Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом

1

Тюрьма на улице Малые Каменщики, официально именовавшаяся Московской губернской уголовной тюрьмой, но в просторечии получившая наименование Таганки (по расположению своему неподалеку от Таганской площади), учреждена была в начале века, в царствование Александра Первого Благословенного, с предназначением для содержания в ней уголовных преступников. Но в конце века, по мере нарастания революционного движения среди рабочих Москвы и Московской области, Таганка все чаще и чаще принимала в свои мрачные камеры узников политических.

Зиновий попал в Таганку осенью 1896 года, в начале царствования Николая Второго.

После своего скоропалительного — для самого непонятного и неожиданного — изгнания из подвалов охранки Зиновий десяток дней отлеживался у матери на Балканах.

Стыдно было выйти на улицу с лицом, испятнанным кровоподтеками. Он, понятно, не мог догадаться, что меты на его лице поставлены по личному указанию начальника охранки со специальной целью, и решил, что таким образом свели с ним счеты обиженные им филеры.

Но потаенной своей цели хитроумный начальник охранки все же достиг.

От Марии Бойе в подполье стало известно о том, что вырвавший ее из лап охранников Зиновий Литвин арестован. Узнали, что передан он в охранку на Гнездниковский. Потом узнали, что был там жестоко избит, а после всего этого вроде бы даже и… отпущен.

Склонялись к тому, что с Зиновием просто расправились без суда и следствия. Но все же поручено было Ивану Калужанину выяснить, что же на самом деле случилось.

Иван Калужанин договорился с Никитой Голодным, чтобы тот взял на себя розыски Зиновия. Зиновий ни разу не приводил Никиту в свою каморку, встречались обычно в трактире. Но разговор о том, где проживает он, был. Запомнилось Голодному, что недалеко от вокзала, в трехэтажном доме с высоким крыльцом, а на крыльце два больших каменных шара.

Вот шары эти каменные и помогли отыскать местожительство Зиновия. Про каморку свою под лестницей Зиновий тоже успел рассказать. Но Зиновия в каморке не оказалось. А сдававшая конуру дворничиха к разговорам с незнакомым человеком не была расположена.

— Не телок, чтобы на привязи его держать, — заявила она Голодному. — Дело его молодое, когда надо, тогда и ушел. А куда ушел, пошто не пришел, не мое дело. За комнату уплочено вперед за месяц. Стало быть, когда захочет, тогда и заявится.

Немалых трудов стоило убедить недоверчивую старуху, что он друг ее квартиранта. Разыскивает не просто так, есть опасение, не попал ли в беду. Может, помочь в чем надо?..

В конце концов старуха прониклась доверием и вспомнила, что «у Зиновия мать где-то на Балканах». А когда Никита возразил, что Балкан — клин не малый, еще вспомнила: во флигеле в доме купца Воскобойникова.

2

Мать старательно прикрыла за собой дверь и подошла к Зиновию, сидевшему у окна и занятому сапожным ремеслом: он прилаживал косячки и подковки к своим рабочим сапогам.

— Беда, однако, сынок, — сказала она Зиновию. — Спрашивает тебя какой-то. Сроду его не видела. Сказала: пойду погляжу, дома ли. Может, укроешься у соседей, от греха подальше. А ему скажу: ушел куда-то…

Зиновий отставил в сторону лапку с надетым на нее сапогом, посмотрел на взволнованную мать:

— Не тревожься, мама, раньше времени… А какой он из себя-то?

— Длинный такой и шибко тощий. А лицо все как есть в морщинах, будто посечено…

— Так это же Голодный! — воскликнул Зиновий и побежал навстречу товарищу.

Но на пороге остановился, сказал матери:

— Зови сюда, в горницу. Не надо, чтобы его вместе со мной видели.

Мать снова всполошилась, постарался ее успокоить.

— Это, как говорится, на всякий случай. А если по-вашему, то: береженого бог бережет. Иди, иди, зови. Не опасайся.

— Здорово же они тебя изукрасили! — сказал Никита. — Постарались, изверги!

— До свадьбы заживет, — бодро отмахнулся Зиновий.

— На лице заживет, — согласился Никита. — А нутро-то как? Они там великие мастера почки отбивать.

— Бог миловал, — сказал Зиновий. — Ни разу не ударили. Все только по роже.

— Вовсе непонятно! — удивился Голодный. — В охранке всегда бьют скрытно, а тут, словно нарочно, весь фасад высветили… — Тряхнул в задумчивости огненной своей шевелюрой и снова повторил: — Непонятно… Слушай, Зиновий, а может, все это неспроста, а специально?

— Что специально? — не понял Зиновий.

— Понимаешь, какое дело? Сдается мне, они пакостное дело замыслили. Втягивают тебя в грязную историю.

— Теперь мне непонятно, — сказал Зиновий.

— А вот послушай. Тебя взяли, как говорится, с поличным. Дело нешуточное. Нападение на агентов полиции. Тебе причитается суд и каторга…

— Бердяев сказал, десять лет каторги.

— Там уж сколько суд отломит… И вместо суда через три дня тебя выпускают из охранки. Как это понимать?

Зиновий насупился, вспомнил, как сам ломал голову, теряясь в догадках…

— Выходит, простили тебя. Почему? Охранка нашего брата не милует. Выходит, нужен ты им? Для чего?..

— Вот и я не пойму: для чего? — сказал Зиновий. — Склоняли меня там, чтобы я им помогал… на них работал. Я отказался…

— Это они знают, что ты отказался. А мы, — Никита похлопал себя по груди, — мы-то не знаем. Я тебя знаю. Я тебе верю. А если кто не так хорошо тебя знает? Что он о тебе должен думать? Ты понял теперь, Зиновий, в какую грязную яму они тебя столкнули?

— Зачем же били тогда?..

— Вот тут вся их хитрость и выперла. Били не так, как в охранке бьют. По вывеске били, чтобы каждому в глаза бросалось. Иначе сказать, били напоказ, как своего бьют, когда надо глаза отвести.

— Зачем им эта кадриль?

— Можно догадаться. Если ты остался в полном доверии среди своих, тебя после такого лихого дела обязательно переведут в нелегальные и… только тебя и видели. А сейчас тебя к делу и близко не подпустят. А тебе невдомек, почему, и ты будешь рваться к делу. Будешь бегать с одной явки на другую, а за тобой пара глаз, и не одна… Если тебя не предостеречь, ты им больше раскроешь, чем если бы прямо на них работал.

— Что же мне теперь делать? — спросил Зиновий после тягостного молчания.

— Узнаю, приду и скажу, — ответил Никита. — А пока не приду, сиди как мышь в норе. Авось поищут, поищут, да и подумают, что подался из Москвы.

На том разговор и закончился: пришли из мастерской Эсфирь и Рейза, и Никиту Голодного усадили вместе со всеми чай пить.

— Тесновато живете, — посочувствовал Никита.

