Башня. Новый Ковчег 5

Глава 10. Ника

— Опаньки ты как, Валера! Сразу с козырей зашёл, ну ты силён.

— А что? Могём! Карта в масть…

— Дурачкам и новичкам…

Ника отошла от дверей и опять легла на кровать лицом к стене, привычно подтянула колени к подбородку, обхватив их обеими руками. Хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать голоса своих мучителей, но она знала, что даже с заткнутыми ушами она будет их слышать — их громкий смех, крепкие словца, вплетающиеся в речь, хлёсткие удары замызганных карт о низкий полированный столик, притащенный ими в коридор из маленькой, голубой гостиной. Даже с заткнутыми ушами она будет ощущать их присутствие, чувствовать запах, чужой запах, которым, казалось, насквозь пропахла квартира — их с папой квартира, которую эти превратили в тюрьму.

Она их всех называла — эти, не делая между ними никакого различия, ненавидя их всех, скопом и по отдельности: простых солдат, дежуривших у дверей её спальни, майора со смешной фамилией Бублик, сыпавшего осточертевшими шуточками, полковника Караева, страшного, похожего на стервятника, с тёмными немигающими глазами, даже Мельникова, который приходил каждый день, осматривал её, словно куклу, задавал вопросы, на которые она не считала своим долгом отвечать. Она ненавидела их, потому что они служили ему, этому уроду, захватившему всё вокруг — Башню, власть, их квартиру, — тому, кто серой тенью накрыл её жизнь, кто запер отца внизу, кто приказал убить Кира, её Кира.

В дверь тихонько постучали, и тут же, не дожидаясь ответа (впрочем, она всё равно никогда им не отвечала), дверь, скрипнув, отворилась.

— Ника Павловна… вам, может, надо чего? Ника Павловна…

У того, кто спрашивал, был юный, совсем мальчишеский голос, а ещё — Ника это тоже знала — круглое лицо, короткий, смешной пимпочкой нос, оттопыренные уши и фамилия Петренко. Он был самый молодой, и как молодого его гоняли к ней, раз в полчаса (так было заведено), проверить, всё ли в порядке, ну и для проформы поинтересоваться, не нужно ли ей чего.

Ей от них ничего было не нужно. Ну разве чтоб они все провалились сквозь землю, исчезли, а ещё лучше — чтобы пристрелили этого урода, обосновавшегося в спальне отца.

Откуда-то из глубины опять жаркой волной поднялась ненависть, вспыхнула, загорелась ярким огнём. Ника не прогоняла это чувство, которое по силе и разрушительности превосходило все эмоции и чувства вместе взятые, не прогоняла, потому что именно ненависть давала ей силы жить дальше. Не сойти с ума, не свихнуться от горя, не съехать тихо с катушек, как это было в первые дни, когда боль и темнота настолько поглотили её, что она никого и ничего не слышала, медленно погружаясь в странный и серый мир, наполненный беззвучно скользящими мимо неё и сквозь неё вязкими бледными тенями.

Как ни странно, в чувство её привел Караев, с силой заломивший ей руку за спину, тогда, на второй день, после того, как не стало Кира. И эта резкая боль — боль не души, а тела, — заставила вскрикнуть и неожиданно выхватила Нику из липких лап окруживших её призраков, вернула в мир живых и дала ей единственное чувство, за которое она схватилась, чтобы не упасть снова — ненависть. К убийцам, мучителям, к тем, кто по каким-то причинам пока выигрывал. Но только пока.

Дверь закрылась, до Ники донеслось: «нормально всё, лежит», и она невольно выдохнула — теперь у неё есть ещё полчаса относительного спокойствия и относительного одиночества. Относительного, потому что чужие голоса в коридоре, чужие запахи, которые теперь постоянно присутствовали фоном, ни на минуту не давали ей забыть об её истинном положении. И всё-таки можно было немного расслабиться, до обеда к ней уже точно не войдут. Ника за неделю выучила наизусть расписание своего заточения, ей даже не надо было смотреть на часы. Она жила в странном, навязанном ей ритме: каждые полчаса открывалась дверь, иногда тот, кто заглядывал, молчал, иногда, как этот молоденький Петренко, интересовался, не надо ли ей чего. Первые дни это её бесило, раздражало, она едва сдерживалась, чтобы не посылать их к чёрту, а теперь… теперь ей было всё равно.

Ника обернулась, удостоверилась, что дверь закрыта, и стала привычно думать о том, что делать. После того, как Караев привёл её в чувство, выдернув из состояния полудрёмы-полусна, в голове крепко засела мысль о том, что надо бежать. В душе девушки всё бунтовало против того, чтобы покорно принять роль заложницы, безвольной куклы, которую каждое утро таскают в кабинет отца и заставляют сказать хотя бы пару слов.

Эти утренние телефонные разговоры были мучительны, болезненны и всегда устрашающе одинаковы.

