Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом

1

Обычный день к вечеру обернулся праздником. Сегодня мать кухарила на богатой свадьбе. Женил сына и наследника купец второй гильдии Матвей Елизарыч Новожилов. Немалого достатка человек: лавки и лабазы на Большой Спасской и доходный дом в Грохольском переулке.

По счастливой случайности удостоилась мать быть позванной в богатый купеческий дом: недели за две до свадьбы обедал купец у своего стряпчего в Астраханском переулке и очень по вкусу пришлась ему кулебяка с севрюжьей начинкой. Узнав, что изготовила ее приходящая стряпуха, Матвей Елизарыч тут же распорядился своей супружнице, чтобы такая же кулебяка была на свадебном столе. Послушная супруга сразу разузнала, что стряпуха эта — солдатская жена и живет она неподалеку, здесь же, на Балканах.

Сегодня мать вернулась домой гораздо позже обычного. Ее ждала вся семья. Не было только отца. Он служил в Бутырках на парфюмерной фабрике Ралле ночным сторожем. Добираться туда было далеко и хлопотно: сперва надо выйти по Первому Коптельскому переулку на Большую Сухаревскую площадь и сесть там на конку до Садово-Триумфальной, а там пересесть на конку, идущую по Долгоруковской улице в Бутырки. Тратиться каждый день на четыре конца было накладно, и отец, не щадя простреленную на Крымской войне ногу, ходил на фабрику и обратно пешком. И потому выбирался из дому часа за два, а то и за три до срока, чтобы не спешить и не опоздать. Потому и сегодня не дождался матери.

Но остальные ждали. И не напрасно. Мать пришла с полной кошелкой. И кулебякой, и другими сготовленными ею блюдами она угодила и хозяевам и гостям, и подобревшая хозяйка сама сказала искусной стряпухе, чтобы та не позабыла захватить гостинцев для своих детишек.

«А то бы я забыла! — подумала мать. — За эти объедки и торчала два дня у печи. Не за копейки же, что отвалите за труды…» Но так подумала только, а сама кланялась в пояс и благодарила.

К кошелке мать никого не допускала. Сама разобрала, выкладывая съестное на кривоногий столик, приткнувшийся у единственного подслеповатого окошка.

В одну грудку сложила то, что скорее всего может испортиться, — куски рыбы и птицы; в другую — куски вареного и жареного мяса; в третью — куски и обломки пирогов и кулебяк. Сытные куски, лакомые, только не резаные, а ломаные, а то и надкусанные…

Печеное мать завернула в чисто выстиранную холстинку и положила на полку. Туда же поставила мясо в глиняной миске. Из оставшегося на столе отложила в сторону два куска покрупнее — отцу на завтрак; отыскала две почти не тронутых куриных ножки и протянула маленьким. Потом сказала старшим:

— Садитесь, ешьте…

Отрезала от ковриги каждому по толстому ломтю и положила на стол рядом с лакомыми объедками.

Ели молча и проворно. Управились быстро. Посмотрели еще не сытыми глазами на полку, и самый старший, а потому и самый смелый сказал матери:

— Еще бы кусочек пирога…

— Завтра, сынок, тоже день будет. Но не каждый день у Новожиловых свадьба…

Мать знала, что говорила. За два с лишним года, что минули с того дня, как выгрузились они всей семьей из теплушки не доезжая Рязанского вокзала, не доводилось еще ей стряпать на такой богатой свадьбе.

Звали в прошлом году два раза на семейные праздники к консисторскому чиновнику на Большую Переяславку да еще как-то к врачу железнодорожной больницы в Живарев переулок. Тоже зажиточно люди живут, и застолье было отменное. Но с Новожиловым им не равняться. Таких тузов-богатеев, поди, и по всей Москве-матушке не так уж много.

Куда чаще приходилось кухарить у людей небогатых, а то и вовсе бедных, можно сказать, у своей ровни. В такие семьи звали не какие-нибудь там особые разносолы стряпать, а тогда лишь, когда своей хозяйки на тот час в доме не было: больна, либо стара и немощна, либо что еще. Мать никогда не отказывалась, хотя иной раз вовсе невелика была корысть. Да и то не стряпать, так стирать или полы мыть, — все равно в люди идти, а стряпать мать любила. И когда это узналось в округе, то редкое семейное празднество обходилось без солдатки Литвиной.

