Башня. Новый Ковчег 4

Глава 13. Анна

— Ну, как вы?

Анна присела на стул рядом с диваном, посмотрела на Руфимова, отметила румянец на его худых, смуглых щеках — когда три часа назад они только вошли в эту комнату, лицо Марата Каримовича было землисто-серым, а сейчас уже похож на человека, даже улыбаться пытается. Губы Руфимова и правда пытались сложится в подобие улыбки, на худом, подвижном лице проступала знакомая Анне мальчишечья бравада. Он приоткрыл рот, блеснул белыми, крепкими зубами.

— Всё отлично, доктор. Пашка же мне самого лучшего врача в Башне привёл.

— Так уж и лучшего, — она усмехнулась. Повернулась к копошившейся за спиной Катюше. — Катя, температуру мерила Марату Каримовичу?

— Да, Анна Константиновна. Конечно, — тут же подскочила Катя. — Всё в норме.

Она и сама уже видела, что в норме. У Руфимова было два пулевых ранения — в ногу и в предплечье, в обоих случаях, слава Богу, ничего важного не задето, хотя пули извлечь всё же стоило, но в целом Анна понимала, что опасности для жизни начальника станции нет. Гораздо больше её тревожил другой человек (помимо Руфимова было ещё семеро раненых), Гаврилов, немолодой рабочий, один из тех, кто был отправлен Величко из ремонтного цеха по договорённости с Маратом Каримовичем. Состояние Гаврилова ухудшалось прямо на глазах, и если Борису не удастся договорится с военными, и они не госпитализируют раненых, то шансов у Гаврилова — Анна понимала это — было совсем немного.

— А я ведь вас помню, доктор, — Руфимов выдернул её из тяжёлых мыслей. — На свадьбе у Пашки. И сейчас сразу узнал. Вы совсем не изменились.

— Я тоже вас помню, — улыбнулась она.

Руфимов, сам того не замечая, коснулся больного, нехорошего, что до сих пор отдавало ревностью и обидой, но почему-то именно сейчас это дремавшее в глубине души зло, которое отравляло её, всё время отравляло на протяжении нескольких лет, не проснулось, даже не шевельнулось, не вскинуло змеиную чуткую голову. Возможно, дело было в этом простом и бесхитростном человеке, который сразу располагал к себе, и от которого Анна, сама не зная почему, не ждала никакого подвоха, а, может, в чём-то другом. И ещё — она действительно его помнила, хотя и видела всего лишь раз, всё там же, на свадьбе Павла и Лизы, высокого, гибкого как лоза, отжигающего на танцполе под одобрительные выкрики Пашкиных коллег и товарищей. Что-то было в его танце южное, знойное, бесконечное, как высушенные, уходящие вдаль и сливающиеся с небом степи, певучие отголоски земной, неизвестной им всем жизни, долгие песни на красивом незнакомом языке, на котором уже никто и никогда не будет говорить. Отчего-то вспомнилось, как Павел, подбадриваемый смехом и громкими шутками, выскочил следом за Маратом, залихватски бросил об пол пиджак, прошёлся в стремительном танце, развернув широкие плечи и разведя в стороны руки, и Марат, мигом перестроившись, влился в бешеный Пашкин галоп, отбил каблуками частую чечётку, закружился в стремительном вихре. Два таких разных — смуглый, почти дочерна загоревший на станции Марат Руфимов и светловолосый и сероглазый Пашка Савельев — они, тем не менее, производили впечатление единого целого и не только производили. Они и были единым целым.

— И жену я вашу тоже помню, — Анна опять обернулась к Кате, взяла у неё из рук заполненный лекарством шприц — по Катюше было видно, что та едва держится на ногах, денёк для девочки выдался трудный. — Давайте вашу руку.

Руфимов торопливо подал руку, она склонилась и, не глядя на Марата, продолжила:

— Маленькая такая, бойкая. Александра, кажется, да?

— Да. Сашка, — Анна подняла на него лицо. Глаза Марата чуть прищурились, от уголков добрыми лучиками разбежались морщинки. — Хорошо, что её здесь сейчас нет. Уж она бы точно молчать и в тени отсиживаться не стала. Не женщина — огонь. Вот какая у меня Сашка. Она…

Дверь тихонько скрипнула. Анна, отложив пустой шприц в сторону, обернулась.

— Вы — Анна Константиновна?

— Я.

Мужчина, маленький, круглый, с сердитым лицом, сделал шаг ей навстречу, протягивая пухлую ладонь.

— Пятнашкин. Аркадий Васильевич. Фельдшер. Борис Андреевич нас с медсестрой вам на смену прислал.