Каждый раз она давала себе обещание молчать, крепко сжимала губы, уставившись на знакомую трещинку, вьющуюся по гладкой, отполированной за столько лет столешнице письменного стола. Она старалась не глядеть ни на Ставицкого, который входил в кабинет почти сразу же, как приводили её, бесшумно просачивался и занимал кресло отца, утопая и теряясь в нём, ни на застывшего рядом безмолвной тенью Караева, ни на огромный портрет первого правителя Башни, Алексея Андреева, приходившегося Нике прапрадедом. Портрет этот почему-то особенно раздражал: и потому, что его повесили по велению Ставицкого, который медленно оккупировал всё в их доме, растекаясь вязкой слизью по углам; и потому, что человек, смуглый, черноволосый, с хищным носом и холодными синими глазами, взирающий на Нику с портрета, был чужим; и потому, что сам портрет, большой, в громоздкой золотой раме, висел теперь на месте простенькой репродукции картины Левитана, которая так нравилась отцу, и которую Ника помнила всю, до последней точки и до последнего солнечного штриха. Она закрывала глаза и представляла себе то утро с репродукции, увиденное когда-то давно русским художником с еврейской фамилией: шаткий подвесной мостик с кривыми досочками и прорехами, перекинутый через неторопливую реку, луковичные маковки белых церквей, выныривающие из зелени и уходящие в голубое небо, золотисто-розовые облака, песок речного пляжа, горячий на ощупь. Ника думала, что он должен быть горячим…

А потом Ставицкий говорил тихим голосом: «Начнём, пожалуй», и Ника каждый раз вздрагивала от этих слов, потому что знала, что за этим последует. Установится с лёгким потрескиванием связь, из аппарата раздастся родной голос, и она тут же, разом, забудет и о стоящем у неё за спиной Караеве, и о Ставицком, и об охране, заполонившей квартиру, и — что самое худшее — о своём обещании молчать, и сорвётся, торопливо заговорит «Папа, папочка, я в порядке, папочка» и замрёт от счастья, услышав его ласковые и тёплые слова «Ника, девочка моя»…

Эти несколько утренних минут были самыми мучительными и самыми дорогими: мучительными, потому что, казалось, невыносимо слышать тревожный, почти срывающийся голос отца, и дорогими, потому что, как это ни странно, они давали силы жить дальше, и её желание что-то сделать, вырваться из ненавистной клетки, подкреплённое ненавистью, с каждым днём росло и крепло.

Только что она могла сделать?

В доме постоянно находились военные, её ни на минуту не оставляли одну. Охранники не спали даже ночью: у дверей её спальни и в прихожей всегда кто-то дежурил. Но она всё равно искала выход. Потому что пока она у них, отец связан по рукам и ногам.

Ника не очень хорошо понимала, что сейчас происходит в Башне. Сведения были обрывочны. Кое-что она слышала из разговоров военных (иногда в отсутствии начальства они бывали разговорчивы, но больше болтали, конечно, про свои армейские дела), кое-что рассказал ей Саша Поляков, которого позавчера неожиданно пустили к ней. Сашкин визит дал ей новые силы, вселил надежду, потому что ей, оторванной ото всех, иногда начинали приходить в голову нелепые мысли, что того прежнего мира больше не существует, и её друзья растворились, исчезли, как тают обрывки утреннего сна, за которые всё ещё стараешься ухватиться, но тщетно, и вот уже кажется, а были ли они эти друзья. Но они были. И Сашка, пусть даже и превратившийся вдруг по чьей-то вздорной прихоти в Алекса Бельского, напомнил ей это, рассказав и про Веру, и про Марка, и про близнецов, и пообещав, что они что-нибудь обязательно придумают. Нужно только подождать.

Что ж, она ждала. Терпела чужие громкие голоса за дверью, раскатистый смех, наводнивший квартиру, даже ежевечерние ужины со Ставицким, которые тот возвёл в правило и которые были для Ники настоящей пыткой, изощрённо замаскированной под тихое семейное мероприятие.

Последний раз, ещё в той, непошатнувшейся жизни, она завтракала в этой столовой с Киром, тогда ещё живым Киром. Он сидел напротив, сосредоточенный, в застёгнутой на все пуговицы рубашке, с мокрыми и зачем-то приглаженными волосами, а она рассказывала ему о тайнах своей семьи, сама до конца в них не веря. И вот теперь эта ожившая тайна вдруг пришла в её дом, заполонив его чужими портретами (они висели везде, и столовая тоже не была исключением), вторглась в Никину жизнь в лице сопровождавших её всюду, даже в туалет, военных, в лице мрачного Караева с острым, словно высеченным из камня лицом, и, конечно, в лице её спятившего дядюшки.

