружинников, потому что опасался за жизнь жены.

Запирательство не помогло начальнику сыскного отделения. Отыскались бывавшие у него на допросах, и даже не раз, хотя Войлошников упорно это отрицал.

— Самолично мне в своем кабинете зубы чистил, — показал пожилой дружинник с завода Грачева. — И не мне одному.

— Первый раз в глаза вижу, — отпирался Войлошников.

Также установлено было, что квартиру его по вечерам и ночью посещали посторонние лица. И сам Войлошников только вчера наведывался в Гнездниковский переулок.

— Уведите, — распорядился Седой.

Споров не возникло. Решили единогласно: расстрелять.

— Сегодня же ночью, — приказал Седой Володе Мазурину. — Во дворе его дома.

Уже после заседания штаба Медведь сказал Седому:

— Не хотелось мне затевать спор, а сейчас думаю, зря поостерегся. Получается так, вроде мы концы в воду прячем.

— Ты о чем? — спросил Седой.

— Расстрелять его надо-было при всем честном народе, на нашем фабричном дворе.

— И навлечь этим на всех рабочих самую жестокую кару?

- Ты что же, не веришь в нашу окончательную победу?

Медведь был одного с ним возраста, но тут Седой посмотрел на него как на ребенка. И сказал серьезно, почти строго:

— В нашу окончательную победу я твердо верю. Но не стану утверждать, что она уже пришла. Пресня — не вся Москва. А Москва — не вся Россия…

— А может быть, за себя и за меня боишься?

— За себя и тебя бояться напрасный труд, — усмехнулся Седой. — Мы с тобой давно идем по этой дорожке, сворачивать поздно.

2

С каждым днем стычки на баррикадах, прикрывавших основные подступы к Пресне, — у Зоологического сада, на Горбатом мосту, на Заставе — становились все чаще и ожесточеннее. Противник изменил тактику. Теперь наступление на баррикады вели крупные отряды. Атаки поддерживались пулеметным огнем. Патронов не жалели, и защитники баррикад несли большие потери.

И все чаще тревожили пресненцев продолжительные артиллерийские обстрелы. Особенно угнетала пальба с батареи, разместившейся на Ваганьковском кладбище. Били по заграждениям на Заставе и на Воскресенской улице, а также по штабу боевых дружин. Но ни один снаряд не попал еще ни в баррикаду, ни в «малую кухню». Зато и в домах обывателей, и в рабочих спальнях насчитывались десятки убитых и раненых.

— Надо выдернуть эту занозу, — сказал Седой своему помощнику.

Медведь предлежи поручить эту операцию дружине чугунолитейного завода. Ваганьковское кладбище — их зона обороны.

Седой не согласился.

— Они обороняют полдюжины баррикад. Нельзя ослаблять оборону. К тому же, сказать по совести, я все время опасаюсь удара именно со стороны Александровского вокзала.

— Почему?

— Вполне могут выгрузить войска на Александровском вокзале. Он ближе всех к Пресне. Или того ближе, выгрузят прямо на Ходынке.

— Войска ждут из Петербурга. Значит, по Николаевской дороге, — возразил Медведь.

— Могут по Окружной перегнать эшелоны на Смоленскую, — сказал Седой. — Словом, дружинников завода Грачева трогать не след. Они на особо опасном направлении.

— Тогда кому?

— Тебе, — сказал Седой. — Возьмешь дружинников из штабного резерва, и… с богом!

— Когда?

— Да хоть сейчас. Чем скорее, тем лучше.

Когда миновали Заставу, Медведь разделил свой отряд на две неравные части. Больший отряд оставил при себе. Меньший поручил Василию Честнову.

— Мы пойдем по Воскресенской, — сказал Медведь Честнову, — вы — по Звенигородскому шоссе. Выйдем на кладбище с двух сторон. Меж могил подбираемся к церкви. Орудия стоят возле паперти. Ваше дело приблизиться на прицельный выстрел и ждать. После нашего залпа считаешь до пяти и командуешь своим «пли!». Так же после второго нашего залпа. И так же после третьего.

— А пошто врозь стрелять-то? Вместе куда громче.

— Чтобы поняли, бьют с двух сторон. Если после третьего залпа не побегут, тогда «ура!» и в атаку. Все ясно?

— Если после третьего залпа не побегут, в атаку!

Побежали после второго залпа, оставив возле орудий двух убитых и одного тяжелораненого.

— Оружие забрать, — приказал Медведь, — и раненого тоже.

Кто-то вроде бы возразил, но его тут же урезонили. Сняли шинель с убитого, уложили на нее залитого кровью солдата.

— Хоть одну пушку заберем, — сказал Василий Честное. — А ну, взяли!

Пушка подалась довольно легко. Поднатужились, выкатили ее за ограду кладбища.

— А ну, навались! — подбадривал Честнов. — До баррикады на себе доволокем, а там уже за конями сбегаем.

Немало побились, но до баррикады доволокли.

Докладывая в штабе, Медведь помянул и про захваченную пушку. Седой обрадовался, велел опросить всех отбывших солдатскую службу. Но ни одного артиллериста не сыскалось.

— Оставить надо было из той шестерки хоть одного, — сказал он словно в укор самому себе.

Прибежал связной из отряда, оборонявшего баррикаду на Пресненском мосту. Велено сказать, что на Кудринской и на Большой Грузинской скапливаются войска.

— И много? — спросил Седой.

— Не видно. Стемнело уже… — пояснил связной.

— Откуда же известно, что скапливаются?

— Слышно, — ответил связной.

