Башня. Новый Ковчег 4

Глава 15. Маруся

— Ты уже слышала? О новых назначениях в Совет? — мама поставила перед Марусей тарелку с горячим супом и внимательно заглянула в её лицо.

Маруся частенько забегала обедать домой, к маме, хотя у неё уже была своя квартирка, куда её и смешливую Зиночку Круглову поселили как стажёров энергетического сектора. Но так уж повелось, ещё со старших классов Марусиной школы, что мама обязательно приносила из столовой обед домой — Маруся вечно спешила и про столовую нередко забывала, и мама, зная, какая её Маруся в этом плане бестолковая, старалась дочь без обеда не оставлять. И даже теперь, несмотря на то, что Маруся уже почти год как числилась самостоятельной личностью с отдельной жилплощадью, мама своей привычки подкармливать дочь так и не бросила, и всегда, стоило Марусе только появиться на пороге, тут же словно по мановению волшебной палочки на столе оказывалась тарелка с горячим супчиком или пюре с котлеткой.

— Слышала, конечно. И что? Мне-то какое дело? — с деланым равнодушием ответила Маруся, зачерпывая ложкой ароматный прозрачный бульон и стараясь не глядеть на маму.

О том, что её брат, которого она в жизни живьём не видела, да и не сильно-то стремилась увидеть — больно надо, — назначен членом Совета от сектора систем жизнеобеспечения, Маруське сказала та же Зинка Круглова сегодня утром на занятиях.

— Савельев Павел Григорьевич какой-то в Совет назначен, — хихикнула она. — Не родственник тебе?

Маруся фыркнула:

— Какой родственник? Мало ли Савельевых? Придумаешь, тоже…

И действительно — какой он ей родственник? Их ничего не связывает, подумаешь, брат по отцу. Это ничего не значит. По сути — совсем чужой человек. Но где-то внутри кольнуло: надо же, она теперь сестра члена Совета. Интересно бы посмотреть на этого Павла Григорьевича. Так, из чистого любопытства. Похож он на отца или нет? Скорее всего нет, во всяком случае ей почему-то так хотелось думать.

Отца своего Маруся почти не помнила. Остались какие-то смутные воспоминания из далёкого детства, больше на уровне ощущений и фантазий, сотканных из маминых рассказов. Приходил большой мужчина, брал её на руки, и маленькой Марусе становилось тепло и радостно. И ещё — она чувствовала себя защищённой и очень любимой. Она прижималась к нему, зарывалась мордашкой в его широкие плечи. Плечи Маруся почему-то помнила, а вот лицо… лицо сохранилось только на фотографиях. Одну, самую любимую (мама говорила, что это последняя фотография отца) Маруся всё детство и юность держала на тумбочке возле кровати. Мужчина, смотревший на неё с этой фотографии, был уже не молод, да и красивым его назвать было трудно, но для маленькой Маруси он всё равно был самым лучшим человеком на свете.

Она часто забиралась к маме на колени, брала в руки эту фотографию в простой пластиковой рамке и просила рассказать об отце. И мама рассказывала.

Её рассказы не отличались разнообразием (сейчас Маруся понимала почему — её родителям было отведено не сильно много времени, чтобы их совместная история обросла деталями, стала богатой и выпуклой), но для маленькой Маруси это не имело большого значения. Гораздо важнее было другое: когда мама говорила про отца, про своего Гришу, она менялась, в ней загорался свет, словно кто-то включал внутри лампочку, и от мамы шло сияние и тепло, которое окутывало Марусю, как мягкий воздушный плед.

— Он очень любил нас. И особенно тебя, Маруся, — мама улыбалась и ласково убирала выбившуюся из косички прядку Марусе за ухо. — Он не мог часто приходить, а когда выкраивал минутку, бывало, что ты уже спала. И он очень расстраивался. Подходил к твоей кроватке и подолгу смотрел на тебя…

— А почему он не мог часто приходить? — каждый раз спрашивала Маруся, хотя прекрасно знала ответ. Но ей почему-то было очень важно слышать это от матери.

— Потому что у него была работа. Очень важная работа. А ещё у него была другая семья. Так уж получилось.

Мама вздыхала. Марусе нравилось, что мама говорит с ней как со взрослой. Хотя многого она тогда не понимала, и что означало это выражение «другая семья», до Маруси дошло, только когда она сама стала взрослой. В общем-то, другой семьей, скорее были они с мамой. А настоящей семьей её отца была какая-то непонятная Марусе женщина, Елена Арсеньевна, и мальчик Паша, её брат.