«Значит, административный этаж разблокировали, — промелькнуло в голове у Анны, когда она пожимала мягкую, тёплую руку Пятнашкина. — Борису удалось договориться с военными. А насчёт раненых? Что там насчёт эвакуации?»

Она не успела произнести это вслух, Пятнашкин её опередил. Сказал, нахмурившись и сведя к переносице светлые кустистые брови:

— Похоже, нас тут всех заперли всерьёз и надолго.

— Как это заперли?

— А-а-а! — фельдшер махнул рукой. — Вы ж тут не слышали ничего. Это мы у себя на административном наслушались и насмотрелись.

— Что там? — Руфимов попытался приподняться.

— Так палят, Марат Каримович. И похоже в кольцо нас всех тут взяли.

— Чёрт!

— Сейчас собрание общее будет. Уже, наверно, началось. В машзале. Вы, Анна Константиновна, идите тогда на собрание что ли, — Пятнашкин посмотрел на Анну. — А медсестричка ваша нам тут быстро всё расскажет.

— Я, наверно, сама… — начала Анна, но фельдшер сердито перебил её, замахав короткими ручками.

— Идите-идите. Девочка быстро нас введёт в курс дела, а потом мы её отпустим. Что ж вы, Анна Константиновна, думаете, Пятнашкин совсем дурак, думаете, Пятнашкин не видит, что девочка устала. Всё Пятнашкин видит и понимает. Нам там этот ваш Литвинов, с того света явившийся, такой разгон устроил — в приказном порядке велел вас заменить. Так что идите уже, Анна Константиновна. Не подводите Пятнашкина под монастырь.

Свою речь фельдшер выпалил чуть ли на одном дыхании, покраснев от натуги. Кустистые брови ещё больше забелели на круглом багровом лице.

— А девочку вашу Инна потом проводит, на административный этаж, в общежитие. Там ваш Литвинов всех вновь прибывших по комнатам распределил. Инна всё вашей девочке покажет.

Долговязая медсестра Инна, составляющая с Пятнашкиным странный контраст, молча кивнула, подтверждая слова фельдшера. В другое время и в другом месте Анна, возможно, и поспорила бы, но сейчас уступила, вздохнула про себя и, поймав напоследок понимающий взгляд Руфимова, вышла из кабинета.

Уже шагая по коридору, ведущему в машинный зал, откуда доносились громкие голоса — собрание, по всей видимости, шло полным ходом, — на ум вдруг пришла мысль о диване, на котором лежал Руфимов. Маленьком, неудобном диване, с которого свешивались длинные худые ноги Марата. «Надо вернуться, сказать им, пусть организуют какую-нибудь кровать, там наверху наверняка есть. И для других тоже», — она остановилась и почти развернулась, чтобы бежать назад, отдать распоряжение, проследить, проконтролировать, но так и не сделала этого. Поняла, что сердитый Пятнашкин со своей молчаливой медсестрой Инной справятся и без неё — и у Руфимова, и у других будут и кровати, и должный уход. За четырнадцать лет существования Закона, отбирая персонал для своей больницы, Анна безошибочно научилась находить нужных ей людей, определять по каким-то своим, нигде не прописанным критериям, свой это человек или чужой. Сердитый Пятнашкин, несомненно, был своим, и, если б вдруг он пришёл к ней в больницу, она б взяла его, не раздумывая.

В машинном зале было людно. Анна даже предположить не могла, что здесь на станции работает столько народу. Когда они, сопровождаемые Марусей, шли к Руфимову, Анне показалось, что людей здесь мало. Они спустились с военного этажа вниз к каким-то складам и подсобкам, преодолели широкий коридор, по центру которого тянулись рельсы от рабочего лифта (Маруся пояснила, что это для транспортировки габаритного груза), снова поднялись на три или даже четыре яруса выше, в машинный зал, и за всё это время почти никого не встретили. Да и сам машинный зал, поражающий своими величественными размерами, был пуст, если не считать отдельных людей, которые копошились рядом с механизмами на другом конце длинного, вытянутого метров на двести помещения.

И вот сейчас вдруг оказалось, что народу здесь не меньше сотни, хотя Анна подозревала, что в действительности гораздо больше — вряд ли на собрании присутствовали все. Кто-то работал, кто-то, возможно, устав от утомительного и нервного дня, отдыхал в комнатах общежития на административном этаже. И тем не менее, через спины людей (перед глазами маячили синие спецовки и белые халаты), стоявших довольно плотной стеной, Анне было не видно, что происходило там, в центре зала, откуда доносился спокойный и уверенный голос Павла.