— Оставайся здесь, — сказал Седой Медведю. — Собирай резерв и подсменных. Я на баррикаду.

Но в дверях столкнулся с высоким мужчиной, одетым несколько странно: из-под зимнего пальто виднелись полы белого халата.

— Кто здесь старший начальник? — спросил вошедший.

Спросил спокойно, но строго, как человек, привыкший, что на его вопросы отвечают сразу, без промедления.

— Я начальник штаба.

Вошедший несколько недоверчивым взглядом окинул мятую шинель Седого.

— Прошу вас выслушать меня, — сказал он. — Я старший врач фабричной больницы Клименков. Прошу унять ваших подчиненных…

Вопроса не последовало, и Клименков продолжал:

— Только что в больницу явились два субъекта, не то старосты, не то депутаты, и запретили перевязывать раненых солдат. Это тем более странно, что перед этим тяжело раненного солдата доставили в больницу ваши же дружинники.

— Действительно, — подтвердил Медведь. — Я приказал.

Врач, все еще недоумевая, перевел взгляд с одного на другого.

— Вы врач, — сказал Седой Клименкову, — и ваше дело оказывать помощь каждому, кто в ней нуждается. А мы позаботимся, чтобы вам не мешали.

Подозвал к себе Володю Мазурина и распорядился:

— Проведи доктора до больницы и наведи там порядок.

Оживленная перестрелка, звуки которой доносились со всех концов Пресни, к вечеру стала стихать, потом, когда уже стемнело, как-то сразу оборвалась, и стало непривычно и пугающе тихо… Лишь изредка — с интервалом в четверть часа, а то и больше — раздавались где-то одиночные выстрелы, но, не получая отклика, так и замирали вдалеке…

Непривычная тишина настораживала и тревожила. На «малой кухне» кроме караульных находились только Пчелка и Наташа, решившая дождаться возвращения Седого.

Женщины с первой встречи как-то сразу потянулись друг к другу, и зачастую и та и другая с грустью думали о том, что в этой сумасшедшей круговерти не найти и короткого времени, чтобы поговорить по душам…

Но вот сейчас, когда время нашлось, и не столь уж короткое, они сидели молча, трепетно прислушиваясь, не раздастся ли где выстрел, способный разорвать эту гнетущую тишину.

Около полуночи вернулся Седой. Он обошел почти все баррикады и от усталости едва держался на ногах. Тяжело опустился на лавку.

— Ну и зловещая тишина и тьма на улице… Будет что-то в эту ночь или рано утром…

Пришел Медведь вместе с Володей Мазуриным и начальником дружины Брестских мастерских.

— Он утверждает, — Медведь указал на железнодорожника, — что Семеновский полк выгрузился на Николаевском вокзале.

— Собирай начальников дружин.

— Сюда? — спросил Медведь.

— Нет, как утром договорились, собираем штаб в Серебряковском училище.

— Поближе к харчам, — подмигнул Володя Мазурин. Медведь сердито оборвал его:

— Нашел время зубоскалить!

— А мы, товарищ Медведь, и умирать будем весело, — сказал Володя Мазурин.

3

Предоставив на день «малую кухню» депутатам, Седой употреблял светлые часы на то, чтобы обойти по возможности все баррикады, побывать во всех дружинах. Сегодня, как и вчера, особых событий не произошло. У Горбатого моста и на Малой Грузинской появлялись казачьи разъезды, но ограничились тем, что обменялись с дружинниками выстрелами, и ретировались, не проявив особой настойчивости. А на Кудринской, Воскресенской, на Пресненском валу ни казаки, ни пехота и не показывались.

Это необъяснимое бездействие властей не могло не тревожить Седого. Наивно было думать, что Дубасов благодушно смирился с тем, что целый район города находится во власти восставших.

Каждый час, каждую минуту мог начаться ожесточенный штурм. Перевес сил у Дубасова был многократный. На одного пресненского дружинника генерал-губернатор мог выставить десять, если не двадцать штыков и сабель. Не говоря уже об артиллерии, которой у восставших совсем не было. И все-таки минуты, часы и дни проходили, а штурм не начинался. Почему?..

Седой понимал, точнее, догадывался, что и у грозного адмирала есть своя ахиллесова пята. Не все полки Московского гарнизона были надежной опорой. Вспомнить восстание в Ростовском полку. Против царя солдаты идти отказались, но и расстреливать рабочих тоже, конечно, пе будут. Грозный адмирал сам опасался решительных действий. Гневный порыв рабочих, которые в ответ на расстрелы на Страстной площади и на Садовой и на разгром училища Фидлера окружили кольцом баррикад центр города, заперев в нем генерал-губернатора, показал, что с рабочими шутки плохи. Отсюда и мольбы о помощи из Петербурга. Но Петербург не спешил с помощью адмиралу, и оставалось одно — выжидать…

И все же Седому было ясно, что на одну Пресню сил у Дубасова хватит. И скорее всего, выжидание — лишь тактический маневр: усыпить бдительность, а потом — внезапным ударом… Удара можно ждать каждую минуту, и… минуту эту нельзя упустить.

Баррикадами на Малой Грузинской Седой закончил сегодня обход позиций. Он намеренно выбрал такой маршрут.

Накануне вечером перед допросом Войлошникова он отпустил Надю, поручив Марии Козыревой и Сашуне Быковой проводить ее до дому. Как они добрались в Грузины, он не знал; Мария и Сашуня получили особое задание штаба, с которого еще не вернулись.

