Башня. Новый Ковчег 5

Глава 8. Караев

— Тимур…

Он не оглянулся. Продолжал, не торопясь, застёгивать пуговицы на кителе, снизу-вверх, как привык. Дошёл до самой верхней, просунул гладкую блестящую пуговицу в петлю, поправил воротник, почувствовав, как жёсткая ткань упирается в гладко выбритую кожу подбородка, выпрямился и только после этого обернулся.

Она сидела на кровати, поджав к груди ноги и натянув на себя одеяло. Тонкие волосы, непонятного оттенка — такой бывает у домашних мышей, не серый и не коричневый, а что-то среднее — едва доставали до острых, почти девчоночьих плеч. Она и сама была похожа на мышь, тощую, пугливую, с бегающими глазками на треугольной, вытянутой, как у мыши физиономии, и, казалось, если прищемить ей хвост — если б он у неё был, этот хвост, — она заверещит, пронзительно и резко, забьётся, захлёбываясь собственным визгом, и тогда можно будет лениво наступить на неё, перенеся на ногу всю тяжесть сильного тела, ощущая, как хрустко ломаются под тяжёлой подошвой армейского ботинка нежные тонкие косточки.

Караев медленно провёл взглядом по тщедушной, собравшейся в комок фигурке, и она правильно считала его взгляд, ещё больше втянула голову в плечи, продолжая смотреть на него преданно и покорно, со смесью страха и унизительного обожания, с какой жертва смотрит на хищника.

В системе жизненных ценностей полковника Тимура Караева все люди делились на хищников и жертв, эту простую истину он усвоил с детства.

Его отец был хищником — молчаливым, гибким, опасным. Неподвижный взгляд тёмных, блестящих глаз подчинял и завораживал, и мать глядела на отца с обожанием, замешанным на страхе и покорности, стремясь предугадать его малейшее желание, с готовностью броситься ему под ноги, распластаться, подставив под его сапог узкую, нервную, трепещущую от боли и наслаждения спину. Мать была жертвой.

Это было ни хорошо и ни плохо. Это было единственно правильное мироустройство, которое понимал Тимур — строгая иерархичность, где более слабые подчиняются более сильным, и один раз встроившись в эту систему, можно двигаться вверх или вниз, в зависимости от своей внутренней сути. Тимур Караев в систему встроился.

Возможно, понимание этой простой истины, усвоенной им ещё со школы, позволяло ему, не испытывая унижений, повиноваться тем, кто был сильней, и, не испытывая угрызений совести, сжирать тех, кто слабей. Если от него требовали подчинения те, кто мог этого требовать, Тимур подчинялся, если ему приходилось кого-то бить — бил, впрочем, не ощущая при этом никаких эмоций: ни раскаяния от вида крови или жалкого, просящего лица, ни удовольствия от ощущения власти и превосходства. Наверно, поэтому ему легко было и на военной службе, про которую он никогда не думал, но которая сама выбрала его, явившись Тимуру на обязательном Собеседовании после седьмого класса в виде высокого военного с худым холодным лицом. Военный, подполковник, не спрашивал, хочет ли Тимур служить, он лишь бегло оглядел его спортивную, крепкую фигуру, задал несколько вопросов о здоровье, на которые Тимур ответил сдержанно и чётко, и протянул бланк, где в графе «согласен» Тимур, не раздумывая, поставил короткую и острую, как клинок, подпись.

Тимур Караев был не просто хорошим военным, он был отличным военным, исправно выполнял все приказы и быстро продвигался по карьерной лестнице, но едва он дослужился до майора, как его взлёт вдруг остановился.

Он до сих пор не вполне понимал, почему тогда так вышло. Уже был готов приказ о присвоении ему очередного звания, но его неожиданно вызвал к себе сам генерал Ледовской. Это старик, прямой как палка, с застывшими мёрзлыми льдинками в голубых глазах, который идеально вписывался в жизненную концепцию Тимура и был хищником, сильным и матёрым, потому что никем кроме хищника быть просто не мог, задал ему один единственный вопрос:

— Вы когда-нибудь к кому-нибудь испытывали жалость, майор?

— Никак нет, товарищ генерал! — Караев щёлкнул каблуками.

Чёрные глаза на миг встретились с холодными голубыми, но только на миг: Ледовской повернулся к нему спиной и сухо сказал:

— Можете идти, майор. Не задерживаю.