Она не стала даже пытаться протолкнуться сквозь толпу, встала чуть в стороне, ещё раз огляделась и вдруг замерла от неожиданно пришедшей в голову мысли. Она ведь по сути в первый раз за всю свою жизнь очутилась в таком огромном помещении, широком и длинном, с высокими потолками, перевитыми ажурными металлоконструкциями, которые в открытом пространстве машинного зала казались лёгкими и почти невесомыми. Удивительно, но вся её жизнь, с момента рождения и по сей день, проходила в коридорах, комнатах, кабинетах, больничных палатах, нишах и закутках, которые кротовьими норами опутывали всю Башню. Даже спортзалы, кинотеатры и открытые залы общественных столовых казались теперь на фоне этой громады, куда её забросило волей судьбы, маленькими и невзрачными. Даже Поднебесный ярус, спроектированный архитекторами так, чтобы вместить в себя как можно больше света, соприкасающийся с небом и солнцем, льющимся через прозрачный купол, даже он мерк перед помещением, где она сейчас стояла. Анна почувствовала себя песчинкой в огромном мире и внезапно подумала, а что же будет, когда вода, накрывшая их планету, действительно уйдёт, что станет с ними, со всеми ними, как они справятся, оказавшись вдруг на открытом, бескрайнем пространстве, ничем более не сдерживаемом — ни бетонными стенами, ни высокими потолками. И ей стало страшно.

А вот человек, чей голос звучал уверенно и громко, подхватываемый эхом огромного зала, этот человек не боялся. Анна знала — он не боялся. Ни той свободы, что ждала их всех, ни той новой жизни, неизвестной и опасной, наверно, опасной, ни того незнакомого мира, по которому их всех разнесёт ветер перемен.

И более того — и она опять это понимала, — он шёл к этому дню всю свою жизнь. И не просто шёл сам, а вёл других. Потому что такие, как Пашка Савельев, на месте не стоят. Они идут. И идут всегда вперёд. А когда падают, то поднимаются и шагают дальше. А когда нельзя идти — ползут. И если на пути возникает преграда, они её разбивают, иногда слёту, в лоб, жертвуя собой и другими. И за ними всегда тянется след — след боли, ошибок и крови, и уже непонятно, где чужая кровь, а где их собственная.

— …да, мы все сейчас с вами оказались в ловушке, запертыми на станции. Сверху на военном этаже шёл бой, несколько минут назад он прекратился, но это не значит, что он не вспыхнет вновь. Вряд ли тех, кто захватил власть в Башне, что-то остановит, хотя я надеюсь, что путём переговоров нам удастся чего-то достичь…

Анна только сейчас прислушалась к тому, что говорил Павел. Слова и фразы, произнесённые им, звучали твёрдо и весомо, в голосе не было той пугающей торопливости, суетности, которая сразу настораживает и отворачивает — напротив, уверенность и решимость, исходившие от Савельева, вселяли надежду и веру. Люди слушали Павла молча, и, если по толпе и проходила изредка лёгкая волна недоверия, она тут же гасла, не найдя отклика в сердцах и душах остальных.

— …перед всеми нами стоит задача, гораздо более важная, чем чьи-то амбиции и притязания. И я скажу вам больше — эта задача важнее и чем наши с вами жизни, потому что только от нас, от всех нас, начиная со слесаря и заканчивая начальником станции, зависит, будет ли Башня, а с ней и все остальные люди жить. Если мы не запустим станцию, не дадим энергию, нас и наших детей ждёт смерть, кого-то быстрая и милосердная, кого-то долгая и мучительная. Я только что объяснил вам, почему нельзя прервать работы, но всё же хочу повторить ещё раз: уровень воды опускается быстрее, чем нам бы того хотелось, поэтому…

— Во шпарит, как по писаному, — услышав уже знакомый, чуть насмешливый голосок за спиной, Анна вздрогнула и обернулась. Взгляд упёрся в Марусю, поймал смешинки в серых глазах. — Горазд Павел Григорьевич языком чесать. Чувствуется уверенная рука политика. Наши-то прямо все застыли, как кролики перед удавом.

Анна не удержалась, прыснула. Эта девушка ей нравилась. Нравилось её открытое, круглое лицо, задорный нос, присыпанный едва заметными веснушками, лёгкие чёртики, скачущие в глазах, копна чуть волнистых волос, таких же светло-русых как у Павла. Анна с удивлением отметила про себя, с какой лёгкостью она провела эту параллель между девушкой, с которой познакомилась каких-то три часа назад, и Павлом, который был в её жизни всегда. Может быть, потому что ей отчего-то было легко с этой Марусей, как будто она знала её уже бог знает сколько лет. Словно эта девушка, которая была моложе самой Анны лет на десять, а то и на все пятнадцать (Анна никак не могла угадать возраст Маруси), была её давней подругой. Подругой, которой у неё никогда не было.