Особое задание состояло в том, чтобы женщины навестили своих знакомых. У Марии кто-то работал на заводе Густава Листа и жил неподалеку, там же в Бутырках. Знакомая Сашуни кухарила в столовой фабрики Цинде-ля в Замоскворечье и при фабрике же проживала. Надо было разузнать, кто хозяин в районе: городские власти или рабочие, как на Пресне.

Положение именно в этих районах — в Бутырках и Замоскворечье — особенно интересовало Седого и всех членов штаба, с которыми он успел уже поделиться своими заветными замыслами.

Сперва Седой намеревался отправить в разведку «фидлеровцев», но, к его удивлению, решительно запротестовал Медведь:

— Пошлем ребят на верную гибель!

— Что предлагаешь? — спросил Седой.

— Удобнее пробраться женщине. Особенно старухе.

— Есть у тебя на примете такая отчаянная старуха?

— Старухи нет. Есть молодухи. Целых две, Козырева и Быкова давно просятся: «Пошлите нас шпионить».

Седой задумался.

— Занятно получается. Мужчин опасно — пошлем женщин.

— Напрасно оспоряешь, товарищ Седой, — возразил старик Иванов. — Правильно Медведь говорит, женщине способнее. Женщина, как коза, в любом плетне дыру найдет. Надо только, чтобы причина имелась уважительная.

Позвали Марию и Сашуню, спросили, сумеют ли… Обе непритворно обрадовались.

— А если спросят, куда идешь? — задал вопрос Седой.

— Долго ли соврать! — бойко ответила Мария Козырева.

— Врать тоже надо с умом, — заметил Василий Осипов.

— Значит, так, — подытожил Медведь. — Козыреву отправим в Бутырки, а Быкова пойдет в Замоскворечье.

— Мы вместе пойдем, — запротестовала Мария.

— Концы-то вовсе разные, — удивился Василий Осипов.

— Все равно, обе вместе.

И вот уже скоро сутки, как вышли они вместе с Наташей из «малой кухни», и ничего о них неизвестно. Вчера не было времени обговорить, по какому пойдут маршруту. Может быть, Наташа знает, может быть, был разговор меж ними.

4

Наташа тоже встревожилась, узнав, что Мария и Сашуня еще не вернулись. Предполагали вернуться засветло. Вышли они, как и собирались, «чуть свет» и решили идти сперва в Бутырки, оттуда в Замоскворечье. Было, правда, сказано, что если не успеют засветло, то переночуют у Сашуниной тетки. Адреса, по которым они пошли, Наташа запомнила.

Ну вот, все и выяснил, что можно выяснить. И можно идти. В штабе уже ждут его начальники дружин. Но сегодня почему-то особенно не хотелось уходить. Он так и сказал Наташе.

— Не уходи, — сказала Наташа. — Можно ведь и тебе отдохнуть. Я уложу тебя, а сама буду сторожить, чтобы никто не подобрался. Я очень чуткая…

— Нет, не могу, — сказал он с мягкой улыбкой, — не пришло еще время отдыхать. Да и не в том дело, что устал. Я за тебя тревожусь… И себя осуждаю, что не отправил тебя обратно в Нижний…

— Не осуждай, — сказала Наташа. — Я бы не уехала. Ты же знаешь, что я тебя не оставлю… А почему именно сегодня ты заговорил об этом?.. Узнал что-нибудь плохое?..

— Мы накануне боя. В бою все может случиться. Она села рядом с ним, взяла его за руку:

— Ты уходишь от ответа. Прежде так не поступал.

— Я ничего не скрываю от тебя. Я сам не все понимаю, но нутром чувствую, что приближаются решающие события…

— Ты уже не уверен в нашей победе?

— Удивительное дело… — произнес Седой как бы про себя, — просто удивительное. Уже второй человек на этих днях… Что, разве паника проступает на моем лице?

— Обиделся? Напрасно. Паника и ты — это несовместимо. Просто я раньше никогда не видела тебя хмурым, а теперь иногда вижу. А по пустякам ты хмуриться не станешь…

— Я постараюсь объяснить… Вокруг хорошие люди. Все, кто взялся за оружие, очень хорошие люди. Но среди них есть и такие, кто вышел потому, что поверил в сегодняшнюю, в немедленную победу. Взяли власть на фабрике, взяли власть на Пресне, завтра возьмем в Москве, послезавтра по всей России. Таким сейчас легче. У них нет причин хмуриться. Но зато, если мы потерпим временное поражение, ты слышишь, я говорю временное, им будет очень тяжко, они могут пасть духом… К счастью, больше таких, кто твердо верит, что окончательная победа все-таки за нами. Их никогда не сломит временная неудача, они будут бороться до конца.

— Ты такой. Я всегда это знала. Но к чему тогда хмуриться?..

Седой ответил не сразу.

— А кровь… Каждое поражение… реки рабочей крови. И все равно, мы правильно сделали, что взялись за оружие. Ты согласна?

— Согласна.

— Ну, тогда все хорошо.

5

Известия, доставленные отважными разведчицами, не могли порадовать. Некоторые предприятия прекратили забастовку, рабочие вышли па работу. Мария, правда, сообщила, что трамвай по Бутырке еще не ходит и слышно, что дружина Миусского трамвайного парка еще обороняет баррикады на Лесной и Новослободской, но их уже теснят войска со всех сторон и едва ли они долго продержатся. Похожими были вести и из Замоскворечья. На фабриках собирались начать работу, баррикады остались неразобранными только кое-где по переулкам. Открылись трактиры и магазины, лавки и ларьки. На каждом углу стоят городовые.

— Вроде ничего и не было… — грустно заключила Мария.