Так уж получилось, что в последние годы на ее женские плечи легла, считай, вся забота о семье.

Кормилец семьи, супруг ее любимый, за которого вышла замуж убегом, без родительского благословения, не глядя что голова у него седая — старше ее был — и что нога прострелена, дорогой ее Яша Литвин вот уж без малого десяток лет как распростился с былым богатырским здоровьем. После того как завалило всю их смену в шахте. Еще, слава богу, жив остался. Не всем так сошло; многие под землей и остались…

А Яков из богатыря обернулся калекой. Не только в шахту, ни на какую работу не годен. Совсем впору погибать многодетной семье, спасли две солдатские медали на широкой груди. Подал Яков прошение уездному воинскому начальнику. Долго ходила где-то бумага, но дошла все же в нужное место.

Взяло начальство во внимание военные заслуги просителя и определило Якова Литвина ночным сторожем на казенный машиностроительный завод в городе Коломне. И на том спасибо.

Так и жили. На хлеб он — старый николаевский солдат — зарабатывал, а на приварок она — солдатская жена. Нелегким трудом зарабатывала: одно дело — свою лопотину стирать, свои полы мыть, вовсе иное — чужую грязь отмывать, чужой сор выгребать. Стряпать только ходила с охотой. Вкусно угостить, сытно накормить — хоть своего, хоть чужого — всегда в радость.

Так бы и жили, наверно, в Коломне, пока всех птенцов на крыло поставят, да опять беду нанесло.

Положил свой взыскучий глаз на солдатскую жену вдовий соборный поп. Не стар еще был и собою благообразен отец Мелентий, и нетрудно бы ему новую жену сыскать, да по закону одна попу жена положена — она и первая, и последняя.

И стал протопоп подыскивать себе экономку. Остановил свой выбор на солдатке Литвиной. Всем взяла — и лицом, и статью, и стряпуха отменная, а это тоже дело не последнее: отец Мелентий не чуждался никаких мирских радостей, а в числе прочих и любил и мог еще покушать.

Три раза приводили ее в поповский дом стряпать для гостей, что-то зачастивших к отцу Мелентию. А однажды велел сказать ей, чтобы задержалась. Батюшка-де как проводит гостя, сам хочет поблагодарить ее за труды.

Отец Мелентий был радушен и приветлив. Сказал, что давно так вкусно не едал. Еще и еще хвалил ее золотые руки. А потом сказал, что и сама она куда как хороша… И тут же предложил пойти к нему в домоправительницы, быть в его доме полной хозяйкой.

— А моя семья?.. — произнесла она первые свои слова в этом разговоре.

— Подумаем, поразмыслим… — ласково отвечал ей отец Мелентий. — Старшеньких твоих устроим… Солдатские дети… по заслуге родителя. А младшеньких с собой возьмешь…

— С собой? — в глазах у нее застыл испуг.

— Чему удивляешься?.. Понятно, с собой. Я ведь тебя в жены беру.

— От живого-то мужа…

— Какой уж он тебе муж! — пренебрежительно усмехнулся отец Мелентий.

Обидная эта усмешка помогла ей прийти в себя.

— А это уж мне, батюшка, лучше знать! — сказала как отрезала, глядя ему прямо в глаза.

И в тот же вечер, дождавшись, когда дети уснут, рассказала мужу о домогательствах сластолюбивого протопопа. Без утайки, все как есть рассказала, слово в слово.

Яков Литвин, взлохмаченный и опухший от тяжелого дневного сна, — только что поднялся и начал собираться на дежурство, — тряхнул кудлатой седой головой, словно сбросил остатки сонной одури, и сказал негромко, но жестко:

— Убью!.. — Помолчал и добавил: — Прямо сейчас. Из берданки… как собаку бродячую.

Встал и пошел в угол, где за посудным шкафчиком стояло у него казенное оружие.

— Не надо, Яша!.. Не стоит он твоего сердца…

— Убью!.. — повторил все так же негромко и строго. Она положила ему руку на плечо:

— Ты не о нем думай, о нас порадей. Оставишь с сиротами, куда мне одной с ними?..