— Теперь-то, слава богу, — сказала мать. — Старшие сыновья отделились, своими семьями живут… и Зиновий ушел… А вот когда Яша жив был, восемь душ нас в этой хоромине жило… Сейчас ничего…

Пока чаевничали, Никита словом не обмолвился об истинной цели своего посещения, в разговоре с Зиновием все тревожился о его здоровье, присоветовал какие-то травы, сказал даже, что если достанет, то принесет.

Отуяшнав, Эсфирь и Рейза отправились в сад, разбитый на месте недавно засыпанного пруда. В саду по вечерам играл духовой оркестр музыкантской школы из соседних Спасских казарм и собиралось много молодых людей и нарядных девиц на гулянье.

Мать с шитьем в руках пристроилась у окна, а Никита присел на постель в ногах Зиновия.

— Сколько же мне тут лежать, как медведю в берлоге? — спросил Зиновий. — Мне ведь на работу надо. Совестно мать объедать.

— Потерпи, — ответил Никита Голодный. — Как станет можно, приду. А пока работу тебе поищу, чтобы потом не мотаться тебе от ворот к воротам.

— Изведусь я, вас дожидаясь, — сказал Зиновий. — Шибко тошно лежать без дела. Уж и братовья-то смеются надо мной.

— Назвался груздем, полезай в кузов, — сказал Никита и добавил почти строго: — Не силком загоняли, по доброй воле пошел. Сетовать не на кого. — Потом смягчился: — Не горюй. Долго не пролежишь. Время горячее, в такое время каждый человек в счету. Прийти могу в любое время, хотя бы и ночное. А может быть, и не я приду, а кто другой. Запомни условный знак. Постучу в окно вот эдак, — достал из кармана медный пятак и постучал по спинке кровати: тук-тук… тук… тук-тук… — Запомнил?

— Запомнил, — сказал Зиновий.

— Тогда жди. И будь здоров! — сказал Никита, попрощался со всеми и ушел.

3

Ждать пришлось довольно долго. Минуло дней десять, пока душным городским вечером раздался условный стук. Мать метнулась к окну.

— Это ко мне, — остановил ее Зиновий.

Надел прямо на босу ногу сапоги, перехватил рубаху пояском и вышел на крыльцо. Из-за угла флигеля навстречу ему двинулся рослый, плечистый человек. Уж явно никак не Никита Миронович.

Зиновий насторожился. Мелькнула мысль, что, кажется, зря так неосторожно выскочил…

— Смотри-ка ты! Своих признавать перестал!

И тогда только Зиновий узнал его: это же Калужанин… друг его Иван Калужанин!

Очень обрадовался Зиновий. И не только потому, что крепко сдружился с Иваном. Раз пришел Иван Калужанин, значит, все по-прежнему. Значит, не лишен доверия своих. Значит, не сработала подлая бердяевская провокация! А потом от Ивана можно узнать и о других товарищах… о Марии можно узнать… Много было у Зиновия причин, чтобы радоваться.

— Найдется место без помехи словом перекинуться? — спросил Иван Калужанин.

— Найдется, — заверил Зиновий.

Он загодя приготовился к посещению и разговору. Случай помог. Их соседи, три дружка, называвшие себя железнодорожниками, уехали куда-то на все лето. На дверь повесили замок, ключ отдали соседке Литвиной. А мать отдала ключ ему.

— Совсем затосковал. Думал, уж и не дождусь… — признался Зиновий товарищу.

— А я не торопился. Тебе, как после ранения, отпуск причитается, — отшутился Иван Калужанин. — Дай-ка гляну, как тебя пометили. Никита сказывал, отделали на совесть.

Подвел Зиновия к окну, развернул, осмотрел справа и слева.

— Чистая работа!

Потом осторожно провел ладонями, словно огладил, по рёбрам, по бокам и спросил:

— Нутро цело?

— Цело, — успокоил Зиновий.

— Вот сволочи! — сказал Иван Калужанин.

Сказал с такой злостью, что Зиновий не мог не порадоваться: нет, не вышло, господин Бердяев, все раскусили ваш подлый замысел…

— Только мы тоже не вовсе дураки, — сказал Иван Калужанин, — и так запросто от своих не отрекаемся. А как тебе дальше быть, мы советовались. И так порешили. В нашей округе тебе не показываться…

— А куда же мне…

— А ты не перебивай. Надо тебе перебираться в Бутырки. Все там подготовлено. Завтра после обеда поедешь на Бутырскую заставу. Спроси там, в какую сторону идти к фабрике Ралле…

— Знаю эту фабрику. На ней отец работал.

— Еще лучше. Значит, пойдешь по Бутырке, по левой стороне. Малость не доходя фабрики Ралле увидишь вывеску «Врач ОРЛОВ, внутренние болезни». Иди к нему на прием. Войдешь в кабинет, скажешь врачу: «Я из Сыромятников». И все. Врач этот наш человек. Он тебя и на квартиру определит, и на работу устроит.

— А поручение какое мне будет?

— Одно пока поручение, — пояснил Иван Калужанин. — Сиди тихо и не высовывайся. Врач отведет тебя в кружок. И там не высовывайся. А когда до дела дойдет, будешь связным между врачом и нами. Где меня искать, ты знаешь. Только без дела в Сыромятниках не показывайся. И на Покровке тоже. Да и сюда, на Балканы, тоже первое время не ходи.

Через два дня Зиновий уже работал на новом месте. А еще через день и жить перебрался на Бутырский хутор.

— Где хоть искать тебя, сынок, если вдруг что понадобится? — спросила мать.

— Правый проезд Бутырского хутора, мама. Дом купчихи Глотовой, — ответил Зиновий.

Никакого поручения Зиновию выполнять не пришлось. Не успел. Жизнь вел осторожную, размеренную. Исправно ходил на работу. Исправно работал, не дожидаясь попреков мастера, хотя особенно и не высовывался. Так же исправно посещал занятия кружка, хотя на занятиях сидел молчком в уголке. Словом, как сказано было ему, берег себя. Чтобы, если потребуется, в любое время дня и ночи связь была обеспечена.

Все бы так старательно оберегались. Но кто-то не оберегся. Или, может быть, филеры выследили. Или провокатор затесался в кружок… Только в один серый осенний вечер нагрянула полиция и арестовала всех, кто был на занятиях кружка, и врача Орлова — тоже.

Всех арестованных содержали в предварительной камере Сретенской полицейской части. Большую часть задержанных через несколько дней после надлежащего внушения отпустили по домам. Так же отпустили бы и Зиновия. Вины за ним большой не сыскалось. Все показали: да, приходил, сидел, слушал, с речами не выступал, вообще голоса его не слышали…

Только Зиновию не повезло. Случайно ли оказался в Сретенской части один из филеров, битых им на Курском вокзале, или так уж заведено в полиции приглашать на опознание филеров из соседних частей, — только попался он на глаза филеру Кузьме Степанову, и тот мгновенно узнал его.