— У него были непростые отношения с женой, — говорила мама. — Сложные отношения. Она же была из очень влиятельной семьи, эта Елена. В общем, так бывает, Марусенька. К сожалению, бывает.

При упоминании этой Елены, мама всегда темнела лицом и старалась перевести разговор в другую сторону. Чувствовалось, что её это тяготит, но, тем не менее, мама ничего от Маруси не скрывала, потому что — чего скрывать? И так бы нашлись доброхоты, которые бы рассказали.

— А почему папа не мог уйти от этой Елены? Почему? — теребивала Маруся маму, с непосредственным детским эгоизмом не замечая того, что разговор был маме не слишком приятен. Больше Марусю волновала эта Елена, которая представлялась почему-то злой ведьмой, околдовавшей папу — худой, с длинным крючковатым носом и в остром колпаке, как на картинке из детской книжки. — Взял бы, да и ушёл! — Маруся решительно стукала кулачком по подлокотнику кресла. — Если ему так было с ней плохо.

— Иногда, Марусенька, так просто не уйдёшь, — качала головой мама. — Да и не мог он уйти, не мог оставить своего сына. А он его очень любил. Очень.

— Больше чем меня? — ревниво вскидывалась Маруся, смешно выпячивая нижнюю губу.

— Ну что ты, Марусенька. Больше, чем тебя папа никого не любил. Это просто невозможно, — мама улыбалась и прижимала Марусю к себе.

— Ну и ушёл бы тогда жить к нам, раз так любил! — не сдавалась Маруся. — А к этому Пашке дурацкому ходил бы в гости.

Мама смеялась.

— Если бы всё было так просто, Марусенька. Но он хотел, правда, очень хотел. Мы ждали, когда Паша вырастет, и Гриша бы тогда всё ему объяснил. И стал бы жить с нами. Он действительно очень этого хотел. И так бы обязательно было. Всего-то ничего надо было потерпеть. Просто, он немножко не успел.

На мамины глаза набегали слёзы, и Маруся очень злилась, что всё получилось не так, как хотели её папа и мама. Она не желала понимать всех этих взрослых сложностей — ей тогда казалось, что всё должно быть просто. Есть мама, есть папа и она, Маруся. И они должны были все жить вместе. При чём тут какая-то страшная ведьма Елена Арсеньевна и непонятный Пашка. Этого Пашку Маруся недолюбливала. Ведь это из-за него папа не мог быть с ней.

Маруся торопливо ела суп, не поднимая глаз на маму, которая села за стол напротив неё и теперь смотрела на дочь с ласковой улыбкой.

— Не торопись ты, торопыжка, — наконец, проговорила она. — Возьми хлеб. Вон худющая какая стала, небось забываешь в столовую забегать, всё бегаешь с подружками да с мальчиками.

— Мам, ну какие мальчики! Нужны они мне! Тоже мне, радость большая. Дураки они все. Некогда мне с мальчиками бегать, — проговорила Маруся, недовольно взглянув на мать.

— Так уж и все дураки? — в маминых глазах забегали смешинки. — А как же Андрюша Попов? Он же тебе нравился в школе.

— Андрюша и есть самый большой дурак, — припечатала Маруся. — Знаешь, что он мне сказал неделю назад? Что девчонки не могут быть инженерами, настоящими инженерами. Потому что они глупые, и у них мозги по-другому устроены. А у самого по физике всегда тройки были. И по математике тоже. Дурак!

— Дурак, — согласилась мама. — Ну и бог с ним, с Андрюшей, другого себе найдёшь. Вон ты какая у меня красавица выросла.

Маруся пожала плечами. Никакой красавицей она себя не считала — нос курносый, веснушки по всему лицу, то же мне, королева красоты. Вот Зинка, та красавица. Но зато у неё, у Маруси, было много других талантов, она и в школе лучше всех училась и теперь вот, в энергетическом секторе на курсах тоже была в числе самых умных студентов. Даром, что мальчишек было больше. Она всё равно соображала быстрее многих. И преподаватели её хвалили.

— У тебя на стажировке ничего не сказали? — вдруг спросила мама. — Ну, про назначение сегодня несколько раз объявляли. Неужели никто не спросил, не родственница ли ты нового члена Совета?

— Спросили, — призналась Маруся. — Я сказала, что мы просто однофамильцы. И так оно и есть на самом деле! Я и в глаза этого братца никогда не видела. И никогда не увижу, надеюсь!

