Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом

1

Две недели выхаживала мать Зиновия. Перво-наперво отмыла его дочиста. Зиновий отнекивался, порывался в баню идти; мать не пустила.

— Не хочу, чтобы видели тебя таким битым и мученым.

Вместе с дочерьми наносила воды полную кадку. Согрела три ведра. Усадила Зиновия в жестяное корыто, которое для большой стирки, и оттерла мыльной мочалкой до гладкой кожи. Только битые места поберегла.

Дала ему чистое, хотя и порядком поношенное, отцово белье: рубаха вовсе впору пришлась, кальсоны только оказались малость длинноваты.

— Подрасту, пока отлежусь у тебя, — пошутил Зиновий.

После того как, преодолев горечь стыда, он перешагнул родимый порог и обнял припавшую к нему мать, как-то сразу отошел сердцем, был весел, незлобив, ласков не только с матерью, но и с сестрами, особенно с младшею — Рейзой. Старшая сестра, судя по всему, не очень была рада, что в доме появился арестант, к тому же изукрашенный синяками и ссадинами. Но ничего не сказала, только одарила неприветливым взглядом. И первые дин явно сторонилась блудного брата. Но Зиновий как будто и не замечал ее холодного к нему отношения, был неизменно ровен и приветлив, и постепенно лед растаял.

И как-то вечером сестры сами подошли к нему, уселись на лавку возле изголовья его постели.

Старшая — полная, круглолицая Эсфирь — спросила:

— А за что тебя, брат, в тюрьму посадили?

На этот вроде бы простой вопрос не так-то просто было ответить.

— И признаться совестно? — продолжала допытываться Эсфирь, в больших ее темных глазах таилось молчаливое осуждение.

— Совеститься мне нечего, — сказал Зиновий. — Ничего постыдного я не совершил.

— В тюрьму разве за хорошие дела сажают? — все так же требовательно спрашивала сестра.

А худенькая, чуточку косоглазая Рейза, ни слова не произнося, смотрела на брата ласково и жалеючи.

— Тут видишь, сестра, какая штука, — медленно заговорил Зиновий, — смотря что считать хорошим, а что плохим делом. Или, по-другому сказать, что тебе или мне хорошо, то хозяину моему или твоему плохо. И наоборот. Что нам плохо, для них хорошо.

— Темно говоришь, брат, — возразила Эсфирь. — То, что плохо: обманывать, воровать, убивать, — всем плохо, и мне, и моей хозяйке, и каждому человеку.

— Скажи мне, — совсем вроде не в лад разговору задал вопрос Зиновий, — сколько ты получаешь за каждую сорочку?

Эсфирь задумалась, подсчитала, шепча про себя, и, наконец, произнесла:

— Наверно, копеек до тридцать обойдется…

— А хозяйка твоя получит с заказчика тоже по тридцать копеек за сорочку?

— Ну уж нет! — снова вмешалась в разговор Рейза. — За такую работу, как у сестры, хозяйка возьмет не меньше рубля.

— Вот видишь! — весело воскликнул Зиновий. — Ты сработала на рубль, а получила тридцать копеек, хозяйка твоя ничего не сработала, а получила семь гривен. Кому хорошо, а кому плохо? Вот, стало быть, и выходит: что рабочему хорошо, то хозяину плохо, а что рабочему плохо, то хозяину хорошо…

— Обожди, брат, — перебила его Эсфирь, которой, по-видимому, не так понравились все эти подсчеты, как ее младшей сестре, — ты перевел разговор на другое. А мне не ответил. Я спросила, за что тебя посадили в тюрьму?

— За это самое, — весело ответил Зиновий. — За то, что стараюсь сам понять и другим объяснить, как хозяева нашим трудом жиреют.

— А это зачем тебе?

— Это зачем? — повторил Зиновий. — Вот зачем. Когда все рабочие люди поймут, почему богатеют хозяева, тогда и конец хозяйской власти. Хозяев сотни, а рабочих миллионы. Рабочих людей в тысячу раз больше, чем хозяев со всеми их прислужниками: приставами и жандармами. Пока они нами командуют. Потому что глаза еще не у всех открылись… Понятно теперь, сестра, за что я в тюрьму попал?..

Эсфирь подняла на брата глаза, но ничего не сказала. Ответила Рейза:

— За смутьянство. Так и Ефим говорил.

— Кому он так говорил? — полюбопытствовал Зиновий.

— Всем нам говорил, — пояснила Рейза. — Летом приходил, полушалок маме принес на именины. Мама плачет, тебя жалеет. А он говорит, не плачьте, мамаша. Посадили, — значит, заслужил.

— Ефим может так сказать, — заметил Зиновий после некоторого молчания. — Он теперь к хозяевам прикипел.

— Ты его осуждаешь? — спросила Эсфирь,

— Осуждаю.