И вместо того, чтобы выпустить Зиновия из предварилки, его под конвоем отправили снова на Большой Гнездниковский, в московскую охранку.

Встреча с Бердяевым была сухой и краткой. — Не пошла тебе впрок наука? — не то спросил, не то отметил Бердяев.

Сказать на это было нечего, и Зиновий промолчал.

— Может быть, скажешь, наша вина! плохо летом вразумили? Можем осенью повторить.

Зиновий собрал все свои силы и заставил себя не отвести глаз в сторону,

— Так как же? — усмехнулся Бердяев. — Знакома тебе красивая Мария?

— Не знакома.

— Понятно, — сузил глаза Бердяев. — Давно по тебе тюрьма плачет. — Позвонил и приказал: — Уведите!

Зиновий приготовился к жестоким побоям. Но в этот раз бить его не стали. Просто препроводили в Московскую уголовную тюрьму — Таганку,

4

Два дня Зиновий отбыл в общей камере вместе с уголовниками. Надо полагать, им — ворам и грабителям — поручило тюремное начальство первичную обработку новичка. Зиновий знал, что начальство натравливает уголовных на «политиков». Но надеялся, что к нему, простому рабочему парню, не может быть у них особой злобы. Как бы там ни было, решил про себя: держаться твердо, не поступаясь своим достоинством. А там, что будет…

В камеру Зиновия водворили в середине дня. Сначала вроде никто и не обратил на него внимания. Зиновий нашел свободное место на нарах и пролежал до вечера.

Когда в камере стало смеркаться, к нему подошел парень в темной жилетке, надетой поверх расшитой крестом косоворотки, примерно его лет или постарше самую малость. Зиновий заметил, что, перед тем как подойти к нему, парень перемолвился с двумя другими арестантами, и одно это уже заставило насторожиться.

— Студент? — спросил парень, присаживаясь на нары.

— Рылом не вышел, — возразил Зиновий, — С завода я, — и, опустив ноги с нар, уселся рядом с парнем в жилетке.

И парень сразу преобразился.

— Вишь ты, какое дело! У меня братан на заводе работал несчетно лет.

— И сейчас работает? — спросил Зиновий. Сразу помрачнев, парень махнул рукой.

— Отработался. Под вагонку попал… обе ноги отрезало, как не было…

— А пенсия копейки, — заметил Зиновий.

— Какая там пенсия! — И парень матерно выругался. — Нет ему пенсии. Доказали хозяйские холуи, что сам виноват…

Парень хотел что-то сказать, но, скривившись, только сплюнул на сторону и отошел обратно к своим дружкам. И там завязался какой-то, по-видимому, не совсем дружелюбный разговор.

Потом через малое время к Зиновию подошел долговязый детина в рваной шерстяной фуфайке, оглядел его с головы до ног и процедил угрожающе: — Набрехал!..

— Пес брешет, — сдержанно, но твердо ответил Зиновий.

— А ты не заедайся! — предостерег долговязый.

— И ты не заедайся, — сказал Зиновий.

— Больно ты гро-озен! — с издевкой произнес уголовник.

— Послушай, — сказал ему Зиновий. — Какого вы дьявола привязались? Взять у меня нечего. А если покуражиться, так одному, а бог поможет, так и двоим я тоже зубы посчитаю…

— А ножичком под ребро желаешь?

— Не грозись. За ножик в тюрьме надзиратели по головке не погладят; кровью харкать станешь. Так что не пугай. Скажи прямо, что тебе от меня надо?

— Скажи, пошто набрехал? Ежели не студент, за что же посадили?

— Мне от тебя таить нечего, — сказал Зиновий. — С доносом на меня не побежишь… да и кто тебе поверит…

— Мы жалобиться не станем, мы сами… А ну признавайся, за что посадили?

— За дело, — сказал Зиновий и даже усмехнулся. — Двоих филеров обидел.

— Чего ж это ты на них набросился? Или по пьяному делу?

— Товарища выручал.

— Товарища выручал! Стало быть, ты свой?

— Я сам по себе…

— Понятно… — сказал долговязый, но уже без угрозы, а с некоторым даже почтением, — А товарища-то выручил?

— Выручил.

— А сам, значит, попал?

— А сам попал.

— Ну ладно, коли правду говоришь, не тронем тебя. Но смотри, — и в голосе его снова прозвучали угрожающие нотки. — Проверим. Ежели набрехал, пеняй на себя.

5

На третий день Зиновия отвели к начальнику тюрьмы подполковнику Майснеру.

Из всех тюремщиков Москвы этот не вполне еще обрусевший немец выделялся своей мрачной жестокостью. Он искренне ненавидел всех вверенных ему арестантов и столь же искренне полагал, что всякая строгость и даже жестокость по отношению к ним не только оправданна, но и благодетельна относительно государства и общества, ибо устрашением преступника предотвращается повторение преступлений.

Появление в «своей» тюрьме политических заключенных Винокурова, Лядова, Мицкевича и других членов московского «Рабочего союза» подполковник Майснер воспринял как выражение особого к нему доверия со стороны высокого начальства.

С каждым политическим, доставленным в Таганку, он «знакомился» лично. И тут очень многое зависело, какое впечатление господин подполковник вынесет от первого знакомства.

Зиновий Литвин не понравился ему с первого взгляда. Уже одним тем, что был невозмутимо спокоен и смотрел на начальника не только без трепета, но даже и без малейшей робости. К тому же, судя по всему, предварительное знакомство с уголовниками, мера не раз уже проверенная и безотказно действенная, ничему не научило дерзкого молокососа.

Следовательно, необходимо было преподать строптивцу урок здесь, своею собственной рукой.

Тем более что к этому арестанту штабс-капитан Майснер имел вполне достаточное основание испытывать особый интерес.

В бумаге, подписанной самим Бердяевым, сказано, что Зиновий Литвин летом этого года совершил нападение на чинов секретной полиции при исполнении ими служебных обязанностей, нанес им тяжелые побои и отбил у них задержанную ими опасную политическую преступницу Марию Бойе, давно уже разыскиваемую полицией.

Далее сообщалось, что задержанный упорно отрицал свою вину, а также какое бы то ни было знакомство с Марией Бойе, отказался сообщить что-либо о ее местопребывании.

Нетрудно было догадаться, что сам Бердяев, не сумев обломать строптивца, поручает довести дело до конца именно ему — подполковнику Майснеру. Ну что ж, поручение по силам. У него и не такие становились разговорчивыми.

— По какой причине подвергнут тюремному заключению? — задал первый вопрос Майснер.

— Не могу знать, — четко ответил Зиновий, глядя прямо в глаза вопрошающему.

Подполковник Майснер, исправный служака, особо ценил четкость в ответах, и Зиновий формою ответа так ему угодил, что он даже расслабился на какое-то мгновение, но тут же спохватился и взял себя в руки.

— Вину свою знаешь?