— Ну почему ты так? — удивилась мама. — Он всё-таки — твой брат. Может быть, ты хочешь с ним познакомиться?

— Ещё чего! Больно надо! Он обо мне знать ничего не знает, и тут я — здрасьте-приехали, я твоя младшая сестричка. К тому же, он сейчас вон какой шишкой стал. Ещё решит, что я хочу к его славе примазаться, какие-то поблажки для себя выбить.

— Маруся, ну, если подумать, в этом нет ничего плохого. Вы — одна семья. А в семье принято поддерживать друг друга. И его помощь…

— Никакая мы не семья, мама! — отрезала Маруся и решительно отставила тарелку в сторону. — Мы — чужие люди. И поддержка мне его не нужна! Глупости! Я и без всяких там сводных братьев-карьеристов всего добьюсь. Сама! Мы, между прочим, сегодня тесты проверочные писали — я лучше всех написала. Ни одной ошибки. Все задачи решила, даже самые сложные. Так что я и без всяких протекций стану лучшим инженером-энергетиком. Семён Яковлевич даже сказал, что он меня будет рекомендовать на самые лучшие вакансии. А он знаешь какой, строгий? Никому поблажек не даёт.

Маруся поднялась, поправила волосы, небрежно стянутые в хвостик.

— Всё, мама. Спасибо. Я побегу. Меня Зинка ждёт уже, наверно.

— Его сестра. Да.

Эти слова вырвались очень легко, естественно. Словно она всю свою жизнь так именно и представлялась «его сестра». Хотя на самом деле она и в мыслях таких формулировок избегала, и если мама пыталась поговорить с ней на эту тему, только фыркала — какой он мне брат? И позже, когда Марат Каримович, старинный друг Савельева, выделивший её, молодого инженера, среди многих и взявший к себе, спросил в лоб, не сестра ли она Павлу Григорьевичу, Маруся только пожала плечами и пробурчала что-то невнятное. Руфимов дальше развивать эту тему не стал, деликатно обходил её родство и только иногда, когда упоминал по работе Савельева, чуть дольше обычного задерживал на ней внимательный взгляд чёрных глаз.

А сейчас вот так просто — его сестра. Почему-то совсем не хотелось притворяться перед этой красивой, сильной, уверенной в себе женщиной, которую она знала всего несколько часов и которую с Савельевым, её братом, явно связывали какие-то свои особые отношения.

…С того момента, когда она услышала по телефону его твёрдый голос, и потом, когда он явился сюда и быстро взял всё в свои руки, и она, Маруся, провела с ним рядом почти весь день, её раздирали очень противоречивые чувства.

Он был похож на отца, с той последней фотографии. Очень похож. И дело было не только во внешнем сходстве, которое бросалось в глаза, дело было в другом — в решительности, какой-то несокрушимой основательности, серьёзности, надёжности, словом, во всём том, чем по мнению Маруси, обладал её отец, и что она видела и в Павле.

Но при этом что-то мешало, раздражало невнятно, исподволь, и она, не найдя ничего лучшего, забралась в защитный кокон и откуда отпускала привычные шуточки и подколки, старясь задеть его побольней. Её злило, что он никак не может запомнить её отчество (вот же дурак, чего там запоминать, оно же и его отчество), и в этом нежелании называть её «Григорьевна», она видела только одно — Павел как будто заранее отрекался от неё, отгораживался, отказывал ей в праве быть дочерью его отца. Их отца.

И тем не менее, даже несмотря на всё это, он ей нравился. Её старший брат. Большой начальник, бесспорный лидер, так естественно заменивший раненого Руфимова, поставивший на место перетрусившего Васильева, взявший всё под свой контроль. И ещё он был крутым профессионалом и умел видеть не только детали, но и картину в целом — то, что удавалось совсем немногим, и к чему стремилась сама Маруся, и, чёрт возьми, Марусю переполняла откуда-то взявшаяся гордость за старшего брата. Хотя, казалось бы, при чём тут она? Какое она, Маруся, имеет отношение к этому.