Позже, на приказе появилась размашистая резолюция генерала: отклонить.

Сейчас это уже не имело никакого значения. Ледовской умер, вступивший на его место Рябинин, неумело скрывающий под личиной хищника дряблое рыхлое тело жертвы, долго не продержится, а нынешний Верховный, Ставицкий-Андреев, с которым Караева свёл счастливый случай (хотя в случаи Тимур не верил, скорее уж в справедливую предопределённость), присвоил Караеву звание полковника и, это было только начало.

Тимур нехотя вспомнил, как при первой встрече со Ставицким чутьё подвело его, подвело, наверно, первый раз в жизни. От этого невысокого, щуплого человечка, с чуть заискивающим взглядом карих глаз, спрятавшихся за толстыми стёклами очков, исходил запах страха, и тонкий нос Тимура, годами натренированный на выслеживание добычи, отчётливо ощущал его — этот запах щекотал ноздри, проникал внутрь, слегка тревожил его спокойное сытое нутро. Но всё переменилось ровно тогда, когда негромкий тихий голос произнёс: «мальчишку тоже, в расход», и за этой короткой фразой, сухой, лишённой эмоций, на миг проступил хищник, блеснул оскалом белых острых зубов и снова спрятался в плюшевой тени сладко-приторно пахнущей добычи.

Караев привык к тому, что жертва часто рядится в шкуру хищника, но, чтобы хищник не просто умело, а с видимой охотой изображал из себя жертву — такое он видел впервые. У Верховного словно было две личины, и он поворачивался то одной, то другой стороной, и иногда Тимуру казалось, что он так до конца и не понял, какой из этих двух Ставицких — настоящий.

Хорошо хоть с бабами полковник Караев таких проколов никогда не совершал. Эта вот, что сидела сейчас на кровати, уставившись на него благодарными глазами, точно была жертва. Он понял это сразу, как только столкнулся с ней у Верховного. Несмотря на внешнюю жёсткость, нанесённую поверх невзрачной и блёклой внешности, наружу рвался всё тот же страх и желание покориться, лечь под сильное мужское тело, с готовностью отдаться, унизительно скорчившись — так на старом уродливом горшке сквозь яркую глазурованную эмаль проступает растрескавшаяся от времени грубая рыжая глина.

— Маркова Ирина Андреевна, — представил её Ставицкий. — Наш министр административного управления. Вы, полковник, будете напрямую передавать от меня поручения госпоже Марковой.

Караев молча кивнул, поймал взгляд полупрозрачных глаз на остром треугольном лице.

Эти глаза говорили сами за себя, достаточно было даже такого секундного контакта, чтобы понять, что она хочет, и он не заставил себя ждать — пришёл к ней в тот же день, прямо в кабинет, развернул к себе спиной, резко притянув к паху её костлявые тощие бёдра. Она наклонилась сама, потому что — он знал — ждала этого, легла плоской грудью на стол, заваленный бумагами, охотно подчиняясь ему, как привыкла подчиняться кому-то, кто был до него, как будет подчиняться тому, кто придёт после.

Из приёмной доносились голоса — секретарша, красивая темноволосая женщина, о чём-то негромко разговаривала с мальчишкой-помощником, — а эта баба, изображающая перед своими подчинёнными хищника, тонко, по-собачьи скулила, и пластиковые папки на столе скрипели под её худым, высохшим телом в такт его вколачивающим движениям.

После этого он стал приходить к ней каждый день, в обед, а иногда и вечером, но уже на квартиру. Ему было наплевать, что она некрасива, худа, и её грудь болтается пустыми тряпичными мешками — всё остальное было на месте, как у любой живой бабы. Его здоровое мужское тело требовало физиологической разрядки, и он её получал. И его это устраивало.

— Тимур, — снова жалобно произнесла она. — Ты придёшь вечером? Я…

Он не ответил. Развернулся и, ещё раз одёрнув китель, направился к двери.

Да, возможно, он придёт к ней сегодня, но отвечать на её вопрос, в котором слышалась мольба и отчаянье, было необязательно. Она всё равно будет его ждать. Как собака. Под дверью.

От Марковой Тимур отправился на квартиру Верховного. Он наведывался туда каждый день, верный своей привычке всё контролировать.