— За что? Он своим трудом вышел в люди.

— Как он вышел, это всем известно.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты жену его видела? — спросил Зиновий вместо ответа.

Эсфирь покачала головой.

— Сходи и посмотри. Тогда поймешь. Продал Ефим за сытую жизнь свою молодость и свою совесть.

Как ни хорошо было попасть снова в родную семью, оставаться в ней насовсем или хотя бы надолго никак нельзя было.

И когда Зиновий почувствовал, что окреп и набрался сил, сказал матери:

— Мне пора, мама…

— Уходишь, сын?

— Ухожу. Приходится уходить. Жить у вас мне нельзя. На всех вас беду наведу.

— А так, чтобы не навести беду, не можешь?

— Не могу, мама.

— Это, значит, опять вскорости в тюрьму?

— Стараться буду, чтобы не вскорости. Но зарекаться нельзя. Там уж как выйдет.

— Господи, господи! — прошептала мать.

Ни оспаривать, пи уговаривать, ни жалобить не стала, знала, ни к чему…

— Ефима я не хвалю, — сказала мать после довольно продолжительного молчания. — На богатство польстился, самого себя позабыл… Ну разве нельзя так прожить, чтобы и по совести и без страху?

— Нельзя, мама. Не пришло еще такое время. Вот и стараемся, чтобы скорее пришло…

— Господи, господи… — снова прошептала мать и слезы смахнула. — И у всех ведь матери есть. Матерям-го какое, горе, какая тягость…

2

Больше двух недель отлеживался Зиновий во флигельке купца Воскобойникова на Балканах. Окреп телом, отошел душой. Вернулись силы, потянуло к людям, к товарищам, к делу. Через страшный тюремный год пронес надежду отыскать Марию.

Нетерпение перехлестывало через край. Так и подмывало надеть шапку, пальтишко (мать почистила, подлатала его, приладила теплый воротник из крашеной заячьей шкурки) и бежать. А куда бежать? Явочная квартира у доктора Орлова в Бутырках провалена. Другие ему неизвестны. В трактир у Курского? Может быть, и трактир под наблюдением. И здесь сидеть сколько можно? Сюда-то к нему никто не придет, разве, в конце концов, какой шпик заявится?

Зиновий подробно объяснил Рейзе, как отыскать квартиру Никиты Голодного, и послал ее к нему. Пусть передаст привет от Зиновия Литвина и спросит у Никиты Мироновича, когда и куда прийти, чтобы увидеться с ним.

Сестра безотказно согласилась, но идти надо было вечером и попозже: в раннюю пору дома его не застать.

Мать всполошилась.

— Куда идти-то?

— Не шибко далеко. Угол Покровского бульвара и Воронцова поля.

— Худое место, — сказала мать. — Хитров рынок рядом. А там ночлежки и вся рвань…

— Пошли вместе, — сказала Эсфирь.

Вернулись они часа через два. Вернулись ни с чем. Никиты Мироновича там не оказалось. Квартирная его хозяйка сказала, что летом еще два раза приходили к нему из участка и уводили с собой. Подолгу не держали, дня по два, по три. Но после второго разу съехал Никита Миронович, а куда съехал, не сказал.

Плохо спалось Зиновию в эту ночь. Оборвалась единственная ниточка, связывающая его с большим миром. Единственная из безопасных. Можно было пойти, конечно, в трактир к Курскому вокзалу, можно было пойти в воскресную школу в Сыромятниках и, наконец, можно было заглянуть во «Фруктовую торговлю».

После продолжительных размышлений окончательно отбросил и торговлю, и воскресную школу. Мог и сам попасться, и их «засветить». Менее опасно показаться в трактире. Тут, в крайнем случае, мог подвести только самого себя. Решил завтра же наведаться в трактир — и в обеденное время, и вечером.

3

Как обычно, в середине дня трактир был полон народу самого разношерстного.

И мастеровые люди е окрестных фабрик и заводов, кому заработок позволял не довольствоваться сухомяткой, а потратиться на трактирные щи и кашу; и молодые приказчики из лавок, обступивших привокзальную площадь; и молодые писцы из разных контор и учреждений; извозчики-лихачи, коротающие в трактире время от поезда до поезда.

Зиновий потолкался между столиками, как бы высматривая свободное место, но не обнаружил в переполненном зале ни одного знакомого лица.

За столиком, где, бывало, сиживали они с Иваном Калужаниным, сидели, судя по одежде, заводские рабочие, а стол, где сидел когда-то он е Марией и ее братьями, теперь занимали извозчики.

Еще раз прошелся Зиновий по залу из конца в конец, подошел к буфетной стойке, спросил кружку пива, — в трактире не любят посетителей, которые уходят, не оставив и копейки, — вытянул ее, не торопясь, и пошел восвояси.