— Никак нет, не знаю, — столь же четко, как и на первый вопрос, ответил Зиновий.

Майснер встал и не спеша вышел из-за стола. Приказал арестанту:

— Подойди ко мне!

Готовый ко всему, думая об одном, как бы не выказать своему палачу даже тени смятения или страха, Зиновий сделал три четких шага навстречу тюремщику. Да, он приготовился ко всему, Но к последнему приказанию он не был готов.

— А ну покажи, как ты ударил первого агента! — уставя глаза в глаза, раздельно, но негромко приказал Майснер. — Выполняй приказ!

Зиновий стоял не шелохнувшись.

— Тогда я тебе покажу! — сказал Майснер.

И ударил так неожиданно и сильно, что Зиновий очнулся уже лежа на полу.

— Встать! — скомандовал Майснер.

С огромным усилием преодолевая тошноту и головокружение, Зиновий поднялся на ноги.

— Подойди! — снова приказал Майснер.

На этот раз Зиновию надо было сделать всего один только шаг.

— А ну покажи, как ты ударил второго!

И был какой-то миг, когда словно кто-то крикнул: «Бей!» — и он готов был, так же как тогда, страшным ударом под вздох повергнуть наземь этого краснорожего с торчащими усами и глазами навыкате, но… столь же быстро промелькнула отрезвляющая мысль: потом забьют насмерть. За один твой удар. Нет, так дешево отдавать жизнь нельзя…

— Ну! — сцепив зубы, выдохнул Майснер и двинулся всем корпусом к Зиновию.

Не сознавая, непроизвольно, инстинктивно Зиновий весь сжался, готовя себя к страшному удару.

Но Майснер раскатисто захохотал, выставив напоказ крупные прокуренные зубы.

— На первый раз хватит с тебя…

Прошел за стол, уселся на свое место и подчеркнуто равнодушным тоном спросил:

— Ну как, будем разговаривать? Молчишь… Ну-ну, иди отдышись. И поразмысли на досуге. Скоро еще позову. Надеюсь, будешь разговорчивее.

Позвонил в колокольчик и приказал!

— Отвести в одиночку!

6

Втолкнули в полутемную камеру, дверь захлопнулась, лязгнул засов. Когда глаза привыкли к сумеркам, Зиновий оглядел новое свое пристанище. Высокая, но очень узкая — не более трех шагов в ширину — камера. Вверху, под самым потолком, квадратное окошко, крест-накрест перечеркнутое железными прутьями решетки. Стены серые, грубо оштукатуренные, шершавые. Узкая железная койка намертво закреплена на каменном полу. На койке — тощий мочальный тюфяк и выношенное, из солдатского сукна одеяло. Возле тяжелой дубовой двери с глазком посередине — зловонная параша. Воздух тяжелый, сырой и промозглый.

Сильно болела, просто раскалывалась голова. Не обидел бог силенкой толстомордого тюремного начальника. И ударил умело. Видать, набил руку на арестантах… Повстречаться бы с ним без свидетелей, один на один, в укромном месте…

И что себя попусту тешить? Где такое укромное место для тебя найдется? Это для них везде укромные места. Он и посреди площади тебя шашкой засечет, и здесь в камере замордует… Чья власть, того и воля… Эх, батя, батя! Всю жизнь державному живоглоту служил, кровь за него проливал, за отца почитал и детей своих этому же учил… Да что там батя? Давно ли сам за ум взялся? Если бы не Никита, по сию пору бы на царя-батюшку молился… И до чего же обидно. От обиды злость глаза застилает. Только руки шибко коротки у этой злости…

По неопытности Зиновий не обзавелся тюремным календарем. И когда его наконец вывели из одиночки, он уже успел потерять счет дням.

Два конвоира с винтовками с примкнутыми штыками — один впереди, другой сзади арестанта — вели его по длинному тюремному коридору.

У Зиновия вызвала усмешку сверхпредосторожность: даже будь он птицею, некуда было упорхнуть из этих каменных стен. Он не знал, что такой порядок конвоирования был установлен подполковником Майснером по достаточно важной причине: возвращаясь в камеру после «собеседования» с начальником тюрьмы, один из политических выбросился в пролет лестницы и, ударившись о каменный пол, разбился насмерть. От погибшего надеялись получить особо важные показаниями Майснеру последовало тогда строгое внушение от высокого начальства.

С тех пор политических, особенно когда они следовали в кабинет начальника тюрьмы или обратно, вели со строжайшим соблюдением всех предосторожностей.

И вот он опять, как и в первый раз, остался с Майснером один, с глазу на глаз.

— Вижу, ты хорошо отдохнул, — сказал Майснер тоном почти сочувственным. — Отлежался, отъелся на казенных даровых харчах…

И на эту подлую насмешку Зиновий не позволил себе никак отозваться.

— Было время и подумать, — продолжал Майснер, — поразмыслить… Не так ли?

— Так точно! — послушно ответил Зиновий.

— Вот и голос прорезался, — с удовлетворением отметил Майснер. — Это хорошо. Это очень хорошо! — подтвердил штабс-капитан. — Потому что очень неприятно, очень обидно, когда собеседник все время молчит. Не удостаивает ответом. Это очень обижает и… раздражает.

И после короткого молчания уже строгим, сугубо официальным тоном:

— Известна ли тебе находящаяся на нелегальном положении политическая преступница Мария Бойе?

— Никак нет, ваше высокоблагородие!

— Почему же кинулся отбивать ее?

— По дурости, ваше высокоблагородие. Ошибочка получилась. Я докладывал господину приставу…

— Что ты докладывал, мне известно, — жестко перебил его Майснер. — Приказываю мне свою глупую ложь не повторять! Я спрашиваю тебя, почему кинулся отбивать ее? Почему? Отвечай правду!

— Ваше высокоблагородие! Как перед господом…

— Господа оставь в покое! — со злобной угрозой процедил сквозь зубы штабс-капитан.

— …отродясь не видал я ее…

— А в Лефортово, на занятиях воскресной школы? «Знает, но не докажет», — промелькнуло у Зиновия, и он так же твердо ответил:

— Никак нет, ваше высокоблагородие.

Майснер встал из-за стола и, опершись длинными руками о край столешницы, словно пронзил долгим пристальным взглядом застывшего перед ним арестанта.

— Что же мне с тобой делать? — спросил как бы у самого себя. Помолчал и обратился уже к Зиновию: — Будешь говорить правду?

— Истинно, как перед…

— Молчать! — рявкнул Майснер и хватил кулаком по столу.

Вызвал конвой и приказал отвести арестанта обратно, в ту же одиночку. Потом вызвал старшего надзирателя и отдал ему еще одно распоряжение.

В этот же день, после обеда, Зиновия в первый раз за все время содержания в одиночке вывели на прогулку.