Девочка, которую Ставицкий держал под охраной, была важна, Караев хорошо понимал это, и, хотя внешне всё было на уровне, расслабляться не стоило. Три дня назад, когда он заглянул в квартиру без предупреждения, бесшумно вошёл, открыв дверь своим пропуском (Верховный доверял Тимуру безоговорочно), все охранники сидели в гостиной. Перекидывались в картишки — при виде полковника один из них постарался незаметно спрятать в карман наспех собранную со стола колоду, но Тимур это заметил. Такого разгильдяйства Караев не прощал, и напрасно они пытались оправдаться, бубня, что входная дверь хорошо просматривается и из гостиной, и девчонке всё равно некуда деться — все трое в равной степени заслуживали наказания, и они его понесли: трое суток ареста каждому, а майор Светлов, отвечающий за этих бездельников, был разжаловал в капитаны. Вместо Светлова Караев поставил майора Бублика. Не без колебаний, конечно — Бублик, по мнению Тимура, внешне напоминал не военного, а придурковатого рабочего откуда-нибудь из теплиц или из ферм, которому только тяпкой грядки рыхлить, да за свиньями навоз убирать. Но внешность обманчива, и Бублик, несмотря на свой несуразный вид, дело своё знал хорошо. И ребята его, которых майор именовал «соколиками», тоже знали.

Караев бесшумно открыл дверь, и тут же в грудь ему упёрся автомат — коренастый парень с курносым носом, один из «соколиков», находился на посту и бдительности не терял. Узнав полковника, «соколик» опустил автомат и вытянулся по стойке смирно.

— Как обстановка? — коротко спросил Караев, проходя внутрь и машинально отмечая, как в коридоре напрягся второй охранник. Третий, совсем молоденький, стоял дальше, у дверей спальни девчонки. Молодцы подчинённые у майора, эти не подведут.

— Без происшествий, товарищ полковник, — доложил тот, что был у двери. Этого «соколика» Караев знал (память на лица у Тимура была цепкой, профессиональной), говорил с ним неделю назад, не здесь, а на военном этаже, даже фамилию запомнил. Ткачук.

Караев кивнул и прошёлся по коридору, заглянув в каждую комнату. Делал он это, не потому что что-то подозревал, а по привычке, ведомый чувством профессионального перфекционизма, желанием делать свою работу так, чтобы потом не пришлось исправлять. «Соколики» стояли навытяжку, следя глазами за перемещениями Караева.

Напоследок он подошёл к двери комнаты, где находился объект, немного помедлил, а потом резко открыл и вошёл внутрь. Сюда он всегда входил без стука, совершенно не заботясь о том, чем там может быть занята девчонка: в каком бы привилегированном месте она не содержалась, и какая бы кровь не текла в её жилах, сейчас она была для полковника всего лишь пленницей, и как у любой пленницы прав у неё было немного — во всяком случае правом на личную жизнь она точно не располагала.

Сейчас девочка сидела в кресле, подогнув под себя ноги, с книжкой в руках. При его появлении она вздрогнула, быстро захлопнула книгу, сунув что-то между страниц — этот торопливый и чуть испуганный жест не ускользнул от внимания Караева, — и уставилась на полковника большими серыми глазами, в которых колыхалась ненависть. Она всегда так на него смотрела, но это его трогало постольку-поскольку. Он не понимал этого чувства, оно казалось ему иррациональным и бессмысленным, а люди, которые трепыхались, не желая встраиваться в стройную иерархию системы, виделись ему всего лишь глупцами — рано или поздно таких всё равно ломают или уничтожают, и девчонке этой участи тоже не избежать.

Он быстро пересёк комнату, подошёл к креслу и, протянув руку, негромко скомандовал:

— Книгу!

Нужно было проверить, что она там спрятала.

Девчонка прижала книгу к себе, упрямый взгляд серых глаз упёрся ему в лицо.

— Хочешь, чтобы я применил силу?

Он знал, что это не потребуется — боли девчонка боялась или всё же понимала всю бесполезность своего сопротивления. Она молча протянула ему книгу, тонкая рука чуть подрагивала, глаза наполнились слезами.

Караев взял книгу, перевернул её корешком вверх, встряхнул. На пол упал белый пластмассовый прямоугольник, Тимур, даже не наклонившись, безошибочно угадал в нём пропуск. Он бросил уже бесполезную книгу на кровать, обернулся к молоденькому охраннику, застывшему у дверей, коротко скомандовал:

— Подбери!