Вечером в трактире у Курского вокзала народу было не меньше, а даже больше, чем днем, но народ уже другой.

Мастеровых было немного, да и те другого толка, нежели те, что обедали здесь днем. Сейчас пришли не за пропитанием, а выпить и душу отвести. Извозчиков не убыло, для них трактир все равно что заезжий двор. И гораздо больше было молодежи, в том числе и студентов. Появились и нарядно, а то и крикливо одетые женщины в компании мужчин.

За одним из столов, мимо которого проходил Зиновий, сидело пятеро молодых людей. Три девушки и всего двое парней,

Одна из девушек окликнула Зиновия:

— Садись к нам, красавчик!

Девушка выглядела очень привлекательно и могла бы всерьез понравиться, если бы не нагловатый взгляд темных и круглых навыкате глаз.

Но Зиновию было сейчас вовсе не до амурных дел.

— Садись, девушка приглашает! — уже настойчивее потребовала темноглазая.

Зиновий отговорился вовсе неуклюже:

— Не могу, невеста дожидается…

— Подождет подольше, покрепче обнимет, — сказала девушка, играя глазами.

Именно в то время, когда он на какую-то минуту задержался у стола, за которым сидели молодые люди, из-за столика неподалеку от входной двери поднялся высокий бородатый человек и быстро шагнул к выходу. В дверях на миг задержался и вроде бы метнул быстрый взгляд в сторону Зиновия.

Зиновий, как и днем, обошел все столы, подошел к стойке и спросил пива, опорожнил кружку и снова прошелся из конца в конец.

Услышал вдогонку.

— Где же твоя невеста, красавчик?

И решил, что лучше уйти, не привлекая к себе слишком много внимания.

Шел и размышлял, что же делать? Как выходить на своих? Положиться на случай или уж решиться и пойти в воскресную школу или во «Фруктовую торговлю»?

Так в размышлениях миновал он Земляной вал, дошел до Старо-Басманной, и, когда пересекал ее, показалось ему, что за ним хвост. Остановился на углу Черногрязской, прислушался. Шаги стихли. Постоял, пошел, снова за спиной шаги.

Решил идти спокойным, ровным шагом до Большой Спасской, свернуть на нее, любым проходным двором в Коптельский переулок, и… ищи ветра в поле.

Так и поступил. Шаги не отставали. Но как только свернул на Большую Спасскую, тут же окликнули по имени. И окликнул знакомый голос.

Остановился. В слабом свете фонаря видно было, что догоняет его рослый человек. Когда подошел ближе, оказался давешним бородачом из трактира.

— Не узнал? — спросил очень уж знакомым голосом. — Не диво. Я и сам себя не узнаю.

— Мать честная! Иван Калужанин! — Как видишь.

— Сразу почему не окликнул? Попугать решил?

— Просто не хотел на людях. Да и проверил на всякий случай, нет ли за тобой хвоста.

— Еще бы малость повременил, только бы меня и видел. Тут все проходные дворы мои.

. — Не беда, — усмехнулся Иван Калужанин. — Дорогу в твой флигель знаю. Добрался бы и сам.

. — А там бы тебе сказали, что с прошлого года меня и в глаза не видели.

— Остерегаешься, значит.

— А что делать. Приходится… Да что же мы здесь на ветру. Пойдем в тепло. Там и поговорим.

4

А поговорить им было о чем.

Сперва Зиновий рассказал, какую выучку прошел в Таганке у Майснера. Ивана Калужанина особенно заинтересовала затея начальника охранки Зубатова — создать массовую «истинно рабочую» организацию.

— Слыхали мы кое-что об этом, — сказал Иван Калужанин, выслушав подробный рассказ Зиновия о двух его «беседах» с полковником Зубатовым, — и догадывались, что к чему. Но у тебя, как говорится, из первых рук.

Потом Иван Калужанин стал знакомить Зиновия с положением дел в Москве.

Порадоваться было нечему. Зубатов не только изобретал новые методы для борьбы с революционным движением, но и старыми действовал весьма успешно.

Он значительно увеличил штат сотрудников «наружного наблюдения», иначе — филеров, и особенно штат «секретных сотрудников», иначе — провокаторов. Во всех рабочих кружках у Зубатова находились «глаза и уши». Денег на них казна не жалела. Филеры и провокаторы не оставались в долгу: провал следовал за провалом, арест за арестом.

От Калужанина Зиновий узнал, что пойди он, как собирался было, в воскресную школу в Сыромятники или во «Фруктовую торговлю», то сейчас беседовал бы не со старым товарищем, а скорее всего с Майснером, если не с самим полковником Зубатовым. На всех явках и в школе также сидели в засаде городовые и задерживали всех, кто бы там ни появлялся. Десятки самых активных членов «Рабочего союза» были выслежены и арестованы. Остальные ушли в подполье.