Когда три недели назад по Башне эхом прокатилось известие о гибели главы Совета, Маруся внезапно для себя почувствовала горечь, сожаление, что они так никогда и не встретились. Чувство было совершенно неожиданным, сама-то Маруся всю жизнь считала, что это лишнее — знакомиться со старшим братом. А тут вдруг поняла, что на самом деле за этими постоянными отговорками и нежеланием его видеть, скрывалось другое — она хотела. Отчаянно хотела, чтобы её старший брат узнал о её существовании. И в детстве, когда тосковала по отцу и отчаянно ревновала, называя его «дурацким Пашкой», и позже, когда следила за его карьерным взлётом. Злилась, когда его имя полоскали по поводу того Закона — да, жестокого, Маруся видела, сколько судеб он переломал, почти каждого коснулся. Но тем не менее, нужного. Она понимала, что он нужен. И даже восхищалась волей и решимостью своего брата, который пошёл на такое, зная, что большинство не поймёт и всегда будет проклинать его имя. Восхищалась, но никогда себе в этом не признавалась. Отрицая своё родство с ним.

— Но… как? Почему? — Анна растерянно присела на край кровати, всё ещё сжимая в руках папку, которую передал ей Гоша, и не сводя с Маруси потрясённого взгляда. — Погоди. Та женщина… мы как-то с Борькой видели Григория Ивановича с какой-то женщиной, в парке. Мы тогда Пашке ничего не сказали, но он позже и сам узнал. Так значит, та женщина… твоя мама, да?

Маруся кивнула. Представила себе этот парк и своих родителей. Как папа обнимает маму за плечи, наклоняется к уху, что-то шепчет, и мама улыбается, и становится ещё красивей — она всегда необыкновенно хорошела, когда улыбалась.

Их историю Маруся знала наизусть, банальную в общем-то историю, сколько таких встречалось за всё время существования человечества, и сколько ещё будет — не сосчитать…

Лиде Одинцовой было лет тридцать с небольшим, совсем как сейчас Марусе, когда её неожиданно повысили и перевели работать в главное управление сектора жизнеобеспечения, на надоблачный уровень. И даже квартирку дали там — небольшую, но с маленькой террасой, выходящей пусть и в общественный, но всё же сад — недостижимая роскошь для большинства людей, запертых в глухой железобетонной конструкции посреди огромного океана. Позади у Лиды был неудачный и какой-то бестолковый случайный брак, не оставивший ни детей, ни тёплых воспоминаний — только лёгкое недоумение, зачем всё это было, и Лида, то ли боясь новых разочарований, то ли чего другого, полностью сосредоточилась на работе, решив, что личная жизнь подождёт.

А он был её начальником и в общем-то нравился, хотя ни о чём таком она сначала не думала. Григорий Иванович был женат, и на его рабочем столе, на самом видном месте стояла фотография сына — улыбчивого круглолицего мальчишки, веснушчатого, с непослушными светлыми вихрами. Сына, но не жены. Впрочем, всё это Лиды не касалось, во всяком случае она старалась об этом не думать, но как-то исподволь замечала, что домой её начальник особо не рвется — засиживается допоздна в кабинете за какими-то чертежами, пропадает на объектах, раскиданных по всем уровням Башни. Лиде тоже было некуда спешить, дома её никто не ждал, а работа ей нравилась. И как-то они сами не заметили, что стали искать встреч друг с другом, находить предлоги, чтобы лишний раз увидеться. Постепенно рабочие разговоры перетекали в личные, и они и сами не поняли, как стали друзьями, а потом и больше… Всё случилось очень естественно, как будто, так и было предрешено заранее.

— Я же очень испугалась тогда, — говорила мама, вглядываясь куда-то вдаль, словно заново переживая те эмоции. — Когда всё случилось с твоим папой, это было… В общем, он же был женат. И хотя я уже знала, что с женой у него всё не складывается, всё равно… Понимаешь, Маруся, мне казалось, что так нечестно, неправильно. Но вместе с тем, я знала, что именно так — правильно. Потому что нет ничего естественнее, чем быть рядом с ним. Он был моим мужчиной. Понимаешь? Ты когда-нибудь обязательно это поймёшь, Маруся. Ты его встретишь, и почувствуешь — вот он. Твой. Единственный.

И Маруся, хотя сама ещё никогда не чувствовала ничего похожего по отношению ни к одному из мужчин, которые вились вокруг неё, маме своей верила. Так бывает. Она, её мама, и Григорий, её отец, были созданы друг для друга. Просто им не повезло.

— Там же всё очень непросто у него было, с Еленой Арсеньевной, — продолжала мама. — Между ними была целая пропасть. Её семья, чопорная, высокомерная, так никогда и не приняла Гришу, не признала его своим. И потом ещё эта история… очень нехорошая история, связанная с мятежом и со всеми делами, что тогда творились. Гриша же совсем мальчиком был, когда случился мятеж. Ну и наворотил всякого. С его-то горячностью. Он даже когда взрослым стал и то иногда мог вспылить. А уж когда юношей был… — и Лидия Николаевна мечтательно и нежно улыбалась, видимо, представляя себе того юного и горячего Гришку Савельева, которого тогда ещё не знала.