В том, что Ставицкий спятил, Ника не сомневалась. Достаточно было послушать его разглагольствования за этими бесконечными ужинами: какие-то фамилии, аристократические корни, Андреевы, Бельские, Ставицкие… Он рассказывал, как он замечательно всё устроит — все будут довольны и счастливы, вот только от его представления о счастье на Нику нападала оторопь, она сначала даже не верила, что такие речи можно произносить всерьёз. Может, он так шутит? Издевается над ней, чтобы вывести на эмоции, причинить боль? Она вглядывалась в ставшее ненавистным лицо, которое когда-то казалось ей даже милым, и в ужасе понимала — не шутит. Ставицкий был торжественно серьёзен, когда излагал свои чудовищные планы: деление людей на классы, разведение в инкубаторах, строгая селекция и кастовая сегрегация (Ника смутно помнила из рассказов отца, что когда-то на земле уже такое было). «А любовь, семья, дети?» — спрашивала она про себя, не решаясь произнести свой вопрос вслух, а он, словно слыша её, пояснял, что это только для избранных. Для высших. Для тех, в чьих жилах течёт правильная кровь…

Ника не хотела слушать, но он говорил и говорил. Ему нравилось говорить. И Ника понимала, что он это даже не ей рассказывает, ему было всё равно, кто перед ним. Ставицкий вываливал на Нику свои монологи, совершенно не заботясь об её реакции. И вот тогда-то и пришло осознание того, что он сошёл с ума. Рехнулся. И его точно надо лечить. Но ужас был в том, что никто его лечить не собирался, и все они — и она сама, и её отец, и Вера, и Сашка, и Марк, и все-все люди в их Башне оказались во власти этого психа.

Позавчерашний ужин, который состоялся почти сразу же, как от неё ушёл Сашка, поверг её в очередной шок, хотя, казалось, куда уж больше.

— Ну что, заходил к тебе кавалер? — Ставицкий аккуратно расправил перед собой салфетку — что-что, а манеры у Сергея Анатольевича были безупречные.

Ника привычно промолчала.

— Знаю, заходил. Красивый мальчик, правда? — Ставицкий уже привык, что Ника никогда ему не отвечает, да его, это, кажется, и не заботило. — Красивый. И из очень хорошей семьи. Увы, только по матери. Ну, так ты тоже, Ника, полукровка.

«Он просто псих, просто псих, не надо слушать, что он говорит», — она привычно забормотала про себя слова, которые привыкла повторять во время этих ужинов, опустила голову, упрямо разглядывая узор на кромке тарелки, но мягкий, неторопливый голос всё равно отравленной патокой вливался в уши.

— Я знаю, тебе когда-то нравился этот мальчик, и это был хоть и неосознанный, но правильный выбор. Потому что кровь притягивается. Я понимаю, что-то там по молодости и легкомыслию у вас пошло не так, но всё можно исправить, и, можно сказать, я почти уже всё сделал за вас обоих. Считайте, это мой вам подарок.

Ставицкий отрезал ножом маленький кусок стейка, ловко подцепил его вилкой и отправил себе в рот. Ника бросила на него косой взгляд, почувствовала, как внутри поднимается тошнота, но её спятивший родственник ничего не замечал, медленно и тщательно пережёвывая хорошо прожаренное мясо.

— Я понимаю, — продолжил Ставицкий, справившись с этим куском и бережно промокнув салфеткой чуть масляные губы. — Я понимаю, ты сейчас думаешь, что я тебе враг, но поверь, это не так. Ты всё-таки моя родственница, Ника, и в тебе течёт кровь Андреева, нашего общего великого предка. Однажды ты безусловно поймёшь мою правоту и со временем займёшь положенное тебе место в нашем обществе, со временем…

«Просто псих, он просто псих», — она опять отвернулась от него, повторяя про себя свою нехитрую мантру.

— Вы станете очень хорошей парой, а ваши дети будут достойным продолжением двух великих родов…

До Ники вдруг дошёл смысл сказанных слов. То, что раньше воспринималось фоном, пусть и довольно страшным фоном, внезапно приобрело резкие очертания, выступило вперёд, слилось с реальностью — стало реальностью. Ника вздрогнула и вскинула глаза на Ставицкого, и на лице Сергея Анатольевича, довольного произведённым эффектом, расцвела радостная детская улыбка.

— Да, Ника, видишь, я, на правах старшего родственника, решил устроить твою судьбу. Когда всё закончится… ну ты понимаешь, о чём я, так вот, когда всё закончится, вы с Алексом поженитесь.

«Когда всё закончится» — это он о чём? О папе? Когда он… Ника закусила губу, отгоняя страшные мысли. Не будет так, как он хочет. Никогда не будет. Её отец — сильный, он победит, он всегда побеждал, а сейчас, когда с ним дядя Боря (иногда Ника слышала по телефону и голос Бориса Андреевича), тем более. Они вдвоём не дадут взять верх этому уроду, который, к тому же явно двинулся по фазе на идее своего аристократического происхождения.

— Ведь, правда, Ника, я замечательно придумал? Алекс Бельский — лучший жених. Молод, красив, мать — министр юстиции. Ему и невеста нужна соответствующая. А тебе соответствующий твоему положению жених. Видишь, как я забочусь о тебе? — он тихо засмеялся, и от этого страшного смеха у Ники по спине поползли мурашки. Она содрогнулась от отвращения и, схватив салфетку, с силой прижала её к губам, боясь, что её вытошнит прямо в стоящую перед ней тарелку.