— Вот и мне пришлось бороду отрастить, — сказал, невесело усмехаясь, Иван. — Пока бог миловал, выручает борода. Не знаю, надолго ли…

— Так что же?.. — после невеселого молчания спросил наконец Зиновий. — Тем и заниматься, что бороды отращивать?

— Ну зачем уж так-то, — усмехнулся Иван Калужанин. — Борода, делу не помеха. Вижу, огорчил я тебя, однако кое-чем могу и повеселить. Я ведь теперь на прежней твоей должности: листовки разношу по заводам.

— Работает, значит, типография? — обрадовался Зиновий.

— Работает. Махонькая, правда, и на другом месте, во работает. Хочешь взглянуть на сегодняшнюю листовку? Нарочно для тебя сберег.

Зиновий только что не вырвал у него из рук листовку.

Боевая была листовка. Люди, которые писали ее, не пала духом, не склонились перед превосходящими силами врага.

«Наш Союз, насчитывающий своих членов почти на всех фабриках и заводах Москвы, не может быть разрушен никакими преследованиями и погромами, — с гордостью читал Зиновий. — Он пустил достаточно глубокие корни в рабочую массу, чтобы мочь смело и непрерывно продолжать свою деятельность».

— А ты говоришь, борода?.. — подмигнул Зиновию Иван Калужанин.

В дальнейшем разговоре выяснилось, что и сегодняшняя встреча не была случайной.

Особенно внимательно оставшиеся на воле следили за тем, чтобы никто, освободившись из тюрьмы, сразу же не попал туда снова. К таким тюремное начальство относилось особенно злобно.

Зиновий подтвердил, что в полную меру испытал это на своей шкуре.

— Мое главное дело сейчас, — сказал Иван Калужанин, — встречать тех, кто оттуда, и сберечь, чтобы снова туда не'угодили. А с тобой ошибочка вышла. Всего три дня как узнали, что ты вышел из Таганки. Но тут уж ты сам виноват.

— Я-то при чем? — удивился Зиновий.

— А при том. Вышел из тюрьмы, должен явиться в свой участок. Так положено. Из участка сообщат в полицейскую часть. А из части нам…

— Вам?!

— Нам. А ты не пугайся. Есть и у нас свои маленькие секреты. А ты в участок не явился.

— Нельзя мне в участок являться, — сказал Зиновий. — Никак нельзя. У меня срок жизни в Москве шибко короткий. Двадцать четыре часа.

— Понятно… Мы этого не знали… Словом, известно нам стало о твоем выходе из Таганки с большим опозданием. Как узнали, так и стал караулить тебя в трактире. Уверен был, прежде всего туда заглянешь.

— Куда же мне теперь? — спросил Зиновий Ивана Калужанина. — Хотел в подполье, на нелегальное, а, выходит, сейчас и приткнуться некуда…

— Некуда, — подтвердил Иван Калужанин. — И дорога тебе одна. В полицейский участок. Не маши руками. Сам посуди: парень ты приметный, бороду в один день не отрастишь, выследят тебя мигом. Уже и сейчас рыскают, ищут: ты ведь не явился после Таганки. А выследят тебя, за тобой и других засекут.

— Значит, в участок?

— Только так. Скажешь, болел. Вот-де выздоровел и явился.

Зиновий смотрел на Ивана Калужанина, как школьник на строгого учителя.

— Завтра же с утра отправляйся в участок, — строго сказал Иван Калужанин.

— А потом?

— А потом? Потом отправят тебя по этапу. Бывает, даже и спросят, куда бы хотел. Ежели так случится, попросись куда-нибудь недалеко от Москвы. Соображаешь?

— В Коломну. Туда попрошусь. Есть причина. Там, в Коломне, родился на свет божий.

— В Коломну, так в Коломну, — согласился Иван Калужанин. — А связь будешь держать со мной таким образом. Слушай и запоминай…

5

— Тебя когда выпустили с Таганки? — спросил писарь в полицейском участке.

— Две недели назад, ваше благородие, — почтительно и вместе с тем расторопно ответил Зиновий.

Он, конечно, знал, что никакое писарь не «благородие», но эту безубыточную форму взаимоотношений с полицейскими чинами Зиновий избрал раз и навсегда и твердо ее придерживался.

— А почему только сегодня явился? — спросил писарь, кивая в сторону висящего па степе отрывного календаря.

— Болел, ваше благородие.

— Какой врач пользовал?

— Никак нет, не пользовал, ваше благородие,

— Па-ачему?

— Платить нечем, ваше благородие.

Исчерпав вопросы, писарь привычным жестом пригладил вихрастые волосы; подойдя к двери, ведущей в глубь здания, приоткрыл ее и, остановившись на пороге, доложил:

— Ваше благородие! Явился из Таганки Зиновий Литвин, не имеющий права жительства. Как прикажете поступить?