Предстояло решать: что делать дальше?.. Мелкие стычки на баррикадах, порождаемые наскоками казачьих и драгунских разъездов, надоели. Даже отбив такой наскок, защитники баррикады уже не радовались, как это было в первые дни восстания. Все понимали — долго так продолжаться не может.

Сегодня за длинным столом на «малой кухне» народу собралось больше обычного: кроме начальников дружин, депутаты районного совета. Была представлена власть восставшей Пресни — и военная, и гражданская.

От имени штаба Седой объявил благодарность разведчицам.

— А теперь идите, отдыхайте… Мария подошла к Наташе:

— Тебя обождать?

— Не надо. Я здесь ночую, с Пчелкой и Павловой. Она твердо решила: теперь с фабрики не уходить, не расставаться с Зиновием надолго…

— А теперь посоветуемся с рабочими депутатами, — сказал Седой Медведю.

Оп повернулся к депутатам.

— Что будем делать дальше? — спросил Седой. — Продолжать или прекращать забастовку? Защищать баррикады или сдать без боя?

— Как защищать-то… — как бы про себя произнес Сергей Дмитриев. — Одни остались…

— Что значит одни? Нас тысячи! — крикнул Василий Честнов.

— Говори, товарищ Дмитриев, — сказал Седой.

— Нет, нет, я потом… — явно смутившись, уклонился Сергей Дмитриев.

— А ты потом… — с издевкой протянул Василий Честнов. — Ну коли потом, тогда я скажу.

— Говори, Честнов.

— Какой может быть разговор!.. Попусту время вести! — в крик ударился Василий Честнов. — Может, кто думает, сдадимся, так помилуют. Надейся! На всех петель хватит. Так лучше пуля на баррикаде, чем петля в остроге. По мне, сражаться до конца!

— А семья?.. А дети?.. — не вытерпел Сергей Дмитриев.

— Товарищ Дмитриев, — сказал Седой. — Вижу, у тебя другое мнение. Выскажи нам его.

— Мнение мое трудное, — медленно начал Сергей Дмитриев. — Даже выговорить тяжело. Начинали по общему согласию, надеялись всей Москвой против хозяев, против властей… А вышло не по-нашему. Одни остались. В смысле одни пресненские… На нас еще не навалились, по другим местам остатки подчищают. А как по всей Москве подметут, тогда и навалятся всей силой. Сколько мы выстоим?.. День, два, пущай неделю!.. Нас перебьют, туда нам и дорога, знали, на что шли… Семьи порешат, и старых, и малых…

— Ты вот что, браток, — прервал его Василий Осипов. — Не ходи вокруг да около. Прямо говори, что предлагаешь.

— Я прямо и говорю. Сила солому ломит. Кончать забастовку, выходить на работу.

— Отработать грехи думаешь, — усмехнулся старик Иванов.

— Не о себе думаю. За свое сполна получу. Все, что причтется. О тех думаю, кто еще провиниться не успел.

Протянул руку, прося слово, Федор Мантулин.

— Обожди, Федор, — остановил его Василий Осипов. — Сергей друг мне. Дайкось я первый ему врежу.

— Говори, Василий, — сказал Седой.

— Плохо вяжешь концы, Сергей, — жестко начал Василий Осипов, — не сходятся у тебя концы с концами. Ты забастовку объявлял?.. Объявлял. На баррикады народ выводил?.. Выводил. Деньги на оружие собирал?.. Собирал. А теперь, как до дела дошло, в кусты!.. О детях вспомнил. А неделю назад их у тебя не было? Нет, друг, посередь реки не перепрягают. Начали, стоять до конца!

— Вот это правильно сказано, — поддержал Федор Мантулин. — По-рабочему. Стоять до конца! Я так понимаю, если даже погибнем мы все до единого, все равно наша победа. Потому что докажем мы и хозяевам, и властям, всем генералам и губернаторам, и самому царю, что дальше терпеть не будем. Другого языка они не понимают… А если мы сейчас располземся по своим углам, как нашкодившие псы после хозяйского окрика, нас вовсе в бараний рог согнут. Победа, она сама не приходит, ее завоевывают. Мое мнение такое: всем на баррикады, сражаться до последнего!

— Кто еще хочет сказать? — спросил Седой.

— Надо ли слова метать, — сказал Михаил Николаев. — Мнение у всех одно. Федор Мантулин хорошо сказал: сражаться до последнего. От имени шмитовской дружины поддерживаю.

Седой встал за столом:

— Против есть кто?.. Нету… Стало быть, продолжаем борьбу!

Это была самая радостная минута в его жизни. Нет, не зря партия проводила годами свою скромную, требующую мужества и терпения работу. Не зря. В решающий час простые рабочие люди оказались достойными великой задачи, какая встала перед ними.

Он был так взволнован, что не сразу нашел нужные слова.

— Товарищи!.. Дорогие товарищи!.. Уже неделю над Пресней красное знамя… Без боя его не отдадим. Помните, товарищи, это первый бой рабочего класса России с царизмом. Нам выпала высокая честь начать битву. Даже если мы погибнем в этой битве, за нами поднимутся другие. Теперь рабочий класс понял свою силу, а наша Пресня будет ему примером…

6

Штаб боевых дружин собирался обычно вечером, и случалось, что заседали до поздней ночи. Днем же в «малой кухне» верховодили депутаты, гражданская часть штаба. Дежурили в «малой кухне» чаще всего Василий Осипов, Иван Куклев, Сергей Дмитриев.