В мысли Ники ворвался хлопок от входной двери — кто-то пришёл. Наверно, Мельников, его ещё сегодня не было, обычно он приходил раньше, почти сразу после этих пыток с телефонным разговором с папой. А может — стервятник Караев. Хотя, нет. Этот уже сегодня наведывался.

Она вспомнила утренний визит полковника, ещё раз обругала себя за то, что не уберегла пропуск Кира, по-глупому подставилась, когда заторопилась и сунула пропуск между страниц книги. Этот кусочек пластика, грязный, потрескавшийся, с обколотыми краями, неизвестно как при ней оказавшийся (она и сама не помнила, скорее всего, машинально сунула его себе в карман, когда он выпал у Кира, там на тридцать четвёртом), был последней ниточкой, соединяющей её с Киром. И вот теперь у неё нет и этого. Даже этого.

— Ну что, соколики, как тут на вверенном вам объекте? Без происшествий? — донеслось из прихожей.

Ника сердито смахнула набежавшую слезу, приподнялась и села на кровати. Этот-то чего в такое время притащился? Ведь не должен. Она прислушалась. Этот, которого сейчас здесь быть не должно, был майор Бублик. Толстый начальник её охраны, с внешностью и повадками опереточного дядюшки — комичного персонажа, вызывающего смех и симпатию. Но Ника не обольщалась. Все они были одинаковы. И маленький смешной майор со своими соколиками ничем не отличался ни от стервятника Караева, ни от высокомерного сноба Мельникова, ни от этого урода, её родственничка. К тому же Сашка вчера рассказал, что именно Бублик нашёл их со Степой на тридцать четвёртом этаже, нашёл и арестовал, так что… ничем он не лучше остальных. Может, даже хуже. Те хоть не притворяются, а этот вечно шутит и строит из себя доброго друга. В гробу она видала таких друзей.

Внезапно бубнёж в коридоре стих, и Ника напряглась. Раздался шум закрывающейся входной двери. И снова — тишина.

Кто-то ещё пришёл? Мельников? Ставицкий? Но почему так тихо?

Послышались чьи-то шаги. Ника подскочила с кровати, стараясь не обращать внимание на учащённо забившееся сердце. Все эти дни заточения её нервы были напряжены до предела. Всегда. Каждую минуту. Даже, кажется, когда она спала. Она настолько привыкла прислушиваться, постоянно отслеживать то, что происходит там, за пределами комнаты, что делала это машинально, не всегда отдавая себе отчёт. Просто где-то отмечала в глубине сознания — пришли менять охранников, вернулся Караев, ушёл Бублик. Сейчас всё было неправильным. Потому что этот Бублик никогда не молчал. Когда он приходил, то его речь, щедро присыпанная дурацкими пословицами и поговорками, к месту и не к месту, текла одним непрерывным ручьём. Кажется, он не останавливался ни на минуту. А теперь…

Может, это он ушёл? Но тогда бы снова заговорили охранники, те тоже постоянно переговаривались, смеялись. И уж точно они обсудили бы визит своего майора, это, как пить дать — Ника наизусть выучила все их повадки. Да и сам Бублик никогда не уходил так быстро, он обстоятельно обходил всю квартиру, обязательно заглядывал к Нике. И при этом говорил, говорил…

Ника аккуратно, стараясь не шуметь, подошла к двери и прислушалась.

В квартире царила тишина, только одинокие шаги раздавались по коридору, всё громче, всё отчетливей, всё ближе … Ника едва успела отскочить от двери, к письменному столу, запнувшись о стоявший рядом стул и тут же отпихнув его ногой, повернулась лицом к открывающейся двери, схватилась за край стола обеими руками. На пороге возникла низенькая фигура майора.

— Здравствуй, девонька, — толстые губы Бублика растянулись в сочувственной улыбке.

Ника на его приветствие не ответила. Майор громко вздохнул и покачал головой.

— Девонька, сейчас я тебе скажу пару слов, а ты меня выслушай тихонечко и глупостев всяческих не замышляй. Дядя Бублик тебе не враг.

Ника едва удержалась от презрительного фырканья. Ещё один дядя нашёлся и ещё один «не враг». Ага, как же, не враг, так она и поверила. Этот урод-родственник тоже позавчера за ужином утверждал, что он не враг. И при этом собирался поженить их с Сашкой насильно, чтобы разводить потомков славных аристократических фамилий, уготовив самой Нике роль какой-то свиноматки. Теперь и этот тоже…

— А ты, девонька, глазками-то своими распрекрасными так не сверкай, майор Бублик и не такие сверкающие глазки видел, и ничего, не испужался. Ты лучше давай-ка быстренько собери пожитки свои, ежели есть тут чего, что сердечку дорого. Колечки, браслетики, платьица какие, что там вашему брату, женщине надо. А лучше б, конечно, налегке нам с тобой выйти, без котомочек. Чтоб вниманья ненужного к нашим персонам не привлекать и ажиотажу не создавать. А там, ужо, мы девонька, найдём тебе всё, что нужно, чтоб нам всем тут утопнуть…

Ника не сводила с майора настороженных глаз. Она ничего не понимала. Что он такое говорит? Что ещё они придумали? Её хотят куда-то перевести? Куда? Они что-то пронюхали, наверняка подслушали, о чём они вчера с Сашкой разговаривали, и теперь… Ника ещё сильней схватилась за край стола, почти силой упершись в него и замерев от напряжения.