Обнял он ее, прижал к сердцу. Постояли так миг, другой. Потом сказал с горечью:

— Нет пути человеку бедному. Ни взад, ни вперед… Что же делать? Так выходит, что здесь нам житья не будет… Не к добру дело идет…

Наутро отпросился у караульного начальника, поехал в Москву. Через два дня вернулся, сказал жене:

— Собирайся в дорогу.

— Далеко ли собираться-то?

— В Москву, мать, в Москву…

Как услышала, и слезы на глазах навернулись. Покачала головой горестно.

— Ждут нас там не дождутся…

Не бог весть как сладко жилось здесь, в Коломне, а все привыклось. И хату начальство отвело хорошую, просторную, и к его жалованью еще и свою копейку приработать можно. А там, кто знает, как еще сложится?..

— Жить-то где будем? — спросила у мужа.

— Присмотрел комнатушку. Неказистая, правда, — признался Яков, — зато и недорогая. Всего два целковых в месяц, при своих дровах.

— Когда же ехать?

— Рубль в задаток отдал. Так что не позже как через две недели должны там быть. А если раньше, то и еще лучше. Надо ведь и место себе сыскать… Хорошо бы так: сразу после пасхи и тронуться.

Бедняку собираться спорее. Недаром говорится: голому собраться — только подпоясаться. За неделю мать перестирала всю одежонку, увязала в узлы. Самое ценное — мужнин унтер-офицерский мундир, хоть и сильно потертый, но все еще видный, свое платье шерстяное, в котором ходила в господские дома, обувку осеннюю и зимнюю — уложила в сундук. Припасла корзину с крышкой под посуду и мелкий домашний зажиток. Вот вроде бы и все, можно сказать, и собрались.

— А главное имущество наше, считай, все движимое, все на своих ногах, — смеялась мать, указывая на вереницу ребятишек, пытавшихся помогать ей, а больше того мешавших.

Она уже не только примирилась с неизбежностью переезда, но даже с нетерпением ждала: скоро ли?..

Отпраздновали в последний раз пасху в Коломне, — полакомили ребятишек последними коломенскими кусками с чужого стола, и поехали в Москву.

Ехали долго. Чтобы не брать билетов, упросил Яков караульного начальника дозволить ему с семейством и скарбом погрузиться в теплушку с каким-то железным грузом, которую должны были подцепить к поезду до Москвы. Упросить-то упросил, однако не много выгадал. Ехали с остановками на каждой станции — где отцепят вагоны, где прицепят — приехали в Москву только на другой день к вечеру. Да и не доехали до Рязанского вокзала, а отцепили их теплушку на Сортировочной и сказали: вылезайте, дальше не повезут.

Выгрузились, оттащили барахлишко подальше от рельсов, пошел Яков узнавать, куда приехали и как до места добраться.

Вышел проулком от железнодорожной линии на широкую улицу, огляделся по сторонам, заметил на угловом доме жестяную табличку с надписью: «Синичкина улица».

Спросил у прохожего:

— Далеко ли до Балкан?

Прохожий подумал, покачал головой и ответил, что не слыхивал про такое место.

— А до Рязанского вокзала?

— До Рязанского версты три, а то и четыре будет, — ответил прохожий.

Подумал Яков, что, кажись, дал он маху, польстившись на даровой проезд. Ломовой извозчик, ехавший порожняком со станции и остановленный им, согласился отвезти до Балкан, но запросил с него восемь гривен.

Сторговались за полтинник. Перетаскали скарб на телегу, посадили младших, семилетнего Зяму и двенадцатилетнюю Рейзу, и двинулись вслед за подводой. Не меньше часу ехали до Рязанского вокзала, ну а там уж рукой подать до Балкан. Хоть и к ночи, а добрались все же до своей комнатушки.

2

Комнатушка и впрямь была неказиста. Особенно убогой показалась она после просторной и светлой обихоженной хаты, оставшейся там, в Коломне.

А эта и много меньше была, всего об одном окне, да и окошко-то не на улицу, а во двор. Да и не во двор, а в чужую помойку. И не поймешь, то ли давно никто в этой комнатушке не жил, то ли жили несусветные неряхи.