Приходили на «малую кухню» с просьбами и жалобами по самому различному поводу. С утра пришли пресненские булочники за разрешением выпекать хлеб на продажу.

— Никто и не запрещал выпекать хлеб, — ответил булочникам дежурный Василий Осипов.

— Это точно, выпекать запрету не было, — согласился дородный булочник, по-видимому старший в делегации, — на продажу запрет. Лавки-то все закрыты.

— А чем торгуете в лавках? — спросил Василий Осипов.

— Чем в булочной торгуют? Хлебом, калачами, сайками… Ну еще бывает чай, сахар…

— Еще вино, водочка… — добавил Василий Осипов. Булочник замешкался с ответом.

— Значит, так, — заключил Василий Осипов. — Выпекайте и торгуйте. Хоть хлебом, хоть калачами, хоть сайками… Но, упаси бог, ежели вином. Все заведение на распыл пустим.

— Помилуй бог! — перекрестился булочник. — Да чтобы этого вина нам сроду не держать…

Мало погодя заявились два мужика в овчинных тулупах и стали просить, чтобы их обозу из двенадцати подвод дозволили проехать через Пресню в Замоскворечье.

— Сюда-то как доехали? — удивился Василий Осипов.

— Пешком дошли, обоз-от стоит у кладбища, — пояснил мужик. — Явите божескую милость, прикажите пропустить. Ежели нам теперь ворочаться через Кунцево, до темна не успеть. А по нонешним временам, куда ночью податься…

— Ума не приложу, как с вами быть, — задумался депутат. — Везде перегорожено. Пешему не пройти.

— Можно вдоль берега проехать, обочь фабрики нашей и к Дорогомиловскому мосту, — сказал один из караульных.

— А на берег как выехать?

— Дворами можно проехать, возле сахарного заводу.

Не успели выйти повеселевшие мужики, вбежала расстроенная дама в лисьем салопе.

— Господин депутат!.. Защитите бедную вдову. Никто не стрелял из моего дома, никто, а они… они грозят сжечь дом…

— Кто они?

— Провокаторы, господин депутат. Вчера грозились и сегодня тоже… Поставьте, господин депутат, охрану у моего дома!..

— Какая улица?

— По Малому Предтеченскому, через два двора от церкви, наличники голубые, дом Сыропятниковой…

— Хорошо, хорошо, примем меры.

И дама удалилась, рассыпаясь в благодарностях,

— Чего это ты, Василий, так расшаркался перед купчихой? — удивился Володя Мазурин.

— А хоть бы и купчиха, — возразил депутат. — Вдова поди, и дети есть. У кого ей искать защиты. Ты, Володимир, не забывай: нонче мы власть, стало быть, на нас и забота.

7

Вечером 16 декабря в штабе Московского военного округа начальник штаба генерал Шейдеман и командир только что прибывшего из Петербурга гвардейскою Семеновского полка флигель-адъютант полковник Мин составили следующую диспозицию для предстоящих на следующий день боевых действий по разгрому мятежной Пресни.

Семеновскому полку ставилась задача: «Окружить весь Пресненский квартал с Прохоровской мануфактурой и с помощью бомбардировки последней заставить мятежников, предполагаемых на фабрике и в квартале, искать себе спасения бегством и в это время беспощадно уничтожать их.

Для чего под начальством командира полка сформировать отряд, который разделить на несколько колонн.

Правой колонне под командою полковника фон Эттера в составе двух рот — 3-й и 4-й — при четырех орудиях гренадерской артиллерийской бригады занять Пресненский мост.

Левой колонне под командою капитана Левстрема в составе трех рот — 5, 6 и 7-й — и четырех орудий той же бригады занять Горбатый мост.

Ротам его величества и 2-й стать заслонами по углам Расторгуевского переулка.

13-й и 8-й ротам и четырем пулеметам под командою капитана Албертова стать на берегу Москвы-реки для обстреливания реки.

Восьми пешим орудиям под командою полковника Михайлова занять позицию скрытно за Ваганьковским кладбищем, откуда по сигнальному выстрелу с Пресненского моста начать канонаду по Прохоровской фабрике.

Двум сотням казаков встать с северной стороны близ дачи Алексеева, чтобы преследовать бегущих.

Все было учтено и точно рассчитано: так, чтобы ни один мятежник не сыскал спасения.

А то, что при массированной бомбардировке неминуемо погибнут тысячи женщин, детей, стариков, нисколько не тревожило верных царских слуг.

8

На заседании штаба, которое на этот раз проходило в директорском кабинете Серебряковского училища, собрались все его члены и почти все депутаты районного Совета.

Седой занял место за директорским столом, положил перед собой полученную из МК бумагу и сообщил, что несколько часов назад Московский комитет и Исполком Московского Совета рабочих депутатов приняли решение прекратить восстание с вечера 18 декабря и забастовку с 19 декабря.

Известие это, как сразу заметил Седой, восприняли по-разному. Сергей Дмитриев был явно обрадован. Он уставился на Седого широко раскрытыми глазами, и ио губам его блуждала несмелая улыбка. Василий Осипов, Федор Мантулин, Василий Честнов и особенно Владимир Мазурин помрачнели и насупились. Остальные смотрели на начальника штаба с настороженным вниманием.

После короткого молчания Федор Мантулин сказал:

— Мы вчера собирались по этому делу. Все согласно решили не сдаваться, стоять до последнего.

— Ты прав, — сказал Седой. — Мы решили стоять до последнего. Но Московский комитет и Совет депутатов поправили нас…

— А я считаю, — перебил его Владимир Мазурин, — вчера мы всё решили правильно и нечего отступаться от своего решения. Вот так я предлагаю!