Едва он перешагнул порог двери, ведущей на внутренний прогулочный двор, и ступил на мощенную тесаным камнем площадку, кто-то накинул ему на голову крапивный мешок, кто-то другой проворно завязал вокруг горла, и началось избиение. Зиновий свалился и сжался в комок, оберегая, сколь возможно, от лютых ударов грудь, живот и голову.

Били недолго, но жестоко. Ногами, не разбирая по какому месту. После свистка дежурного надзирателя все разбежались.

Зиновия под руки отвели в одиночку. Он потребовал, чтобы вызвали старшего надзирателя.

Тот явился примерно через час.

— Требую свидания с прокурором, — заявил старшему надзирателю Зиновий.

— Ой, смотри, парень, дотребуешься… — не то жалея, не то угрожая, сказал ему старший надзиратель.

Зиновий твердо стоял на своем. Служитель правосудия навестил его на следующий день, к вечеру.

— Вы можете указать лиц, наносивших вам побои? — спросил помощник прокурора, внимательно выслушав Зиновия.

У помощника прокурора, молодого еще человека, было славное, слегка женственное лицо, и смотрел он на пострадавшего, можно сказать, участливо.

— Хотя бы одного можете указать?

— Не могу. Но должны были видеть дежурный надзиратель и конвойные, — ответил Зиновий.

— Они ничего не видели. На тюремном дворе одновременно происходили две драки…

Зиновий припомнил, что, когда ему набрасывали на голову и завязывали мешок, он действительно слышал какие-то крики в дальнем углу двора. Потом, когда били его самого, ничего уже, конечно, не слышал.

— …понимаете, одновременно две драки. И та, и другая началась, по словам надзирателя, даже раньше той, в которой вы принимали участие.

— Не я принимал участие, а меня избивали, — возразил Зиновий помощнику прокурора. — И это была не драка, а заранее подготовленное избиение.

— Я склонен верить вам. Но у вас нет ни единого свидетеля, который мог бы подтвердить правоту ваших слов. Дежурный надзиратель и конвойные разнимали дерущихся на другом конце двора. Туда же устремились все бывшие на прогулке арестанты. Никто, повторяю, никто не видел, как вас избивали.

— Занятно получается, — сказал Зиновий с горькой усмешкой. — Выходит, что побои нанес себе я сам для того только, чтобы досадить тюремному начальству.

— Я вам верю, — сказал помощник прокурора, — и доложу по начальству свое мнение. Но… — и он развел руками, — сами понимаете, у меня, как и у вас, тоже не имеется никаких доказательств.

Ровно через неделю, тоже во вторник, Зиновия Литвина снова повели на прогулку.

Все повторилось в точности, то есть как бы разыгрывалось повторно, по тем же самым нотам. И, надо полагать, теми же самыми музыкантами.

Так же на выходе набросили мешок, и, пока набрасывали и завязывали, он слышал крики, доносившиеся с другой стороны двора. Вся и разница, что на этот раз поспешили побыстрее закончить избиение, зато каждый удар был куда злее.

На сей раз свидания с прокурором Зиновий не стал требовать. Но и это не помогло. Ровно через неделю, опять во вторник, в камеру к нему снова заявился надзиратель и приказал выходить на прогулку.

Зиновий лег на койку и сказал надзирателю, что болен и на прогулку идти не может.

Надзиратель сходил за тюремным врачом, и тот без труда установил, что арестант симулирует, что он вполне здоров и может идти на прогулку.

— Бейте здесь… — сказал надзирателю Зиновий.

Лег на койку ничком, вцепился в нее обеими руками, приготовился ко всему.

Надзиратель доложил старшему, а тот начальнику тюрьмы о неповиновении арестанта Зиновия Литвина. И подполковник Майснер приказал поместить строптивца на двадцать четыре часа в холодный карцер.

7

Карцер — одно из гнуснейших изобретений изощренной человеческой жестокости, предназначенное для подавления воли человека, и особенно тягостен он тому, кто попадает в него впервые.

В Таганке было несколько карцеров. Этот, именовавшийся холодным, заслуженно считался самым мерзким. Перед очередной инспекторской проверкой приказано было побелить известкой все камеры и карцеры. А один из карцеров штабс-капитан велел и оштукатурить. И потребовал, чтобы штукатурку клали сколь возможно более толстым слоем. Приказание было исполнено по всей точности. И без того тесный карцер стал еще теснее.

Когда Зиновия впихнули туда и захлопнули за ним тяжелую дверь, ему показалось, что он находится в поставленном на торец гробу: настолько мало было его обиталище. Голова упиралась в потолок, и он не мог распрямиться во весь рост. Чуть разведя локти, он касался холодных боковых стен. А спиною упирался в еще более холодную заднюю стену.

В карцере было темно. Знакомиться со своим обиталищем можно было только ощупью. Впереди, совсем возле его лица, металлическая дверь. Стены и потолок — шершавые и холодные. Пол каменный или кирпичный. Не оставалось даже места для непременной параши. Вместо нее — нащупал ногой — дыра в полу. Из дыры тянуло холодом и вонью.

Уже стало смеркаться, когда Зиновия заперли в карцер. Близилась ночь, хотя здесь, в кромешной тьме, о смене дня и ночи можно было только догадываться.

Надзиратель, сопровождавший Зиновия, видимо, сжалился над его молодостью, шепнул, что ему определили двадцать четыре часа. До сознания Зиновия не сразу дошло, сколь великую милость оказал ему сердобольный служака, Только через несколько часов понял он, что, если бы не подали ему этой надежды и не знал бы он точного срока своего погребения в карцере, мог бы и умом тронуться. А уже потом, во время последующих своих скитаний по тюрьмам, узнал доподлинно, что такое случалось, и даже не однажды. Тягостнее всего было то, что невозможно выпрямиться и стать в полный рост. Приходилось либо сгибать шею почти под прямым углом, тогда можно выпрямить ноги и туловище; либо сложиться углом в пояснице и, опираясь на заднюю стену, расправить плечи и выпрямить шею. Наверное, некоторое облегчение получилось бы, если сесть на пол или хотя бы стать на колени, но пол был покрыт липкой грязью, и от одной мысли прикоснуться к нему потягивало на тошноту.

В первые тягостные минуты Зиновий пытался успокоить и обнадежить себя тем, что самые трудные именно эти вот первые мгновения, а дальше постепенно привыкнешь и терпеть будет легче. Надежда оказалась напрасной. Наоборот, с каждым часом, минутой, а потом и секундой утомленные кости и мышцы ныли все сильнее… С трудом удерживал себя от рвущегося из груди крика, понимая, что стоит крикнуть один лишь раз — и можно дойти до животного воя, вконец уподобиться дикому зверю…

Муки приглушили чувство голода. Когда сидел в камере, с нетерпением ожидал прихода служителя с миской похлебки или каши. И съедал принесенное почти с жадностью, хотя вкусной пищу никак нельзя было назвать. Да с чего бы ей и быть вкусной? На харчи арестанту казна отпускала шесть копеек в день. И если даже смотритель тюрьмы не запускал лапу в казенный сундук и подчиненным не давал потачки, то все равно, как ни крути, шесть копеек — это шесть копеек, разносолов на них не спроворишь.