— Как положено. Выдворить! — пророкотал уже знакомый Зиновию полицейский бас.

Писарь оказался в немалом затруднении: организовывать этап для одного высылаемого несподручно, просто сказать, смешно… Можно запереть в предварилку, пусть сидит, пока скопится этап… Но сказано ясно: выдворить! А пристав любит скорое исполнение.

Выручил Зиновий, который словно прочитал на лицо писаря обуревавшие того сомнения.

— Пишите, ваше благородие, бумагу в Коломну. Сегодня же к вечеру буду там.

— Почему в Коломну? — насторожился писарь.

— Родом я оттуда. Родился там, — пояснил Зиновий. — Опять же, если дальше куда, мне и доехать не на что. Истинно говорю, ваше благородие.

Почтительное это обращение сыграло, надо полагать, не последнюю роль. Писарь взял с Зиновия подписку о немедленном выезде из Москвы и вручил ему предписание явиться в канцелярию исправника Коломенского уезда.

6

Сойдя с поезда, Зиновий прежде всего отправился взглянуть на родимый дом.

Трудно было надеяться отыскать кого знакомого, больше десяти лет прошло, но хоть в одном да повезло.

В маленьком домике — три окошка на улицу, — в котором прошло детство Зиновия, жили те самые люди, что поселились сразу после них.

Зиновий узнал тетю Настю, хотя и постарела она не на десять прожитых лет, а на все двадцать. А вот тетя Настя никак не могла признать гостя. Ничем, разве что только черными горячими глазами, не напоминал этот высокий, плечистый и… седой парень того верткого малыша. И только когда Зиновий передал поклон от матери своей, всплеснула тетя Настя руками и, не веря глазам своим, произнесла:

— Неужто Зяма?

— Он самый, тетя Настя.

— А голова-то уж совсем седая! Господи! — И тетя Настя заплакала.

Рассказал Зиновий, какая невеселая причина привела его в родные места. Тетя Настя посочувствовала и, не дожидаясь, пока попросят, сама осведомилась:

— Жить-то, поди, негде?

— Отыщу где-нибудь угол, — сказал Зиновий. — Много ли мне надо…

— Зачем искать, — сказала тетя Настя. — Нас-то теперича всего оба два со стариком, дочки-то давно замужем. Живи, сколь хошь, места хватит.

На другой день утром, как положено, явился Зиновий в канцелярию исправника.

Протянул писарю сложенное вдвое предписание, а в нем — хрустящий бумажный рубль.

— На работу определить? — спросил писарь, обрадованный щедрым подношением.

— Дозвольте, ваше благородие, самому подыскать.

— Сделай милость, — пожал плечами писарь. — Где проживать, тоже имеешь?

— Имею, — сказал Зиновий.

— Где?

— У Митрофана Ежова. Ночной сторож на заводе. Писарь построжел и насупился, метнул исподлобья испытующий взгляд на Зиновия.

— Что это тебя к казенному заводу потянуло?

— Родное место, — пояснил Зиновий. — В этом доме на свет божий родился.

— Как это так?

— Отец мой без малого пятнадцать лет Коломенский завод сторожил.

— Вот видишь! — с укором сказал писарь Зиновию. — Какое доверие отцу твоему от властей было, а ты что! Достукался, под надзор угодил…

Зиновий виновато пожал плечами:

— От тюрьмы да от сумы… Писарь погрозил ему пальцем:

— Это ты брось! Ежели человек с понятием и к начальству не с супротивством, а с почтением, того минует.

— Истинно говорите, ваше благородие, — почтительно согласился Зиновий. — Разрешите идти, ваше благородие?

Писарь напомнил о том, что раз в неделю должен Зиновий являться на отметку, и отпустил его с миром.

Велик был соблазн поступить на Коломенский машиностроительный завод. На таком огромном заводе, конечно, была рабочая организация. И если бы удалось влиться в нее…

Но Иван Калужанин на прощанье строго-настрого наказал никаких подобных попыток самостоятельно не предпринимать.

— У тебя одна забота, — наставлял он Зиновия, — найти жилье, найти работу и дать знать, где ты. Придет время, получишь задание.

— Когда оно придет-то? — посетовал Зиновий.

— Всякому овощу свое время, — не очень вразумительно ответил Иван Калужанин. — Придет и твое. Ты сыщи надежную квартиру, без вредного чужого глаза, сыщи тихую, неприметную работу и жди. Терпеливо жди…

Все понятно. Квартиру он уже нашел, подходящую. Теперь надо найти работу.

7

Где искать, Зиновий не знал и потому переходил с одной улицы на другую. День выдался на диво отменный. Осенняя непогодь сменилась легким морозцем, грязные комья припорошил выпавший ночью снежок, не по-осеннему весело светило солнце.