— Кто еще желает высказать свое мнение? Прошу! Никто не отозвался на его приглашение. Подождав минуту-другую, Седой встал из-за стола.

— Мы бойцы революции, — сказал он. — И должны соблюдать революционную дисциплину. Мы получили приказ, и он должен быть выполнен! Я убежден, — продолжал Седой после короткого молчания, — адмиралу Дубасову и царю Николаю угодно, чтобы мы стояли до последнего. Им надо уничтожить нас, стереть с лица земли очаг восстания — нашу Пресню. Но, думаю, Московский комитет и Московский Совет правы: надо закончить восстание своею волей. Сохранить бойцов для будущей решающей битвы. Решайте!

Седого поддержали. Не менее часа понадобилось, чтобы составить последний приказ штаба Пресненских боевых дружин. Наташа переписала его набело, и Седой зачитал:

— «Товарищи дружинники! Мы, рабочий класс порабощенной России, объявили войну царизму, капиталу, помещикам и их прихвостням — дворянам. Война объявлена 17 октября, но последняя схватка, которая войдет в историю под названием «Декабрьское вооруженное восстание», началась 9 декабря. Ныне мы, по воле партии и революции, решаем в нашей цитадели, что делать. Продолжать или кончать смертельную схватку между трудом и капиталом?

Пресня окопалась. Ей одной выпало на долю еще стоять лицом к врагу. Вся она покрыта вами баррикадами и минирована фугасами.

Это единственный уголок на всем земном шаре, где царствует рабочий класс, где свободно и звонко рождаются под красными знаменами песни труда и свободы. Пресня — крепость. Но удержим ли мы ее до тех пор, чтобы вновь восстали рабочие Москвы?

Петербургские рабочие, давшие лозунг 9 января начать, устали, разбиты, не поддержали начавшую Москву. Мы были слабы расшевелить многомиллионное крестьянство. Московский гарнизон остался только нейтральным и сидит в казармах под замком. Мы одни на весь мир. Весь мир смотрит на нас. Одни — с проклятьем, другие с глубоким сочувствием. Одиночки текут к нам на помощь. «Дружинник» стало великим словом, и всюду, где будет революция, там будет и оно, это слово, плюс Пресня, которая есть нам великий памятник. Враг боится Пресни, Но он нас ненавидит, окружает, поджигает и хочет раздавить. Он готовит насилие женам и сестрам рабочих. Дети рабочих будут под копытами лошадей и под сапогами пьяных царских солдат. Мы начали. Мы кончаем. В субботу ночью разобрать баррикады и всем разойтись далеко. Враг нам не простит его позора. Кровь, насилие и смерть будут следовать по пятам нашим. Но это — ничего. Будущее — за рабочим классом. Поколение за поколением во всех странах на опыте Пресни будут учиться упорству.

Я отдал приказ в воскресенье развести пары, и все фабрики заработают, а начальники дружин укажут, где прятать оружие. Но пока вы — солдаты революции и нас окружают, приказываю стоять на своих постах. Нам смерть не страшна, и если враг помешает нашему плану, нашей воле, то дорого обойдется ему наше отступление. Мы — непобедимы! Да здравствует борьба и победа рабочих!

Командир пресненских боевых дружин».

— Товарищ Мазурин! — сказал Седой, прочитав приказ. — Тебе поручается размножить и завтра днем расклеить по всей Пресне на видных местах… Всем начальникам дружин разойтись по своим баррикадам. Стоять насмерть! Без приказа не отходить!

Седой долго еще сидел за столом, глядя куда-то вдаль ничего не видящим взором. Все разошлись по своим боевым участкам. Только Наташа, приткнувшись за маленьким столиком в углу комнаты, переписывала приказ для Володи Мазурина.

Пока его окружали члены боевого штаба, его товарищи по борьбе, Зиновий держался бодро и твердо, чтобы никому и в голову не пришло, что можно оспорить полученный ими приказ.

Но как тяжело ему было, знал только он один… Легче, куда легче было бы пойти грудью на граненые солдатские штыки, жизнью своей защитить революцию!..

Вот и конец всему… Нет, не конец. Это только начало… Только потому мы и прекращаем сейчас борьбу. Решающий бой впереди. И в том бою победа будет наша!..

9

Рано утром в полной темноте все подразделения отряда полковника Мина заняли предназначенные им места.

Орудия, установленные на Кудринской, дали первый залп по баррикаде, перекрывшей Пресненский мост. И тут же эхом ответила батарея, укрытая за Ваганьковским кладбищем, которая начала обстреливать спальни Прохоровской мануфактуры.

Полковнику доложили, что снаряды пронизывают баррикаду, отнюдь не разрушая ее. Приказано было отправить два взвода ее разобрать. Но едва солдаты поднялись на ее гребень, как из окон всех близстоящих домов в них полетели пули. Стрельба не могла быть прицельной, — только начало рассветать, — но все же один солдат был убит, многие ранены.

Унтер-офицер, командовавший вылазкой, отвел солдат и доложил по начальству о потерях. Приказано было разборку баррикады продолжать. А дома, из которых стреляли, разбивать пушечными залпами прямой наводкой или поджигать.

Солдаты снова поднялись на баррикаду, и снова по ним зачастили выстрелы, теперь уже прицельные, с чердаков и из окон верхних этажей. Солдат снова отвели и ударили по домам из пушек. А взвод стрелков, укрывшись за лицевой стороной баррикады, должен был перестрелять дружинников, когда они побегут из разрушаемого дома.