Многим арестантам приносили с воли передачи, тюремное начальство этому не препятствовало. Зиновию никто не приносил. Он скрыл от полиции, что у него в Москве родные, хорошо понимая, что ни матери, ни братьям родственник, арестованный по политическому делу, радостей в жизни не прибавит. Поэтому и жил он полностью на казенных харчах. И должен был съедать их без остатка.

Но в эту карцерную ночь время ужина давно миновало, он и не вспомнил о еде. И хорошо, что не вспомнил. Только бы добавил себе еще страданий.

Пищу ему принесли только утром. И сразу на весь день; весь причитающийся ему суточный паек. Открылась дверь карцера, и служитель поставил прямо на пол жестяную кружку с водой и накрыл ее фунтовым ломтем хлеба. И сколь ни противно было поднимать кружку с липкого пола, заставил себя преодолеть брезгливость, поднял; хлеб съел сразу и отпил половину воды.

Когда миновали двадцать четыре часа, Зиновия волоком доставили в камеру. Оказалось, что даже жестокие побои на тюремном дворе перенести было легче.

Пришлось надзирателю сходить за врачом. Врач пришел, осмотрел обессилевшего Зиновия и, может быть, потому, что почувствовал свою причастность к беде, постигшей молодого арестанта, — приказал трое суток его не тревожить и на этот же срок перевести на больничный стол. Что означало — стакан сладкого чая и белую сайку сверх обычного тюремного пайка.

8

Сергей Васильевич Зубатов решил сделать карьеру на социализме. Он отнюдь не собирался покушаться на основы самодержавия, напротив, всю свою жизнь вплоть до последнего ее дня был одним из преданнейших и вернейших слуг престола Российского.

Его «идея», обеспечившая ему недобрую память в истории революционной борьбы российского рабочего класса, заключалась в том, чтобы, используя формы социализма и выхолостив их политическое содержание, приспособить массовое рабочее движение к целям охранительным.

Идея эта не сразу осенила Сергея Васильевича. Свою службу «царю и отечеству» он начал в качестве провокатора и довольно быстро преуспел в ней, выследив и выдав московской охранке крупную народовольческую организацию.

Способности его и рвение были замечены и отмечены. Наградами, чинами и продвижением по службе. И начав свою службу с середины восьмидесятых годов, Зубатов через несколько лет уже достиг поста помощника начальника московской охранки, а потом, потеснив своего патрона и покровителя Бердяева, Зубатов получил пост начальника Московского охранного отделения.

Служа в охранке, Зубатов убедился, что одним лишь кнутом не остановить неумолимо нарастающего рабочего движения. И пришел к мысли, ставшей затем твердым убеждением, что к кнуту необходимо как можно быстрее присовокупить и пряник.

Изо дня в день сталкиваясь с рабочими, уличенными или заподозренными в противоправительственной деятельности, Зубатов заметил, что первая обида рабочего человека — на своего хозяина, на фабриканта, заводчика и лишь у относительно немногих к обиде на хозяина присоединялась обида на царя и его правительство.

Тут уж не так сложно было добраться до мысли: укрепить в рабочих головах веру в благоволение к рабочему люду царя-батюшки. Внушить всем обиженным и недовольным, что только его монаршее заступничество может умерить алчность хозяев и облегчить их долю. А коль скоро удастся внушить такую мысль, то всех уверовавших в царское заступничество можно сплотить в массовую рабочую организацию, руководимую своими ставленниками, и, опираясь на «свою» организацию, обескровить с ее помощью организацию революционную.

Так вызрела у Сергея Васильевича Зубатова «идея» создания монархически настроенных рабочих организаций, получившая позднее наименование «полицейского социализма».

Для всякой организации, тем более для массовой, нужны вожди, хотя бы вожаки. Зубатов понимал, что в таком тонком деле не обойтись своими платными агентами, как бы хорошо они ни были замаскированы и законспирированы. Нужны были руководители из рабочих, искренне убежденные в правоте своего дела, руководители, которых знали бы рабочие, которым бы верили. Лучше бы всего из тех, кто уже пострадал в борьбе за рабочую долю. Надо было искать таких.

Зубатов вызвал к себе начальников полицейских частей города. Расспросил о задержанных в истекшем году по политическим делам. Почти у каждого пристава нашлось, чем поделиться.

Пристав Покровской части рассказал о молодом парне, отбившем задержанную подпольщицу у двух филеров.

— Как фамилия? — спросил Зубатов.

— Филеров?..

— На кой… они мне!.. — чертыхнулся Зубатов. — Парня этого как фамилия?

— Запамятовал, ваше высокоблагородие…

— Выясните и сообщите.

— Слушаюсь.

В конце того же дня Зубатову доложили, что повторно арестованному Литвину Зиновию Яковлеву административно определена мера пресечения — один год тюремного заключения. Каковое он отбывает в Таганской уголовной тюрьме с ноября прошлого года.

9

Куда и зачем везут, Зиновию не сказали. Забранное частой решеткой оконце заиндевело, и рассмотреть что-нибудь сквозь него было невозможно. Ехали не так долго, менее часа, и, когда тюремная карета остановилась, Зиновий понял, что из города его не вывезли. Решил, скорее всего, переводят в Бутырскую тюрьму. И обрадовался: подальше от Майснера.

Когда вывели из кареты, узнал памятное ему крыльцо. Снова он понадобился охранному отделению. Неужели сам всемогущий Бердяев в третий раз удостоит его личной беседы. С чего бы такое внимание скромной его пер-* соне?

Но за столом в большом кабинете под поясным портретом государя императора сидел не Бердяев, а другой, впрочем, тоже в мундире с погонами полковника.

Вместе с Зиновием в кабинет вошли конвоиры. Движением руки сидевший за столом отпустил их. Когда конвойные вышли, полковник заглянул в лежащую перед ним бумагу, потом спросил:

— Зиновий Литвин?

— Так точно, ваше высокоблагородие! — ответил Зиновий.

— Моя фамилия Зубатов, зовут меня Сергей Васильевич, — представился полковник и вслед за этим пригласил с радушным жестом: — Садитесь, Зиновий Яковлевич!

Зиновий сперва ушам своим не поверил; потом, повинуясь повторному жесту Зубатова, подошел и сел в стоящее возле стола полумягкое кресло.

— Вы, я вижу, удивлены, Зиновий Яковлевич? — спросил полковник, пряча улыбку в аккуратно подкрученных усиках.

Зиновий не нашел сразу пригодного ответа и решил, что надежнее промолчать.

Полковник понимающе и даже слегка сокрушенно покачал головой, показав Зиновию тщательно расчесанный пробор.