Что там была за история, Маруся не очень представляла. Мама говорила про это неохотно, вроде бы отец был как-то причастен к гибели родственников своей жены. Тот мятеж повлёк за собой много жертв, особенно среди аристократов, элиты, к которым принадлежала семья Елены Арсеньевны.

И вот сегодня, когда Литвинов, глядя на неё наглыми зелёными глазами, внезапно поведал им, что было написано в том дневнике, Маруся словно заново увидела истории их семей, переплетённых в трагическом клубке, даже не истории, а одну общую семейную историю, ведь теперь уже и не разобрать, кого она больше затронула, ту, первую семью с Еленой Арсеньевной, так и не простившей своему мужу гибели родственников, или её собственную, с матерью, которая была вынуждена довольствоваться ролью любовницы.

А когда Павел поднял своё окаменевшее лицо и сказал Анне: «Теперь поняла, почему?», и Маруся отчётливо увидела в его глазах боль, обиду и даже осуждение, она взвилась и почти выдала себя. Потому что не имел он права судить своего отца. Их отца. Тоже мне, судья нашёлся. Нравственный ориентир. Совесть нации. Уж он-то как раз как никто должен был понимать его, потому что все эти подвиги юного Гриши, все его поступки, продиктованные тем суровым временем, не шли ни в какое сравнение с тем, что сам Павел устроил четырнадцать лет назад, отправив на смерть сотни тысяч, а может и больше людей. А теперь вот сидел и осуждал. Да как он посмел?

Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Маруси. Анна сидела на краю кровати, ровно выпрямив спину, молча, ни о чём больше не спрашивая, просто как-то странно смотрела, словно искала что-то в Марусином лице, и Марусю вдруг прорвало. Она в необъяснимом порыве стала вываливать на эту женщину, о существовании которой ещё сегодняшним утром не имела ни малейшего понятия, всё, о чём думала все эти годы — и про отца, которого почти не помнила, но всегда любила, потому что он своим незримым присутствием давал ей уверенность в его любви к ней, про маму, которая просто была с отцом рядом, не требуя ничего взамен, потому что именно так она понимала любовь. Про свои чувства к брату, с которым очень хотела познакомиться, но дурацкая гордость и глупая детская ревность и обида не давали ей этого сделать. И про то, что он, Павел, не смеет осуждать их отца, потому что сам ничем не лучше, и потому что это — его отец, который ради своего сына пожертвовал своим счастьем. Она говорила, сначала медленно подбирая слова, потом всё больше и больше горячась, нервничая, путаясь и невольно удивляясь, сколько оказываться эмоций и невысказанных слов хранилось в её душе.

Анна внимательно слушала, и на её неподвижном лице невозможно было прочитать, что она чувствует. Но всё равно отчего-то Маруся знала — эта женщина ей сопереживает, она её понимает. Понимает, как никто другой, потому что, в этом не было никаких сомнений, Анна любит её брата.

— Да, вот это дела, — наконец, произнесла Анна, после того как поток слов иссяк, и Маруся устало присела на свою кровать. — И что же ты теперь будешь делать? Ты скажешь ему?

— Я не знаю, — выдохнула Маруся. Она и вправду не знала. — Просто… зачем?

— Это же всё равно всплывёт, не сегодня, так завтра. Твоя фамилия и отчество.

— Отчество моё он всё равно не запомнил, — буркнула Маруся, выплеснув вместе со словами детскую обиду.

Анна улыбнулась.

— Знаешь, Пашка всегда был… таким, немного непонятливым, что ли. Не чёрствым, нет. Просто тугодумом, когда дело касалось чувств. Я тоже сначала на него злилась, а потом… потом просто приняла, как данность. На самом деле он очень хороший. И способен на сильные чувства, хоть и выглядит иногда таким дундуком. У него же есть дочь, Ника, замечательная девочка, ей семнадцать. Ты себе не представляешь, как он её любит. Тебе обязательно надо будет с ней познакомиться, потом, когда всё это закончится. Она же твоя племянница. Да и моя тоже. Так что мы, где-то даже родственницы.

— Как это? — удивилась Маруся. — Его дочь — твоя племянница?

— Павел был женат на моей сестре, Лизе. Она умерла.