Ходить под таким солнышком было в охотку, и Зиновий нимало не удручался, что не мог сразу набрести на что-нибудь стоящее. Но давно известно: когда ищешь не торопясь, всегда скорее найдешь.

На одной из срединных улиц городка, неподалеку от базарной площади, увидел неказистую вывеску, прибитую к дверям одноэтажного домика с тесовой крышей. На вывеске — красным по черному — обозначено не очень ровно выведенными печатными буквами: «Слесарных, жестяных и медных дел мастер».

«Вот это по нашей части», — сказал сам себе Зиновий и отворил дверь, звякнувшую колокольцем.

В передней горнице размещалась мастерская. Как обычно, вдоль стен — верстаки-прилавки, заваленные всякой металлической рухлядью. Двое слесарных тисов, одни большие, другие поменьше, для тонкой работы; в углу вместо русской печи — небольшое горно и наковаленка возле него. И посреди пола грудка ведер, кастрюль и тазов.

Мастер, он же, видимо, и владелец мастерской, не старый еще носатый мужчина, с крупными оспинами на щеках, заросших седоватой щетиной, с недоумением уставился на заказчика, явившегося с пустыми руками.

— Поклон вашей милости! — сказал Зиновий.

— Коли так, то здравствуй.

— Не знаю, простите, как звать-величать.

— Андреем Силычем кличут. А ты что, добрый молодец, свататься заявился?

Зиновий усмехнулся, покачал головой:

— Работу ищу.

— Ремеслу обучиться хочешь? — спросил Андрей Силыч.

— В ученье уже опоздал, — сказал Зиновий. — Может, мастером возьмете?

— Мастер я сам, — возразил Андрей Силыч.

— Двое будет, — сказал Зиновий. — Вон у вас сколько работы припасено.

— По какому делу мастер? — полюбопытствовал Андрей Силыч.

— По всякому. Могу по слесарному, могу по жестяному…

— Ишь ты… — промолвил Андрей Силыч, еще, видно, не решив, как поступить.

Потом, усмехнувшись чуть приметно, подошел к верстаку, достал внутренний дверной замок с торчащим из скважины ключом и протянул Зиновию.

— Глянь-кось, вот заело, ни туды, ни сюды. Может, докумекаешь?

Зиновий тоже с трудом удержал усмешку. Таких замков перебывало в его руках не один десяток, пока батрачил в мастерской у «Двух Харитонов».

— Фартук бы мне, хозяин, какой ни на есть, — попросил Зиновий.

Андрей Силыч принес ему фартук, Зиновий снял полушубок, засучил рукава косоворотки и занялся замком. Работал не торопясь, но споро.

Отвернул боковую планку, обнажил механизм, вынул заклинившийся ключ, подпилил его немного, проверил, попросил у хозяина масленку. Смазал замок, вставил ключ обратно в скважину, провернул с мягким лязгом раза два туда и обратно и протянул замок хозяину.

— По слесарному делу, парень, можешь, — сказал Андрей Силыч. — А звать-то как тебя?

— Зиновием.

— А паять можешь, Зиновий?

После того как Зиновий припаял к ведерному самовару отвалившийся кран, Андрей Силыч удовлетворился и спросил:

— Сколь тебе положить за работу?

— Сколько положите, — ответил Зиновий.

— Что это ты такой податливый? — удивился Андрей Силыч.

Зиновий не стал увиливать от прямого ответа, решил сразу прояснить отношения.

— Я человек подневольный, поднадзорный, — признался он. — Выслан из Москвы.

— Вот какое дело… — сразу сник Андрей Силыч. — За что же это тебя?

Раскрываться до конца Зиновий пока не стал.

— За товарища заступился, — пояснил он.

— Ну и что, что заступился?

— С городовым поскандалил, — сказал Зиновий. — Он меня в зубы. Ну и я ему сдачи дал.

Андрей Силыч внимательно оглядел Зиновия, как говорится, с ног до головы.

— Крепко дал?

— Подходяще, — улыбнулся Зиновий. — С ног сбил.

— А потом?

— А потом посадили в Таганку. Год без малого продержали. Потом выпустили… и вон из Москвы.

— Понятно… — сказал Андрей Силыч.

Подумал минуту, другую, время от времени вскидывая глаза на молча стоявшего перед ним Зиновия, потом сказал:

— Это хорошо, что ты сам все рассказал. Верю тебе. Возьму в подручные. И жалованьем не обижу. Только с одним уговором. Чтобы здесь, в Коломне, без озорства. Чтобы тише воды, ниже травы. Мне вовсе не с руки с полицией дело иметь.

8

Так и началась, так и потекла непривычная для Зиновия спокойная, без треволнений и опасений, день на день похожая, размеренная жизнь.