— К сожалению, наше почтенное и, смею утверждать, весьма полезное учреждение вызывает к себе этакое… — полковник сделал рукою какой-то неопределенный жест, — некоторое, я бы сказал, огорчительное недоверие… Вот, я вижу, и у вас тоже, — продолжал Зубатов. — Остерегаетесь. Вас можно понять, вы бывали здесь при полковнике Бердяеве. Должен вам признаться, что, весьма уважая служебное рвение моего предшественника, я в то же время всегда полагал методы, применяемые им… несколько… устаревшими. Но времена меняются. И теперь наше учреждение, все наше ведомство основывает свою деятельность совсем на иных принципах. Вот учитывая именно это, скажите чистосердечно, можете ли вы в сию минуту отнестись с полным доверием ко мне и возглавляемому мною учреждению?

— Как прикажете, ваше высокоблагородие, — послушно ответил Зиновий.

Он давно уже понял, что неспроста матерый волк пытается укрыться под овечьей шкурой. В таких обстоятельствах разумнее всего было казаться предельно простодушным.

— Приказать я, конечно, могу, — усмехнулся Зубатов. — Но я бы желал, чтобы доверие было не по приказу, а вполне искренним. Как говорится, от чистого сердца. Я объясню, почему это так важно. Я вас пригласил…

На этих словах уже Зиновий с трудом удержался от усмешки, но пересилил себя и продолжал внимательно и преданно смотреть в рот полковнику.

— …чтобы поговорить с вами обстоятельно и откровенно. Но откровенность, полагаю, вы с этим согласитесь, возможна лишь при полном взаимном доверии. Не так ли?

— Так точно, ваше высокоблагородие.

— Так вот, Зиновий Яковлевич, — продолжал полковник сугубо доверительным тоном, — для начала условимся. Первое — разговор наш, независимо от того, придем ли мы к взаимному согласию или нет, останется строго между нами. Второе — разговор мы ведем без чинов, на равных, и посему благоволите именовать меня просто Сергеем Васильевичем, так же как и я вас Зиновием Яковлевичем.

— Никак невозможно, ваше высокоблагородие. Как же я осмелюсь?

Улыбка не сходила с холеного, чисто выбритого лица полковника, но уже заметно было, что под улыбкой прячется раздражение, которое хозяин кабинета старается всеми силами сдержать и не выказать. Заметив это, Зиновий удостоверился, что избрал правильную линию поведения, и твердо решил держаться ее и дальше, ни в коем случае не поддаваясь ни на какие посулы сладкоречивого полковника.

— Сдается мне, — сказал полковник, — что вы хитрее, нежели я полагал. Советую не забывать, что хитрить полезно лишь в меру. И ничуть не больше. А то можно и пересолить…

— Вы, ваше высокоблагородие, приказали говорить откровенно. Вот и я, как есть, начистоту…

Но Зубатов, похоже, даже и не слышал этих слов. Углубившись в свои мысли, он отсутствующим взором смотрел куда-то мимо сидящего перед ним арестанта.

После довольно продолжительного молчания начальник охранного отделения сказал:

— Ваша защитная реакция в известной степени оправданна. Вам неизвестно, о чем пойдет речь. Потому вы и не решаетесь раскрыться. Поступим так: я изложу вам суть дела. Затем вы получите достаточное время для того, чтобы подумать, так сказать, взвесить мои слова. Затем мы встретимся снова, чтобы после откровенного разговора прийти к окончательному решению. Устраивает вас?

— Как вам будет угодно, ваше высокоблагородие, — почтительно ответил Зиновий.

И снова заметил, с каким трудом подавил полковник готовое прорваться раздражение.

— Вы состоите в подпольной организации…

— Никак нет, ваше высокоблагородие, — решительно перебил полковника Зиновий.

Зубатов в сердцах махнул рукой.

— Оставьте! Не о том сейчас разговор. Вы недовольны существующим положением. И вы правы. Я тоже им недоволен. Я скажу вам больше, открою тайну: создавшимся положением недоволен сам государь. Алчность фабрикантов и заводчиков, думающих о том лишь, чтобы получить как можно больше прибыли, тревожит государя и правительство. Рабочие, равно как и фабриканты, подданные его величества. Государю угодно, чтобы все его подданные благоденствовали. Чтобы каждый посильным трудом, честным мог обеспечить себе и семейству своему безбедное существование. Такова монаршая воля государя императора…

Зиновий слушал и думал, что эти же мысли, пусть выраженные другими словами, втолковывал ему отец. И повстречайся на жизненном пути этот полковник-златоуст двумя-тремя годами раньше, кто знает, куда бы повело Зиновия Литвина?

Но это если бы двумя-тремя годами раньше, а теперь поздно байки рассказывать про доброго царя.

— Революционное движение не облегчит положения рабочих, — изрек как непререкаемую истину Зубатов. — По той простой причине, что оно направлено против царя и правительства. Против тех, кто по самой природе своей являются естественными и единственными, — полковник подчеркнул это слово, — защитниками рабочих от алчности хозяев-капиталистов…

Зубатов, превратно истолковав внимательное молчание собеседника, продолжал разливаться соловьем:

— Надо понять и умом, и сердцем простую истину: в борьбе рабочих с капиталистами царь и его правительство на стороне рабочих. Капиталистов — сотни, а рабочих — миллионы. Не может благоденствовать держава, в которой миллионы страждут. Иными словами, у правительства и у рабочих общий интерес. Поэтому, чтобы улучшить свое положение, рабочие должны подняться не против царя, а в защиту царя. Это вам понятно?

— Никак нет, ваше высокоблагородие. Царь сам и казнит, и милует. От кого же его защищать?

— Уместный вопрос. Отвечу со всей, прямотой. От смутьянов, от бунтовщиков, от злодеев, покушающихся на самоё священную особу государя императора. Прошу заметить, Зиновий Яковлевич, среди извергов, многократно покушавшихся на государя, никогда не было ни одного рабочего…

Зиновий мог бы напомнить полковнику про Степана Халтурина, но, конечно, уместнее было промолчать.

— …Но, к великому огорчению, в различные революционные союзы, кружки, сообщества смутьянам-бунтовщикам удалось вовлечь немало рабочих. Обязательно надо вырвать их из-под влияния агитаторов-смутьянов. И знаете, как это лучше всего проделать?

Зиновий не знал, как лучше это проделать, и потому промолчал.

Но зато хорошо знал полковник.

— Рабочие должны сплотиться в свою, истинно рабочую организацию. Без всяких марксистских, социалистических и иных агитаторов. Рабочим есть против кого бороться и есть за что бороться. Против хозяев-капиталистов, за свои рабочие интересы. Повысить оплату труда, укоротить рабочий день, добиться отмены штрафов, обеспечить инвалидов и престарелых. И в этой борьбе рабочих за свои права царь будет на стороне рабочих. Теперь, надо полагать, вы поняли, Зиновий Яковлевич, для чего я все это вам рассказываю?

— Не могу знать, ваше высокоблагородие, — смущенно, как бы стыдясь своей несообразительности, ответил Зиновий.