— Да ты не боись, девонька, — майор сделал шаг навстречу и протянул руку. — Не боись. Я ж свой, я ж за папку твоего, чтоб нам всем тут утопнуть. Сейчас мы незаметно, как мыши какие у кота под носом, шасть и прошуршим вниз, а там полковник наш ужо всё подготовил…

Полковник? — пронеслось в голове у Ники. Значит, этот Бублик на Караева работает, лично. Что они замыслили? И отца ещё сюда приплёл, гад такой. В душе Ники медленно поднимался гнев. Что-то надо было делать, но что — она не знала. Закричать? Тогда прибегут сюда Бубликовские соколики, да, кстати, а где они? Где курносый Петренко, который лопоухим призраком маячит под дверями — этого малолетнего придурка всегда приставляют к её комнате, он и сегодня с утра стоял. Сейчас дверь была широко раскрыта, а она не видела даже тени, хотя обычно в таких случаях он перегораживал дверной проём. И не слышно никого.

— А где же… все? — не удержалась она от вопроса.

— Соколики-то мои? — майор оживился и даже, как будто обрадовался. — Так соколиков-то своих я, девонька, отпустил, для созданья правдоподобности атмосферы. Соколики мои, чтоб нам всем тут утопнуть, они вперёд нас к полковнику укатили ближайшим лифтОм, а мы — за ими. План у нас такой.

Ах план! Ника смотрела в радостное круглое лицо майора, и в её голове зрел свой собственный замысел. Если этот Бублик говорит правду, и в квартире действительно кроме них двоих никого нет, то надо попытаться, что она в принципе теряет.

— Я… — Ника отлепилась от стола. Мысли в голове были сумбурными, но они уже начали потихоньку складываться в цельную картину. — Мне надо кое-что… взять мне кое-что надо!

Она не понимала, как его отвлечь, чем. Оттолкнуть и побежать, но тогда он поднимет шум. Да и не оттолкнуть его никак. У Ники была не самая большая комната в доме, а с тех пор, как они с Верой перетащили сюда ещё одну кровать из гостевой комнаты (эту кровать потом так никто и не удосужился унести назад), комната стала совсем тесной, и сейчас Бублик заслонял весь проход своей крепенькой коренастой фигуркой.

— Мне надо… книги надо взять, — Ника ляпнула первое, что пришло в голову.

— Книги? — майор, видно, и сам слегка опешил от такого поворота, на круглом лице отразилось недоумение, и Бублик, который, сколько его уже Ника знала, не затыкался ни на минуту, именно сейчас заткнулся, открыл рот, да так и замер. На помощь ему пришла рация — раздался высокий, похожий на сирену звук, и почти сразу же следом заговорил механический голос: «Первый — второму. Ответьте! Первый — второму. Ответьте!»

Бублик от неожиданности подскочил на месте, схватился обеими руками за пояс, которым был перетянут необъятный живот майора, неловко заоборачивался, силясь дотянуться пухлыми пальцами до прицепленной сзади рации.

— От тож, чтоб нам всем тут утопнуть, — привычно выругался майор и, всё ещё пытаясь подцепить и освободить плотно засевшую в кармашке рацию с выдвинутой антенной, принялся объяснять то ли Нике, то ли самому себе. — Это ж всё Петренко, чтоб ему злыдню пусто было. Развлекается по малолетству, дурний хлопец. Я ж ему, ушану бадейкину, чего на днях сказав: поставь мне на энтот аппарат такое звучание, чтоб как гимн с горном барабанило, чтоб мертвяка из могил подняло и перекувыркнуло, а он… Весело ему, телепню, ну ничо… ничо… вот ужо доберусь до энтого хохмача и этами самыми руками голову его шибко умную противу резьбы откручу и назад завинчивать не буду…

Майору кое-как удалось угомонить обезумевшую рацию, она наконец-то стихла, и вместо «Первый — второму. Ответьте!» теперь раздавалось только сухое потрескивание, словно кто-то ломал сухие ветки. Бублик всё ещё пытался отцепить рацию, громко пыхтел и ругал шутника Петренко, правда теперь не так интенсивно. На Нику он не смотрел, а она…

Всё что произошло дальше, случилось так быстро, что Ника с трудом потом могла вспомнить, что её подтолкнуло: то ли взгляд упал на лампу, стоявшую на столе, то ли рука, подчиняясь тем мимолётным приказам, которые как будто сами собой рождаются в голове, нащупала этот предмет, выполняющий скорее декоративную, чем утилитарную функцию (Вера зачем-то принесла из малой гостиной эту лампу, старинную, обтянутую тканевым абажуром, с массивной, бронзовой подставкой, и, объявив, что это красиво, водрузила её на стол), но получилось то, что получилось. Ника схватила лампу и со всей силы обрушила её на лысую голову майора. Бублик издал странный звук, удивлённо крякнул и тяжело повалился на пол.