Вставал рано, умывался в сенях холодной водой, а то и просто снегом во дворе. На столе уже дожидался завтрак, приготовленный заботливой тетей Настей: либо жаренная с салом картошка, либо рассыпчатая гречневая каша с русским маслом и обязательно чай с крепкой заваркой.

Работалось хорошо и весело. Никто над душой не стоял. Андрей Силыч, уверясь в мастерстве и добросовестности своего подручного, теперь добрую половину дня отсутствовал: добывал и закупал материал, подыскивал заказчиков. А когда и находился в мастерской, никакой докуки от него не было. Он за своим верстаком, Зиновий — за своим. Заказы стали выполняться быстрее. Зиновий уговорил хозяина завести порядок, принятый в московских мастерских: мелкий ремонт выполнять сразу, на глазах заказчика. Это новшество сразу увеличило поток заказчиков.

К тому же приметливый бабий глаз не упустил из виду и пригожести нового помощника Андрея Силыча.

В конце концов о молодом мастере узнали и в семействе самого Андрея Силыча, его супруга и дочка. Что взял на работу подручного и что парень в работе старательный, сказано было самим хозяином. Но о других его качествах Андрей Силыч особо не распространялся, и тем любопытнее было услышать недоговоренное из сторонних уст.

Катенька Старовойтова была девица на выданье, собою недурна, неглупа и нрава неробкого. К ней сватались, и не раз уже, но ни один из женихов не пришелся Катеньке по сердцу. А время-то идет да идет… И сама Катенька с нетерпением ждала, когда же объявится жених такой, который бы ей приглянулся. Поэтому-то слух о добром молодце, упавшем с московского неба в их коломенскую юдоль, не оставил равнодушными ни мать, ни дочь.

Первою на смотрины отправилась мать. Улучила день, когда Андрей Силыч с утра снарядился в Егорьевск на ярмарку, и заглянула в мастерскую.

И лицом, и статью парень оказался что надо. Дарья Степановна постаралась разговорить его, и Зиновий, которому нечего было скрывать — кроме того, что надо скрывать, — не уклонился от разговора.

Домой после смотрин Дарья Степановна возвращалась, можно сказать, в раздвоенных чувствах. С одной стороны, парень был пригож собою, умом не обижен и приятного обращения; с другой — успел в тюрьме побывать, да и в высылку попал, и по сей день под надзором полиции.

На свою беду, Дарья Степановна не утаила от дочери, куда пошла, и теперь надо было как-то выкручиваться. А Катенька с вполне понятным нетерпением ожидала возвращения матери. И едва та переступила порог, не тая своего любопытства, забросала мать вопросами.

Дарья Степановна старалась отвечать как можно сдержаннее:

— Староват он для тебя. Голова-то вся седая…

Но лучше бы Дарья Степановна этого и не говорила. Теперь любопытство Катеньки было растревожено до предела. Как же так, все ее подружки, которые успели понаведаться в мастерскую, кто с кастрюлькой, кто с миской, в один голос утверждали, что молодой и пригожий, а мать говорит, староват?

9

Сыскала и Катенька Старовойтова дырявую кастрюлю. Тут, как нарочно, Андрей Силыч оступился на обледенелой после короткой оттепели мостовой и, упав, зашиб ногу. Старуха Захарьевна — признанная в околотке и повитуха, и врачевательница — привязала к ушибленной ноге водочную припарку и велела полежать два дня.

Катенька, не мешкая, прихватила припасенную кастрюлю и помчалась в мастерскую.

Зиновий уже начал догадываться, с какой целью волокут к нему все это старье.

— А похуже посудины у вас, барышня, не нашлось? — улыбаясь, спросил он.

На что Катенька, тоже с улыбкой, ответила:

— Если уж совсем плохая, так я ее выброшу.

— Так и быть, — смилостивился Зиновий, — для такой заказчицы сделаем! — Достал паяльник и старательно заделал все дыры в дряхлой кастрюле.

— Дольше новой служить будет, — сказал он не спускавшей с него глаз Катеньке.

— Сколько за работу? — осведомилась Катенька.

— С молодых да красивых не берем, — отшутился Зиновий.

Но Катенька так искусно притворилась рассерженной, что пришлось назвать цену и получить плату.

Всего один гривенник заплатила Катенька Старовойтова за сладкие муки. Всю дорогу от мастерской до дома шла как во сне. Господи! И зачем только она пошла. Поверила бы матери, что староват для нее, и… дело е концом. А теперь-то что же будет? Как увидела его, обмерла; он, точно он, точно только его и ждала… И дождалась, на горе себе… Не отдадут за него, нипочем не отдадут, в тюрьме, вишь, сидел… А ей теперь никого другого не надо…

Так прямо и сказала матери. Сказала, и в слезы. И сразу в три ручья.

— Тише ты, отец услышит!

— Пусть слышит! Пусть слышит! — И Катенька еще пуще залилась слезами.