— А я только что сбегала к Марату Каримовичу, думала ты там ещё, — на «ты» они с Марусей перешли легко и естественно, и это тоже отчего-то не удивляло Анну. — А Пятнашкин сказал, что ты в машзале. Даже с Маратом Каримовичем поговорить мне не дал. У-у-у, старый пенёк.

На них шикнули, и Маруся, схватив Анну за рукав, тут же потащила в сторону, подальше от людей, к одной из лестниц, ведущих вниз.

— Пойдём, Ань. Нового твой Павел Григорьевич всё равно уже ничего не скажет.

— Почему мой? — удивилась Анна.

— А мой что ли? — хитро сощурилась Маруся. — Мне он нафиг не сдался. И если б не производственная необходимость, вот хрен бы он здесь был.

— А что там с уровнем, о котором Павел говорил? — поинтересовалась Анна, когда они отошли к лестницам.

— Падает зараза, — махнула рукой Маруся и тут же принялась быстро объяснять.

Анна слушала вполуха. Ей нравилось смотреть на живое подвижное лицо Маруси, и она всё никак не могла понять, что же такое знакомое проскальзывает в голосе, в интонациях, в жестах её новой подруги. Но что-то определенно было, просто ускользало вместе с быстрой Марусиной речью, журчавшей весёлым, перепрыгивающим через камушки, ручейком.

Она не заметила, как собрание закончилось, и люди стали расходиться. Проходили сосредоточенно мимо них, молча и о чём-то вполголоса переговариваясь. Анна не знала, что теперь делать, куда идти, и просто чего-то ждала. Или кого-то. А этот кто-то не торопился. Стоял в центре зала — теперь Анна отчетливо видела его — отвечал на вопросы тех, кто уходить не спешил, отвечал неторопливо, не выказывая ни раздражения, ни усталости, хотя Анна знала, он чертовски устал. И вообще он ещё не восстановился до конца после ранения, он… Анна не знала, кто сейчас говорит в ней: врач или всё-таки женщина…

Наконец Павел со всеми закончил и вместе с Борисом (тот, оказывается, всё это время был тут же) направился к ней и Марусе.

— Не, ну ты, Паша, молодец, конечно. Вот спасибо тебе огромное. Прямо порадовал друга, — в голосе Бориса звучал смех. Дойдя до Анны и Маруси, оба они, и Павел, и Борис остановились. Павел чуть хмурился, а Литвинов, напротив, был бодр и жизнерадостен. Он опять окунулся в самую гущу событий, и это была как раз та стихия, которая требовалась деятельному Борису. — Удружил так удружил. Молодец.

— Боря, да отстань, — раздражённо бросил Павел.

— А что такое? — тут же встряла Маруся.

— А вы не слышали? — Борька обвел всех весёлым взглядом.

— Мы позже подошли. Где-то в середине собрания, — пояснила Анна.

— А-а-а. Ну тогда слушайте. Наш идеалист и совесть нации Павел Григорьевич…

— Боря!

— Не совесть нации? Не? А, ну да… наш нравственный ориентир, Павел Григорьевич Савельев, заявил народу, что он-де пока тут главный… ну что ты дёргаешься, Паша? — Борис шутливо ткнул Павла в бок. — Так вот, он тут главный, пока мы запускаем АЭС, а вот как запустим, так пусть народ и решает, что с ним делать. Выдавать Ставицкому и новому правительству, не выдавать. Ну и меня заодно. Короче, девчонки! — от Борькиного «девчонки» Анне и самой стало весело, всё-таки Литвинов умел поднять настроение. — Короче, Паша у нас тут совершит очередной геройский подвиг и с гордо поднятой головой пойдёт на эшафот. Ну и я вместе с ним. Может, не с такой гордо поднятой головой, конечно, но на эшафот.

— Вот что ты несёшь, Боря? — Павел посмотрел на него. — Ты вообще когда-нибудь исправишься?

— Я? — Борис хлопнул Павла по плечу. — Меня могила не исправила.

Павел не выдержал. Расхохотался.

— Ну теперь куда? — отсмеявшись, спросил он.

— В смысле куда? — деланно удивился Борис. — Сейчас мы все отправимся в столовую. Ты же слышал, столовую я людям организовал. Я, Паша, приземлённый человек. Это ты у нас — в думах о великом и прекрасном, а мне народ кормить надо. И тебя, дурня такого. Иначе свалишься от голоду и не дойдёшь… до места назначения.