Несколько секунд Ника в ужасе смотрела на содеянное, на неподвижно лежащее в проходе между кроватями тело, на рацию, которую майор так и не успел вынуть из кармашка, и которая продолжала издавать странные, шелестящие звуки. А потом её словно подбросило, и она, быстро перешагнув — даже почти перепрыгнув через майора — бросилась в коридор, а оттуда к входной двери.

Бублик не соврал — охраны действительно не было, и квартира была пуста, по крайней мере прихожая точно, и Ника, кое-как трясущимися руками справившись с замком, выскочила в общий коридор, быстро сбежала по лестнице, по счастью, не встретив никого из соседей, и остановилась, прижавшись к стене. Нужно было попытаться унять нервную дрожь, привести в порядок мысли и сообразить, что делать дальше. Всё произошло неожиданно, и она совершенно не была готова к такому повороту событий. У неё не было при себе ничего: ни пропуска, ни денег (хотя что она могла с ними сделать? попытаться кого-нибудь подкупить? абсурд), она фактически оказалась запертой в пределах нескольких этажей Поднебесного яруса, ей не пройти ни через одно КПП, а о том, чтобы как-то добраться на самый низ, к отцу — об этом нечего даже думать. И совсем скоро её хватятся, побегут искать — по друзьям в первую очередь. Стоп. Ника с силой остановила льющийся поток мыслей. По друзьям. Конечно же! Вера! У неё есть Вера, о которой она, оглушённая всеми этими событиями, напрочь забыла. Ника с трудом удержала нервный смешок, отлепилась от стены и, стараясь не бежать, чтобы не привлекать к себе внимания, зашагала в сторону Вериной квартиры, молясь про себя, чтобы не встретить никого на своем пути, и чтобы Вера чудом оказалась дома. Или хоть кто-то…

Дверь ей открыла сама Вера, сердитая и почему-то заспанная несмотря на то, что был уже час дня. Вера округлила глаза, словно увидела привидение, но быстро взяла себя в руки, втащила Нику внутрь и тут же, высунув голову, торопливо оглядела коридор и только после этого ловко и сноровисто защелкала замками.

Ника в изнеможении прислонилась к стене. У неё подгибались колени от пережитого напряжения, и она едва удержалась, чтобы не осесть на пол.

— Ника! — Вера справилась со всеми замками и теперь беспокойно смотрела на подругу. — Как тебе это удалось?

Она не спрашивала, сбежала ли Ника — это и так было понятно. Кто ж в здравом уме просто так её бы отпустил. Деятельную Веру, с лица которой разом исчезла вся сонливость, интересовали детали.

— Я… Вер, я ударила одного охранника по голове… лампой, — с трудом произнесла Ника, неуверенно, словно и сама до конца не веря, что смогла это сделать. — Помнишь ту лампу, которую ты принесла из гостиной, мы её так и не смогли подключить, она не работала, а ты сказала, что лампа красивая, пусть остаётся…

Зачем Ника всё это говорила, она и сама не понимала — наверно, ей нужно было хоть как-то освободиться от охватившего её напряжения, и она выплескивала его вместе с такими, ничего не значащими словами.

— Понятно, — перебила её Вера, останавливая Никин бессвязный поток слов. — А остальные? Поляков говорил, что там трое всегда, как минимум.

— Не было остальных. Бублик, майор этот, сказал, что все ушли к полковнику… — от волнения у Ники пересохло в горле, и от этого её голос звучал сипло.

— Понятно, — опять решительно сказала Вера и, схватив Нику за руку, потащила подругу вглубь квартиры, в библиотеку, по пути быстро сообщая, что, к счастью, дома никого нет, и сейчас они всё быстро организуют, так, что Нике не о чем волноваться.

Оказавшись в библиотеке, Ника стала постепенно приходить в себя. В этой привычной, заставленной книжными шкафами комнате, в которой они с Верой столько раз бывали в детстве — а Вера во всей своей немаленькой квартире выделяла именно библиотеку — Ника наконец-то смогла расслабиться. Тут всё было знакомым, родным, и Нике на мгновение показалось, что она шагнула в прошлое, и что ничего из того, что она пережила за последние недели, не было: сейчас в библиотеку заглянет Верина мама, улыбнётся им, спросит, останется ли Ника на ужин, а Ника весело тряхнет рыжими кудрями и скажет, что её ждут дома, потому что её там действительно ждут, ведь вечером придёт Кир, а потом и папа, заглянет в гостиную, бросит недовольный взгляд на неестественно вытянувшегося Кирилла (боже, Кир всё ещё до одури боится её отца), потом улыбнётся и подмигнёт: «Всё в порядке, рыжик?»…

— Пей! — Вера протянула ей стакан с водой, безжалостно возвращая Нику в реальность.

Она смотрела, как Ника судорожно пьёт, и ни о чём не спрашивала, но как-только Ника опустошила стакан, тут же потребовала:

— Рассказывай!