— Погоди, но я думала, что у вас с ним… что ты с моим братом. Вы же только что тут…

Маруся никак не могла понять. Да, она слышала, что её брат был женат, и что там была какая-то трагедия, сплетни по Башне ходили, но в них Маруся не особо верила — люди вечно выдумывают всякое особенно о тех, до кого так трудно дотянуться.

— Это очень долгая история, — проговорила Анна. — Я даже не знаю, сможет ли кто-то её понять, я и сама во всем запуталась. А, впрочем, что теперь…

Анна замолчала, и Маруся на какой-то миг испугалась, что она больше ничего не скажет, но Анна, оттолкнувшись от своего молчания, заговорила. Она не рассказывала — она пересказывала свою жизнь, действительно очень нелёгкую, запутанную, и Маруся вдруг поняла, что Анна говорит об этом в первый раз в своей жизни, и говорит не кому-то, а ей, Марусе.

Это было очень странно. Они только что познакомились. Совсем ничего не знали друг о друге, и в общем-то обе не принадлежали к людям, кто вываливает всю подноготную на первого встречного. Сама Маруся, хоть и была общительной, но близко к себе никого не подпускала, и даже с подружками были темы, которые она всегда оберегала, обходила стороной. А Анна так долго прятала внутрь себя слова и эмоции, что, казалось, уже просто не знала, как их оттуда достать. Но внезапно всё изменилось, и слова, так долго сдерживаемые, полились сами собой, и боль, и вина, и обида выходили вместе с этими словами и таяли в ночном воздухе маленькой душной комнаты.

Рассказ Анны потряс Марусю. До глубины души. Она словно сама прожила вместе с Анной всю её жизнь. Бегала по коридорам школы со своими друзьями, страдала, когда Пашка, так и не понявший ничего, ухаживал за другими девчонками, умирала медленной смертью на его свадьбе, глядя на его невесту, которую должна была возненавидеть, но не могла, потому что любила всем сердцем свою маленькую сестрёнку. А потом всё это скрутилось, завязалось немыслимым, чудовищным узлом — больной маленький ребёнок, Пашкин сын, придавленная горем Лиза, и закон…

Анна закончила свой рассказ. Поднялась с кровати, отложила наконец в сторону папку со сводками, которую всё это время безбожно теребила в руках, медленно прошлась по комнате.

— Но ты же его поняла? Да? — спросила Маруся, всё ещё находясь во власти этих переживаний. — Ты же сейчас его поняла?

— Я не знаю, Марусь, — Анна вздохнула, подошла у Марусиной кровати, присела рядом и неожиданно прижалась к ней всем телом. — Я уже ничего не знаю. Я так запуталась и так… устала. Чертовски устала. Иногда мне кажется, что он прав, что он не мог поступить иначе. А потом я вспоминаю Лизу. Он же знал, уже тогда знал про эту АЭС. И ещё тогда мог запустить эту станцию. И не было бы всех этих жертв. И они бы все выжили, эти сотни тысяч людей, и его маленький сын, и Лиза. Когда я думаю об этом, что он тогда мог…

— Да он не мог! — с горячностью воскликнула Маруся. — Никак не мог! Понимаешь, этого было делать нельзя, есть протокол… АЭС — это резерв, это когда уже совсем крайняк, как сейчас, понимаешь? Вот ты просто представь, сегодняшняя ситуация, уровень воды опускается, Южная станция скоро не сможет работать, и мы остались без альтернативного источника энергии, потому что кто-то раньше, сорок или шестьдесят лет назад запустил АЭС, желая остаться перед всеми чистеньким.

— Он это говорил, — тихо сказала Анна.

— Ну вот видишь, а я тут распинаюсь. Но на самом деле, Ань, я вот не знаю, смогла бы я на его месте так сделать. Если бы меня вдруг поставили перед таким выбором: например, с одной стороны жизнь мамы, — Маруся поёжилась при этой мысли. — А с другой стороны будущее абстрактного человечества, которое вообще то ли будет, то ли нет. Это же невозможный выбор.

— Невозможный, — Анна прошептала едва слышно, и Маруся скорее догадалась, что она сказала, чем услышала.

— Так ты его простишь? — Марусе почему-то очень-очень, прямо по-детски, захотелось, чтобы эта женщина, успевшая за каких-то пару часов стать ей родной, простила человека, к которому сама Маруся испытывала странные и очень сложные чувства.

— Я его уже сто лет назад простила.

Анна уткнулась в Марусино плечо и заплакала.