Но дружинников или не было в этом двухэтажном, обшитом крашеным тесом доме, или же они успели уйти незаметно дворами. Из дома бежали дети и женщины, многие с младенцами на руках. Ни один солдат не вскинул винтовку, но пушки продолжали бить по обреченному дому, и не то осколком снаряда, не то разлетавшимися обломками сразило женщину вместе с ее ношей. С истошным предсмертным криком она упала и затихла…

Прискакал с объезда позиций полковник Мин. Ему доложили об упорном сопротивлении противника и о потерях, понесенных третьей ротой.

Полковник потребовал к себе командира третьей роты.

— Приказываю взять баррикаду!

Офицер развернул свою роту, и в разомкнутом строю солдаты бросились в атаку. Из-за укрытия, с чердаков и из окон домов дружинники открыли яростный огонь по наступающим. Падали на снег раненые и убитые, но натиск был столь стремителен, что большая часть роты добежала до баррикады и с ходу завладела ею. Но за баррикадой не оказалось ни одного ее защитника. Нападающие остановились в растерянности, а пули по-прежнему летели из окрестных домов, поражая солдат одного за другим.

Полковник приказал отвести третью роту назад и накормить солдат. Только пушечной обслуге приказано было повременить с обедом и продолжать свое дело. Велено было разбивать один за другим дома вдоль Большой Пресни, чтобы впредь не было помехи для наступающих войск.

После обеда в наступление была послана четвертая рота. Ближайшие дома были разбиты артиллерией или сожжены. Поэтому когда солдаты принялись растаскивать баррикаду, их тревожили лишь отдельные и то отдаленные выстрелы. Но едва солдаты двинулись вверх по Большой Пресне и приблизились к уцелевшим еще домам, оттуда снова полетели пули и самодельные бомбы. Продвигались медленно, отвоевывая дом за домом. И только к вечеру добрались до Заставы. С наступлением темноты вернулись обратно к Пресненскому мосту.

И снова из каждого еще уцелевшего дома стреляли по проходящей мимо роте.

10

Наташа вышла из дому в восемь часов утра, почти сразу после того, как семеновцы, тщательно обыскав все до единой квартиры, покинули дом. Вышла, хотя не вполне еще оправилась от только что пережитого потрясения.

— Куда вам идти?.. Вы на ногах-то едва стоите, — сказал ей хозяин квартиры, конторщик Прохоровской мануфактуры.

— Нет, нет, надо уходить… — возразила Наташа. — Второй раз меня не спасете… Только себя и семью свою погубите… Спасибо вам!.. А мне надо идти…

Как все-таки страшно человеку, когда он беззащитен…

Они пришли рано утром. Рванули дверь, она была на крюке. Застучали резко, грубо. «Открывай!» Поздно было корить себя за то, что разделась, ложась в постель… Могла бы убежать… Впрочем, может быть, и лучше, что не смогла. Попалась бы им в руки во дворе, и тогда… Ворвались в комнату, — она еще не успела одеться, сидела на постели, завернувшись в простыню… Велели пересесть па стул. Переворошили всю постель, все в комнате перевернули вверх дном. Сказали, ищут оружие и прокламации. Хорошо, Седой заставил все отнести в штаб… При ней допрашивали хозяина квартиры: «Есть или были дружинники в доме?» Ответил: «Нет и не было». Рисковал жизнью…

Очень правильно поступила, что сразу ушла. Могут еще раз прийти. Могут узнать, кто жил в этой комнатушке… От кого?.. Знает только Мария. Она не выдаст. Но она могла рассказать подругам, она разговорчивая… Нет, нет, пока цела, надо добираться до училища. Седой сказал: «Надо обязательно». Если бы не его две раны, он сам бы пошел, сам все сделал… Он не может, сделать должна она…

Короток был их последний разговор. А ведь, может быть, последний раз видели друг друга… Он повторил еще раз, что надо сделать в штабе, потом улыбнулся как-то особенно — она вздрогнула от этой улыбки — и сказал: «А это запомни особо…» — и тихо прошептал ей на ухо улицу, дом, номер квартиры. «Там тебя дождусь, или тебе там скажут, где я».

Казалось, потянулся к ней, она думала, обнимет ее на прощанье; нет, только руку пожал. «До свидания, товарищ Наташа!» И ушел в тревожную, пронизанную выстрелами ночь…

На какие-нибудь три тысячи шагов — от своей квартиры в Грузинах до Серебряковского училища — ушло четыре часа. Не шла, а прокрадывалась от дома к дому и то и дело затаивалась в подъездах или на лестницах. Многие так прятались, и никто из жителей не обратил на нее внимания. Наконец добралась до Большого Пречистенского переулка и, сделав несколько перебежек из дома в дом, поднялась на крыльцо Серебряковского училища.

Дружинник — пожилой ткач с Прохоровки, — дежуривший в вестибюле, удивился и растревожился, увидев ее:

— Ты пошто заявилась?.. Чуть свет вывел дворами на Звенигородку Пчелку с подружкой. Думали, всех женщин отослали, а ты опять вернулась.

— Поручено мне, — сказала Наташа.

— Кому теперь поручать-то?.. — возразил дружинник. -

Все, почитай, разошлись.

— Седой поручил мне.

— Ну, коли Седой, тогда…

Наташа поднялась на второй этаж. Там, в учительской, где последние дни располагался штаб, находилось еще несколько депутатов Совета и дружинников. Она объяснила, что должна взять из шкафа все документы штаба я уничтожить их, а также передать начальникам дружин последние распоряжения Седого.