Рассказывать особо было нечего. Все события последнего получаса уложились в несколько коротких фраз, но Ника послушно пересказала всё, а потом вскинула на Веру испуганные глаза.

— И что мне теперь делать, а Вер? У меня же ни пропуска — ничего. А они же сейчас хватятся, начнут искать и первым делом придут к тебе. Чёрт, я сглупила, но куда мне было идти?

— Ничего не сглупила! — отрезала Вера. — Всё правильно ты сделала. Молодец. И майора этого… как его… Бублика, тоже правильно кокнула.

— Вер, а если я его… насмерть?

— Вот и хорошо, если бы насмерть. Но не факт, — Вера нахмурила брови, что-то просчитывая в уме. — Не такая уж эта лампа и тяжёлая, к сожалению. Очнётся скоро твой Бублик, всех на уши поднимет. И тогда точно сюда эти гады прибегут.

— Вот видишь, — Ника сделала попытку подняться. — Мне надо уходить.

— Да сядь ты! Куда ты пойдёшь, а?

— Не знаю, но оставаться тут — безумие. Ты сама это понимаешь. Вот если бы у меня хоть пропуск был…

— А вот тут права. В корень зришь! Пошли к деду в кабинет! — Вера решительно схватила Нику за рукав и потащила за собой. — Кстати, я, кажется, у тебя там в квартире серёжку потеряла, ты не находила? А… чего это я, тебя ж там взаперти держали.

В кабинете Вера быстро набрала по телефону какой-то номер и привычно приказала кому-то в трубку:

— Алекса Бельского попросите!

До Ники не сразу дошло, куда она звонит, а потом поняла — Сашке.

— Саша, — быстро заговорила Вера, как только Поляков нарисовался у аппарата. — Срочно дуй ко мне с пропуском. Времени нет! Да плевать, придумай что-нибудь! Нет, Саша, никаких полчаса. Прямо сейчас! Ты же говорил, что пропуск почти готов? Вот и бегом! Марку я сама позвоню. Понял? Всё, жду!

— Пропуск? — переспросила Ника.

— Погоди, — опять отмахнулась от неё Вера, набирая уже другой номер. Там ответили не сразу, и нетерпеливая Вера тут же начала нервничать и, когда трубка наконец ожила, гаркнула так, что закачались висевшие на стенах портреты. — Марк! Ты там спишь что ли? Давай просыпайся живо, ноги в руки и к близнецам. Как-как? Через косяк. Сам хвастал, что у тебя там всё подхвачено, вот и давай, и меня не волнует, как ты до них доберёшься. И ждите нас там через полчаса. Нас! Да не тупи, Марк!

Ника с трудом соображала, что происходит. Понятно, что Вера звонила Марку Шостаку, только у него из всей их компании, если не считать Веру и саму Нику, в квартире был телефон. Шостакам его провели совсем недавно, по личному распоряжению Никиного отца. Официальной причиной было то, что отец Марка занимал должность начальника береговой охраны, но сама Ника подозревала, что её отец просто перестраховывается после недавних событий, когда она вместе с Киром и пришедшим им на помощь Марком прятались на шестьдесят девятом этаже от людей Бориса Андреевича. Будь тогда у Шостаков в квартире телефон, всё получилось бы намного проще…

— Вера, — опять начала Ника, но, видя, что Вера, увлечённая разговором с Марком, её не слушает, замолчала. Она хотела спросить, что делает Марк в это время дома? Ведь он же должен быть на учёбе. Да и Лёня с Митей тоже. И Вера… Что-то здесь было не так.

— В общем, — Вера положила трубку и обернулась. — В общем, пропуск у нас для тебя есть. Поляков сделал. Он же теперь у нас большая шишка, правая рука главы административного сектора. И это нам на руку. Да ты и сама должна это знать, он же позавчера у тебя был.

Ника кивнула.

— Вот мы и решили, что он пропуск сделает. Я ему сказала.

— А дальше? — спросила Ника.

— Дальше? Спрячем тебя у Мити с Лёнькой. Пока ничего лучше придумать не смогли. Но потом что-нибудь обязательно придумаем.

— К Мите с Лёнькой? Но у них же тоже могут искать.

— Могут. Наверно. Но пока их с тобой свяжут, пройдёт время. А потом… я не знаю. Я с мамой поговорю, с отцом. Они должны помочь.

— А почему братья сейчас дома? И Марк тоже? — Ника наконец задала тревожащий её вопрос. — Почему они не на учёбе? И ты тоже почему сейчас дома?

— Выперли их, — Вера криво усмехнулась. — Всех троих. И близнецов, и Марка. Насовсем. А меня отстранили временно. Какая-то гадина нас сдала. Наверно, кто-то из этих, СРМУГПДЮковцев.

— Из кого? — от незнакомого слова Ника опешила.

— СРМУГПДЮковцев, — пояснила Вера, брезгливо поморщившись. — А, ты же не знаешь ничего. Это у нас теперь такой новый союз молодёжи. Набрали прихвостней, и они следят за порядком, чтобы, значит, никто ни с кем не общался. И стучат. У нас же теперь, спасибо твоему дяде, все люди поделены на сорта. Мне вот повезло — в первосортные зачислили. А Марка с близнецами — в третий. Так что я теперь с Марком и словом перекинуться не могу, не говоря уж…

Вера замолчала, сжав губы.