Стекла в окнах серые от пыли, во всех углах лохматая паутина, зев у печи чернее угля, снову, видать, не беленный, а пол до того затоптан, что и не догадаться: крашеный он или скобленый. С зажженным огарком в руках прошлась мать по всем углам и закоулкам, потом сказала Якову:

— Сходи-ка узнай, где воды набрать.

— Чаевничать затеяла на ночь глядя?

Только рукой махнула:

— Где уж там. Хоть бы полы помыть…

— Разве завтра дня не будет?

Мать решительно замотала головой:

— Не лягу в такую грязь. И вас не положу. Не ленись, отец, сходи узнай-ка…

— И ходить не надо, — возразил Яков. — Мимо пруда ехали. Там и мостки прилажены. Ну-ка, ребята, — кивнул он старшим, Ефиму и Эсфири, — берите по ведру и пошли.

Идти было недалеко, и через несколько минут два полных ведра стояли у порога. Мать за это время отыскала тряпку и, подоткнув подол, принялась за работу.

Вымыла полы, потом протерла сухой тряпкой и сказала скорее всего себе самой:

— Пока хватит. Остальное завтра.

Утром встали, огляделись. Еще горше стало на душе. Флигель деревянный приткнулся в углу большого двора. С двух сторон двор обнесен высокой стеной из надежно сбитых плах. И в самом углу — плахами же выгорожена — помойка, прямо перед их окошком.

С двух других сторон двора — дома каменные, двухэтажные. Угольный дом высокий, с часто поставленными узкими стрельчатыми окнами; остальные, по обе стороны, тоже в два этажа, но пониже. Промеж домов — двое ворот: одни на Большой Балканский переулок, другие — на Малый.

Потом, когда малость ознакомились с соседями, узнали, что двор один на три дома, потому как хозяин один — купец второй гильдии Воскобойников.

А старуха Федосьевна, бывшая соборная просфирня, которая снимала у хозяина весь флигель и уже от себя сдавала комнатушки жильцам — тем и жила, — подробно разобъяснила все новой жиличке.

В угольном доме с высокими окнами наверху — в том крыле, что смотрит на Большой Балканский, — сам хозяин проживает со своей семьей и всей дальней и ближней родней. Второе крыло и весь низ сдает внаем чиновникам. А в двух других домах — понизу лавки: в одном дому москательная и скобяная торговля, в другом — обувная и мануфактурная.

3

Старшие быстро освоились в Москве. Всех их отец пристроил к месту. Дочь — в швейную мастерскую, старшего сына Ефима — учеником в механическую мастерскую в Уланском переулке, второго сына Липну — в ремесленную школу при заводе Гужона.

Хотелось определить сыновей еще поближе к дому. Ходил Яков к хозяину, к самому Воскобойникову, просил, чтобы взял парней в лавку, хоть в москательную, хоть в мануфактурную. Но Воскобойников сказал, что со своего двора не берет, и ушел старый солдат ни с чем, ворча себе под нос, что не всяк, кто беден, тот и вор. Старшие дети приходили домой, можно сказать, только поужинать да переночевать. Весь день их дома не было.

Выходит, нрав был Яков, когда в первый же вечер сказал:

— Спать места хватит.

— А жить?.. — возразила мать.

— А жить дома некогда…

Сам Яков, надев свои медали, сходил к приставу полицейской части, и тот подыскал ему место ночного сторожа на дровяном и тарном складе фабрики Ралле в Бутырках.

На работу Яков уходил вскоре после обеда, приходил утром и, напившись чаю, тут же ложился на печь отдыхать и спал, пока не позовут к столу. Только за обеденным столом и видели его домашние, да еще в субботний вечер и воскресное утро.

Мать только первые дни безотлучно была дома. Мало-помалу завела нужные знакомства (сперва Федосьевна пособила, а дальше и само пошло) и так как любую работу — хоть стирать, хоть стряпать, хоть по дому прибраться — исполняла добросовестно и проворно, то желающие прибегнуть к ее услугам не переводились.

В комнатушке оставались, не считая спящего на печи отца, только двое младших.

И если старшие братья через полгода уже знакомы были с окрестными улицами и переулками, от площади с тремя вокзалами до шумно-разбойной Сухаревки, то для маленького Зямы вся Москва пока что заключалась здесь, в Балканах, и была куда меньше неизвестно почему оставленной, но все еще милой его сердцу тихой, уютной Коломны.