— Никшни, дура! — прикрикнула Дарья Степановна. — Проклянет сгоряча либо сокола твоего прогонит… Отцу не прикажешь и слезой не припугнешь. Его надо лаской склонить…

Катенька поняла, что мать на ее стороне.

— Смотри, не выдай себя, — наставляла мать Катеньку. — Жди, когда отец сам скажет. А когда скажет, не прыгай от радости, а поклонись отцу, скажи: воля ваша, батюшка.

— А как не скажет?

— Скажет. Это уж моя забота, — успокоила Катеньку Дарья Степановна.

Зиновий и предполагать не мог, а если бы кто и сказал ему, то не поверил бы, что вокруг его скромной персоны закипали такие страсти и завязывались такие интриги.

Но постепенно обстановка прояснилась и для него.

Через несколько дней Катенька снова заглянула в мастерскую, сопровождая подругу, долговязую девицу, принесшую в починку что-то из кухонной утвари. А еще через несколько дней вместе с хозяином заявилась в мастерскую и хозяйка, Дарья Степановна, и пригласила Зиновия завтра, в воскресный день, пожаловать к ним после обедни.

На столе оказались не только обещанные пироги, но и прочая снедь и закусь. Не было за столом только хозяйской дочки, которая, как сказала Дарья Степановна, гостевала у своей подруги.

И тогда только Зиновий понял, что позвали его в гости неспроста, а чтобы основательнее с ним познакомиться, разобраться, что он за человек, потому как связаны с ним какие-то серьезные семейные надежды.

И еще понял Зиновий, что нечего обманывать самого себя, не за пирогами и не за хозяйской приязнью примел он сюда, как пытался себя уверить, а пришел единственно в надежде увидеть быстроглазую Катеньку, услышать ее звонкий голосок, обменяться с ней взглядом, перекинуться словом…

Так вот и прояснилась для Зиновия обстановка и с лица, и с изнанки…

10

Первый раз в жизни Зиновий был напуган, больше того, повергнут в смятение.

«По следу Ефима направился!» — клеймил себя он сам, отлично понимая, что несправедлив к себе.

Ефим на богатство позарился, молодость свою продал за сытую, обеспеченную жизнь, а тут не в корысти дело. Оба молоды, потянуло друг к другу, что в этом постыдного?

А Мария? Светлые мечты и надежды? Вот, только что мечты… Промелькнула мечта и исчезла… и нет ее… и ничего не было, и никогда не будет…

И здесь ничего не будет… Нет у него права на спокойную и безмятежную жизнь. Да и тошно ему от этой безмятежной жизни. Тягостно, что проходит день за днем без настоящего дела. Нет, он сам выбрал себе дорогу. И с этой дороги ему не свернуть… А тянуть за собой эту ясноглазую девочку… сломать жизнь ей, всей их семье… Нет, о такой подлости даже и помыслить стыдно…

Твердо решил, окончательно. Но как представил, что надо уходить, да что там уходить, бежать надо! Бежать и прятаться от этих простых, хороших людей, доверчиво встретивших его, как родного… как подумал только об этом, тошно и горько стало, глаза бы не глядели на белый свет…

Помощь пришла со стороны, откуда и не ждал.

Вызвали в канцелярию коломенского исправника и приказали в двадцать четыре часа покинуть Коломну. И вручили предписание следовать в город Калугу.

Что? Почему? Неизвестно. И только получив некоторую мзду, писарь приоткрыл завесу. На казенном Коломенском заводе прошли по цехам противозаконные сборища. И приказано было всех состоящих под гласным надзором полиции выслать из города.

Так началась для Зиновия Литвина полоса скитаний, о которой значительно позднее сам он так написал в своей автобиографии;

«Начался надзор полиции. Коломна, затем Калуга, затем Тамбов и дальше, а затем полулегально работаю в Москве у Густава Листа… Перебрался в Петербург, и, о ужас, большинство моих приятелей… стали кто экономистами, кто зубатовцами. Ухо пришлось держать востро. Устраиваюсь на работу у Путилова… И пошли кружки и… затем тюрьма. Меня посадили в Петропавловку, две недели спустя перевели в Кресты и оттуда в предварилку. Почти год тянулась эта отсидка… Как больной, благодаря хлопотам «невест», отправлен в Тифлис под надзор полиции. Там были туляки, инженер Рябинин и М.И. Калинин, работавший токарем в железнодорожных мастерских.

Одновременно с моим прибытием в Тифлисе появилась нелегальная литература, и «Рабочая мысль», и кое-что другое, были арестованы многие поднадзорные, М.И. Калинин и я. Просидели около пяти месяцев в Метехи. Выслали в Тамбов, а оттуда на родину, где оказалось предписание сдать в солдаты и направить в Туркестан, в распоряжение генерал-губернатора, который отправляет в Термез, в крепость, в стрелки».