— Это ненадолго, — уверенно произнесла Ника. — Вот увидишь, Вера. Мой папа… он обязательно вернётся. И скинет этого урода!

— Конечно, вернётся! — Вера согласно кивнула. — И тварь эту за яйца подвесит. А мы поможем. Потому что это же полный бред, то, что сейчас происходит. И на самом деле — полно тех, кто недоволен новыми порядками. Мои родители, например. Я сама слышала. Правда, пока главный в армии Оленькин папаша, этот жирный алкаш Рябинин. Мерзкий ублюдок. А дед ему ещё верил. И дочурка его, вот гадина! Ты слышала, наша бывшая подружка ведь замуж собралась, и знаешь, за кого?

Ника пожала плечами, ей было, в общем-то всё равно.

— За урода этого и собралась, за дядю Серёжу твоего. Ставицкого-Андреева. Представляешь? За этого старикана. И главное — лопается от гордости, словно принца себе отхватила. Вот дура!

Ника удивлённо вытаращила глаза. Оленька выходит замуж за этого…?

— Короче, такое ощущение, словно все вокруг с ума посходили, — заключила Вера, бросила быстрый взгляд на часы. — Да где этот Поляков? Вообще не шевелится. А ты, Ника, не волнуйся. Мы тебя спрячем. И обязательно что-нибудь придумаем. Людей много, нам помогут, не могли же, в самом деле, все помешаться скопом? Нормальные всяко остались ещё. Мои родители, отец Марка, Стёпкин отец тоже, хотя…

— Мельников? — Нику словно ударили. — Мельников — предатель. Он к Ставицкому каждый день ходит, всё говорят о чём-то. И ко мне… Осматривает меня, как куклу. Они ж все о здоровье моём заботятся, чтобы со мной чего не случилось, потому что, если я заболею или концы отброшу, им не очень удобно будет папу шантажировать.

— М-да, — Вера покривилась. — Вот и Стёпка так говорит. Я думала, что это он от обиды, поругался там с отцом, а оказывается… Ну да ладно предатель и предатель. И чёрт с ним. Другие найдутся. Сейчас главное переправить тебя вниз, к близнецам, а там…

В дверь позвонили, и Ника невольно вздрогнула.

— Ну, слава богу, наконец-то! — Вера метнулась из кабинета в прихожую. — Сказала же — быстро, чего копался!

Ника машинально поднялась с места, с уютного кожаного кресла, старого, потёртого на подлокотниках, в которое она инстинктивно, сама не замечая, всегда садилась. Вот и сейчас, пока Вера обзванивала всех по телефону, щедро раздавая указания, она опустилась в это кресло, утонув в нём и на время превратившись в маленькую девочку, которой не нужно ничего решать самой, потому что вокруг столько умных, любящих и заботящихся о ней взрослых. Входной звонок вернул её в действительность, и Ника нехотя встала и пошла следом за подругой, встречать Сашку.

Вот только человек, стоявший на пороге, Сашкой не был.

— Вера, разреши пройти.

Знакомый, уже успевший осточертеть и стать ненавистным вежливый голос заставил Нику вздрогнуть. Она почувствовала, как на неё опять наваливается отчаяние: у них ничего не вышло, и её свобода закончилась, так и не успев начаться.

— Родителей нет дома, а я занята, — Вера попыталась захлопнуть дверь, но Мельников, а это был он, не дал ей этого сделать. Он мягко, но решительно отодвинул Веру в сторону, вошёл в прихожую и сразу же увидел Нику.

— Спокойно, девочки, — сказал он.

Ника попятилась назад. Бежать ей в сущности было некуда, она лишь может метаться, как загнанный в угол зверёк, но конец предсказуемо один. Интересно, Мельников сразу отведёт её назад или дождётся солдат? Или самого стервятника Караева? Ника устало прикрыла глаза.

— А что тут у вас дверь открыта?

Теперь в проёме появился Сашка Поляков. Он увидел Мельникова, расширил глаза и застыл в замешательстве. Мельников резко подался назад, схватил растерявшегося Сашку за руку, втащил в квартиру и тут же запер дверь.

— Придурок, очень вовремя! — прошипела Вера Сашке, который мало чего понимал и во все глаза таращился на Мельникова. — Всё из-за тебя! Копался, не мог раньше прийти!

— Ребята, спокойно, — повторил Мельников. — Я прошу вас, не кричите и не делайте глупостей. Кто-то ещё есть в квартире?

Все молчали. Ника переводила взгляд с Веры на Сашку, а те в свою очередь смотрели на неё и друг на друга.

— Пожалуйста, ребята, — Мельников устало вздохнул. — Расскажите мне, что у вас тут происходит. Я вам не враг, и нравится вам это или не нравится, вам придётся мне поверить. Выхода у вас нет. Итак, что здесь происходит?