Мать строго-настрого запретила далеко отлучаться из дому. Сказано было, можно побегать, но надолго ли хватит двора, даже и самого просторного, для резвого и пытливого мальчика. Скоро каждое деревце и каждый кустик и едва ли не каждый камешек и каждая травинка в любом его конце стали известны и даже знакомы.

Двор был разный. Возле «хозяйского» дома — чисто и уютно. Под окнами, вдоль стен, грядки-клумбочки с цветами; с угла на угол дома дорожка, посыпанная желтым песком. Возле домов-лавок цветов не сажено, но все же прибрано; каждый день дворник Ипат, большой бородатый мужик, сметает сор и относит его на помойку.

Помойка выгорожена толстыми плахами в дальнем углу двора и заслонена от окон «хозяйского» дома флигелем, в котором живет семейство Литвиных.

— От хозяйских глаз спрятать надо, вот нам под нос и сунули, — ответила мать, когда Зяма спросил у нее, почему помойка у них под самым окном?

И вокруг флигеля всегда замусорено, здесь Ипат не метет. Изредка только, когда скопится очень уж много мусора, подходит и стыдит жильцов флигеля за неряшество.

Присмотрелся Зяма и к обитателям двора. Из главного, «хозяйского» дома никто во дворе не появляется. Разве что пробежит служанка из «черной» двери в лавку и обратно.

Зато возле лавок часто бывает людно. В ворота въезжают груженые подводы, останавливаются напротив широких дверей. Оттуда выбегают приказчики и мальчишки-ученики. Проворно перетаскивают штуки сукна и ситца, ящики с обувью — в мануфактурную лавку; или ведра, тазы, чугуны, связки ухватов, ящики с гвоздями, разных цветов и размеров банки с красками и олифой — в лавки москательную и скобяную. Широкозадые, с косматыми гривами битюги неторопливо переступают с ноги на ногу, отхлестываются длинными хвостами от налетающих с помойки мух; извозчики-ломовики покуривают козьи ножки, поторапливают приказчиков и, получив расчет, уезжают.

А возле их флигеля в будние дни никого не увидишь. Кроме семьи Литвиных и самой Федосьевны проживают во флигеле еще две семьи. Напротив Федосьевниной каморки — мать с двумя взрослыми дочерьми, все трое — швеи, ходят на работу в мастерскую где-то на Самотеке. И в четвертой комнате — трое не старых еще мужчин, вроде бы братьев, которых неделями никто и не видит и которые неизвестно где работают и каким ремеслом живут. Федосьевна, правда, говорит, что «на железной дороге», но, кажется, и сама не очень в этом уверена. Но кому какое дело, всяк сам себя разумей…

Не сразу осмелился Зяма выбежать за ворота. Страшно в первый раз. Зато довелось увидеть всю хозяйскую фамилию.

У парадного подъезда стояла коляска, запряженная парой серых лошадей. На козлах, раздвинув локти, сидел бородатый кучер в шляпе и синей поддевке. Обе створки дверей разом открылись настежь, и на тротуар вышли хозяин с супругой под руку и две барышни в одинаковых нарядных платьях. Хозяин с супругой уселись на заднее сиденье, барышни — на переднее; хозяин коснулся набалдашником трости кучерского плеча, и лошади с места взяли рысью.

Зяма смотрел вслед коляске, свернувшей в Грохольский переулок, и, сам того не замечая, последовал за нею. И хорошо, что последовал. Он знал, что где-то в окрестности есть пруд, но даже и подумать не мог, что вовсе рядом. Да если бы их окошко не загораживала деревянная стена, то можно бы из окна увидеть!..

Пруд был большой, обсаженный развесистыми ветлами, с крутыми скатами берегов, поросших сочной зеленой травой. На противоположной его стороне, ближе к площади трех вокзалов, вдоль берега протянулись деревянные мостки с привязанными к ним лодками. А на берегу, между двумя ветлами, приткнулась будочка сторожа, выдающего лодки в прокат.