— Я вам объясню, — сказал Зубатов и продолжал тоном почти торжественным. — Я рассказал вам все это для того, чтобы вы прониклись доверием ко мне, доверием к возглавляемому мною учреждению, доверием к правительству! Мы создаем истинно рабочую организацию. И вам, Зиновий Яковлевич, уготовано в ней место одного из ее руководителей, по-рабочему сказать — вожаков. У вас есть для этого все необходимое: вы молоды, энергичны и смелы, истинно преданы рабочему делу.

«Хорошо у тебя получается, — промелькнуло у Зиновия, — шибко складно. Вы меня били, и я же вам служи…»

— …Так вот, уважаемый Зиновий Яковлевич, жду ответа, могу ли я располагать на ваше согласие?

Зиновий очень естественно испугался. Даже отшатнулся от стола.

— Что вы, ваше высокоблагородие! Какой из меня руководитель? Не по Сеньке шапка. Две зимы в школу ходил. Только что читать, писать обучился…

— Я и не рассчитывал получить немедленное ваше согласие, — сказал Зубатов. — Теперь, как мы условились, вы подумаете. А через несколько дней мы снова с вами встретимся.

10

На следующий день после свидания с Зубатовым Зиновия снова повели на прогулку. Он не противился: в конце концов, карцер нисколько не слаще. Усмехнулся только про себя: видно, не терпится начальнику охранки, торопится поскорее «убедить» несговорчивого арестанта.

Но Зиновий ошибся. На этот раз не стали бить. Больше того, надзиратель неотлучно находился возле него. А когда в обед ему кроме обычной похлебки принесли еще сайку и кружку сладкого чая, Зиновий понял, что Сергей Васильевич Зубатов уже числит его по своему ведомству.

Сайку Зиновий съел и чай выпил с большим удовольствием. А после трапезы задумался.

Начальник охранки сказал: «Через несколько дней». На второй встрече уже не отвертишься. Придется отвечать: либо нет, либо да. А что, если… если поиграть в эту игру?

Очень заманчиво. Крепко можно насолить Сергею Васильевичу. Прямо под корень подрубить всю его затею. Как только сколотит он свою организацию, встать перед народом, поклониться в ноги и повиниться. Рассказать все, как есть… И больше веры полицейскому начальнику никогда и ни от кого не будет… Очень заманчиво перехитрить господина полковника…

Но тут же сам себе возразил: не тебе его перехитрить… Не хитрец ты, а дурень… Сколачивать-то его казенную организацию тебе самому придется. Значит, придется людей уговаривать, как тебя самого вчера полковник уговаривал. С какой же ты рожей выйдешь на люди, коли ты, выходит, каждого из них уже самолично обманул? И обманом втянул в это грязное дело… Нет, на скаку коней не перепрягают…

День уходил за днем, ночь за ночью, а Зиновия никуда не вызывали. Каждый день выводили на прогулку и оберегали от напастей; кормили по больничному рациону, и если бы так весь отмеренный ему годичный срок, то лучшего вроде и желать нечего.

Начала даже закрадываться надежда, что начальник охранки забыл и про него, и про свою затею. Только не позволил он себе расслабляться этой надеждой. Не из той породы Сергей Васильевич Зубатов. Это он сразу понял. Как и понял, что не из бескорыстной преданности престолу придумал он свою полицейскую организацию, Наверно, уже припас себе генеральские эполеты…

Вызвали через неделю, уже под вечер. Быстро доставили в охранку. Тут же провели в кабинет к начальнику,

Зубатов снова предложил сесть, но уже не называл по имени-отчеству.

— Прошу садиться, — и все.

Зиновий осторожно присел на самый краешек кресла.

— Чем порадуете? — спросил Зубатов.

Зиновий молчал, всем своим видом выражал полное недоумение и непонимание.

— Жду, когда подтвердите мне обещанное вами согласие, — строго напомнил Зубатов.

— Какое согласие? — не понял Зиновий. — Невдомек мне, ваше высокоблагородие.

По-видимому, Зубатову уже надоело канителиться с несговорчивым арестантом. Только профессиональная привычка доводить дело до конца заставляла его возиться с этим молокососом. Но и затрачивать на него лишнее время и лишние усилия тоже было ни к чему.

— Последний раз спрашиваю, согласен или нет? — процедил Зубатов и так сцепил челюсти, что желваки заиграли на скулах.

— Не пойму, ваше высокоблагородие, — машинально ответил Зиновий, хорошо понимая, что за этим ответом уже никак не укроешься.

— Мерзавец! — Зубатов пристукнул по столу массивными кулаками. — Меня вздумал за нос водить!

Встал и, обойдя стол, приблизился к Зиновию.

Зиновий тоже поспешно встал. И хотя приготовился к удару, не успел даже головы отвести в сторону, с такой быстротой и силой ударил Зубатов.

Зиновий качнулся, едва устояв на ногах, и тут же получил еще более сильный удар с другой руки. Начальник охранного отделения полковник Зубатов дробил зубы профессионально.

Утерев ладонью кровь, бегущую по подбородку, Зиновий произнес с тихим укором:

— Эх, ваше высокоблагородие! Такие хорошие слова говорили, такую заботу о нашем брате имели, а чуть что не по-вашему, сразу в морду…

И так выразительно посмотрел на своего мучителя, что Зубатова царапнула мысль, а не поторопился ли он с кулаками?.. Отыгрывать обратно было уже поздно. Но никчемная мысль сбила настрой, и третьего удара не последовало. Вернулся за стол, вызвал дежурного и приказал отправить арестанта обратно в Таганку.

И снова потянулись тюремные дни и ночи. Но уже без поблажек и послаблений. Зато притеснений и издевательств — через край. Майснер понял, что минутное благоволение Зубатова окончилось, и обратил на Зиновия Литвина свое особое внимание. И начиная с того дня не был арестант Зиновий Литвин обделен ни побоями, ни карцером.

Здесь же, в мрачной майснеровской тюрьме, узнал Зиновий цену братской дружбе товарищей по общему делу. Случалось, и от побоев выручали, а после тяжелой болезни, постигшей Зиновия перед самым началом весны, выходили и на ноги поставили.

Отбыв свой срок, Зиновий вышел за ворота Таганки в ненастный осенний день 1897 года.

Дул порывистый северный ветер, швыряя в лицо хлопья мокрого снега. Ноги в дырявых опорках вязли в грязи. Надвигался вечер, и не было места, где приклонить голову.

Горько и стыдно было являться к родной матери в таком виде. Но не замерзать же под забором, как бродячей собаке.

Мать, как увидела его, побелела, ни кровинки в лице, и сказала только:

— Сын, да ты совсем седой…

В Таганской тюрьме Зиновий пережил второе рождение. Остался в детских и юношеских годах переступивший порог тюрьмы, веселый, ершистый парень Зиновий Литвин. Родился и вызрел профессиональный революционер.