— А сам Седой где? — спросил один из депутатов.

— Он ранен, — ответила Наташа.

— Знаю, сам помогал перевязывать, — сказал депутат, — сейчас-то где его оставила?

— Его должны надежно укрыть, — ответила Наташа.

— То и дело, что надо особо надежно, — сказал депутат. — За его голову большая награда назначена.

— Награда?!

Он протянул ей листок, снятый со стены или с афишной тумбы. На листе аляповатая — слава богу, непохожая — его фотография, а ниже крупным шрифтом: «Кто доставит в полицию или сообщит о местонахождении — ТРИ ТЫСЯЧИ РУБЛЕЙ».

— И про Медведя тоже расклеено. За ево одну тысячу. Очень растревожила Наташу эта поганая афишка. Вся надежда па то, что фотография несхожа. Выдать может только знающий лично… А такому Зиновий не доверится…

Наташа достала все свои записи, которые вела на заседании штаба, писанный рукой Седого черновик последнего приказа дружинникам Пресни, проверила тщательно все ящики стола и полки шкафа, выгребла все до последней бумажки. Свернула в пук, сожгла в печке и золу переворошила кочергой.

Последние приказания начальникам дружин: надежно спрятать оружие, а самим дружинникам уходить из Москвы, не полагаясь на милость победителей, — Наташа передала некоторым лично, к остальным послала дружинников.

За день почти все депутаты и большая часть дружинников разошлись. Те же, кого темнота застала в училище, решились дождаться здесь утра. Ночевать условились на нижнем этаже, ближе к черному ходу, чтобы в случае тревоги успеть скрыться.

Но было не до сна. Надежда Николаевна уговаривала:

— Вам надо уснуть. Вы же утром уходите. Кто знает, сколько придется вам скитаться без отдыха, без сна…

— А вы разве не уйдете?

— Я остаюсь здесь, — ответила Надежда Николаевна.

— Мне страшно за вас.

— Почему? За мной никакой вины нет. Я кормила детей-сирот, женщин, стариков.

— И дружинников.

— Я этого не знаю.

— Они все узнают. Уходите, Надя!

— Не надо меня уговаривать. Я решила. Я так и поступлю… А если не спится, пойдемте наверх, в большой зал. Оттуда на все стороны видно.

Этой ночи она не забудет до последнего дня своей жизни… Высокие окна двухсветного зала проступали в полутьме багровыми пятнами. Наташа подбежала к окну и отшатнулась в ужасе. Ей показалось, что огонь подступает к самому зданию. Потом поняла, что ошиблась. Горели дома на Средней и Большой Пресне. Отдельные пожарища сливались в сплошную стену огня. Огромным костром, пламя которого вздымалось выше всех, пылала мебельная фабрика Шмита со своими складами. Горели дома на Прудовой улице, на Нижней Пресне, в прилегающих к ним переулках…

— Словно на острове среди пылающего моря, — сказала Надежда Николаевна и заплакала. — Бедные люди…

Сколько осталось без крова…

Потом спустились вниз и до утра сидели, крепко прижавшись друг к другу, успокаивая и утешая одна другую…

Утром, едва рассвело, пришел дружинник и сказал, что можно пройти к железной дороге и там, укрываясь за вагонами, пробраться к Брестским мастерским. Уходили мелкими группками, по два, по три человека. Ей пришлось задержаться. Прибежал, запыхавшись, какой-то запоздалый дружинник. Принес оружие. Закопала его в одном из сараев училища.

Обнялись с Надеждой Николаевной, и Наташа пошла.

Еще не дошла до двери, сзади что-то лязгнуло. Оглянулась в испуге… Еще раз лязгнуло. Били старые стенные часы. Было два часа дня, воскресенье, 18 декабря.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Судьба пощадила Наташу. По улицам и переулкам горящей Пресни уже рыскали патрули семеновцев, хватая всех вызывавших подозрение. Но ей удалось выбраться незамеченной. И удалось разыскать Седого.

Их переправили за границу, и уже там, за рубежом родины, Наташа — Надежда Васильевна Синева — стала женой Зиновия Литвина-Седого и была его верным другом и помощником всю свою жизнь.

Но семейное счастье не заслонило от них большой жизни.

Товарищ Седой принимал активное участие в создании заграничной Военной организации РСДРП. И от нее избирался делегатом на Четвертый (Стокгольмский) съезд партии.

Затем — активное участие в героическом восстании военных моряков в Свеаборге.

После его поражения — томительные годы эмиграции. Швейцария, Бельгия, Франция, Канада, США.

Весной 1917 года возвращается на родину. Проходит ряд фронтов гражданской войны; будучи комиссаром стрелкового полка, участвует в боях за Царицын.

По предложению Ленина на Десятом съезде РКП (б) Литвин-Седой избирается членом Центральной Контрольной Комиссии.

А затем, как он пишет в своей автобиографии: «С 1922 года работаю на различных постах хозяйственно-организационной жизни нашей страны и выполняю задания партии и Советской власти».

Зиновий Яковлевич Литвин-Седой был скромен, как и подобает истинному большевику. Но эта скромность не мешала ему ценить свое прошлое. Он помнил, что Ленин назвал рабочих Красной Пресни передовым отрядом всемирной рабочей революции. И никогда не забывал, что волею партии ему — большевику Седому — выпало счастье возглавлять этот отряд в незабываемые декабрьские дни 1905 года.

И он до конца дней своих был тесно связан с Красной Пресней и на всех демонстрациях неизменно шагал по Красной площади во главе пресненских колонн.

1980–1983