Сколько же пробыл он на берегу пруда?.. Совсем, совсем немного… Сперва побегал по берегу, огибая корявые ветлы. Потом спустился на мостки, куда ходят по воду. Присел на корточки, смотрел, как скользят по сизой глади на длинных и тонких ногах проворные водомерки; потом стал вглядываться в темную воду и, когда привыкли глаза к пугающей темноте, стал различать стебли и листья водорослей и маленьких, юрко шмыгающих меж ними рыбок…

С неохотою оторвался и потихоньку, едва не через силу поплелся к себе во двор, даже и не предполагая, что его там ожидает…

Только еще подходил к воротам, как увидел выбежавшую из-за угла мать. Она тоже сразу его увидела. На какой-то миг остановилась, потом кинулась к нему, схватила за руку и потащила через ворота во двор с такой силой и быстротой, как будто они убегали от смертельной опасности.

— И где тебя носит!.. — причитала на бегу мать. — Всю-то улицу избегала… И куда ты провалился?..

— На пруд ходил…

— На пру-уд?.. — повторила мать нараспев. — А кто тебе позволил одному на пруд ходить?

Она резко отвернулась от него и быстро пошла к своему флигелю.

— Отец, ты слышишь, — громко сказала она Якову, стоявшему на крыльце в белой, длинной, едва не до колен рубахе, отчего казался еще выше своего и так немалого роста. — Молодец-то наш на пруд бегал! С твоего, может, позволенья?

Отец, придерживаясь за поясницу, уселся на верхней ступеньке крыльца.

— Я ему сейчас покажу позволенье… — произнес отец тихим, но каким-то жестяным голосом.

Зяма затрепетал, услышав отцовы слова. С ним отец никогда не говорил еще так. Но говаривал, и не раз, со старшими братьями, и Зяма хорошо знал, чем кончаются такие разговоры.

— Принеси ремень! — приказал отец. Зяма побледнел и застыл как вкопанный.

— Ну!.. — прикрикнул отец. Мальчик опрометью кинулся в дом.

— Ты, отец, не шибко его… — попросила мать.

Яков усмехнулся.

— Эко вы хитрые, бабы… Коли жалеешь, так и молчала бы. А то отец, отец, а потом на попятный.

Зяма принес ремень, отдал отцу.

— Что делал на пруду?

— Смотрел…

— Что увидел?.. Чего же молчишь?.. Я тебя спрашиваю, что ты увидел?

Отец спрашивал хотя и ворчливым, но обычным своим голосом, а не тем страшным, жестяным…

— Пруд большой… и красивый… — начал, еще несмело, рассказывать Зяма.

Отец слушал внимательно, не перебивая его.

— …лодок много… на той стороне… вода чистая, рыбки плавают…

— В воду забредал?

— Нет, — поспешно замотал головой Зяма.

— Сухой он, — подтвердила мать.

— Так вот, запомни, — сказал отец, — один близко к воде не подходи. А купаться только при мне. Ногой в воду ступишь без меня, узнаю… худо будет. Ты понял?

— Понял, — сказал Зяма.

Отец погладил по-казацки свисавшие сивые усы, потрогал чисто выбритый подбородок — брился отец каждый день — и, чуть приметно усмехнувшись, спросил:

— А рыбы большие в пруду?

— Нет, маленькие, вот такие, — показал Зяма, разведя на ширину ладони вытянутыэ указательные пальцы.

— А сколько их?

— Разве сосчитаешь, — сказал Зяма весело; он уже понял, что отец на него не сердится.

— А лодок сколько? — продолжал выспрашивать отец.

— Лодок? — Зяма на минуту задумался, но ответил вполне уверенно: — Десять… и еще пять.

— А сразу сказать «пятнадцать» ты не умеешь? — улыбнулся отец.

— Умею. Только они привязаны так: десять с одной стороны и пять с другой стороны, — возразил Зяма, очень довольный, что сумел все так толково объяснить отцу.

— И давно ты повадился на пруд убегать? — спросил отец, совсем для Зямы неожиданно.

— Первый раз, папа, первый…

И по-видимому, отец поверил.

— Как же так хорошо все запомнил?.. — словно бы в раздумье произнес отец. Помолчал немного и сказал не то себе, не то стоявшей рядом жене: — Однако из этого сорванца выйдет толк.