Тот беспрекословно кинулся исполнять приказ. Поднял и, повинуясь молчаливому взгляду, передал пропуск полковнику в руки.

— Чей это?

Девчонка молчала.

Тимур повертел пропуск в руках. Потёртый, с въевшейся в трещинки грязью, с покоцанными краями — владелец пропуска, чьё лицо, тонкое, нервное и вызывающее, смотрело на Тимура, явно аккуратностью не отличался. Впрочем, благоразумностью тоже — взгляд тёмных, чуть раскосых глаз, выдавал в парне одного из тех бестолковых дураков, кто постоянно пробует на прочность этот мир. «Кирилл Шорохов», — прочитал он про себя.

— Кирилл?

Он внимательно посмотрел на девчонку. Она закусила губу, чтобы не расплакаться, но слёзы уже расплескались и теперь предательски ползли по бледным щекам, оставляя неровные светлые дорожки. Кирилл… нет, не может быть.

Перед глазами яркой вспышкой возникла картина. Тридцать четвёртый этаж, грязная полутёмная каморка, мусор в углу, ворох вонючих тряпок, труп мужика в дорогом костюме, перегораживающий узкий проход, и слова, произнесённые сонным, вялым голосом: мальчишку тоже, в расход. Он тогда даже не прицеливался, как следует, так полоснул из автомата короткой очередью — пацан, прислонившийся плечом к стене, всё равно был не жилец, натренированный взгляд Тимура определил это сразу. И когда Ставицкий коротко бросил ему — проверь, он лишь лениво пнул упавшее неживым кульком тело, потому что даже смысла добивать тогда не было. Хотя надо было добить, надо…

— Этот Шорохов — твой парень? — Тимур оторвал взгляд от пропуска.

Он не ждал, что она ответит, но она всё же ответила. Произнесла, отчётливо чеканя каждый слог, и, хотя то, что она сказала, и не было прямым ответом на его вопрос, но в то же время проясняло многое:

— Я хочу, чтобы ты сдох!

И тут же в память снова ворвался тот день вместе с тонким, захлёбывающимся в слезах криком: Кир, Кирка!

Нет, это невозможно. Караев смотрел в полные ненависти глаза девчонки, непроизвольно сминая в кулаке пропуск и повторяя про себя: это просто невозможно. Тот мальчишка, пристреленный на тридцать четвёртом, не может иметь никакого отношения к Кириллу Шорохову, забавно ухмыляющемуся с потёртого пластика. Никак не может. Потому что…

Караев резко развернулся и вышел. «Соколик», стоявший у входа, посторонился, пропуская полковника. Тимур быстро направился в прихожую и, подойдя к курносому охраннику, дежурившему у входа, быстро сказал:

— Ткачук?

— Так точно, товарищ полковник.

— Мы говорили с вами неделю назад. Это вы тогда обнаружили трупы на тридцать четвёртом и доставили единственного выжившего в больницу? Так?

— Так точно. Я же всё вам тогда рассказал.

— Этого? — Караев сунул под нос Ткачуку обнаруженный у девчонки пропуск. — Это тот парень, которого вы отправили в больницу?

Ткачук внимательно вгляделся в пластиковую карточку.

— Товарищ полковник, я не могу сказать наверняка. У парня лицо было сильно избито. Но вроде похож. Волосы чёрные у того точно были.

— Чёрные? Вы уверены?

— Так точно, уверен. Чёрные.

Караев убрал пропуск в карман и вышел из квартиры. То, чего не могло произойти, всё же произошло. И как бы это странно не звучало, это была его ошибка. Ошибка, потянувшая за собой ворох случайных просчётов, неверных шагов и неправильных решений.

Первую и единственную роковую ошибку Караев совершил тогда, на тридцать четвёртом, когда посчитал парня мёртвым. Завалившееся навзничь тело, прошитое короткой автоматной очередью, избитое и изломанное, было если не мёртвым, то почти мёртвым — на заброшенном этаже, никем не найденный и не опознанный, парень не прожил бы и суток, всё равно умер бы от ран или от потери крови. То, что его обнаружат два пацана, сын Мельникова с приятелем, не поддавалось никаким просчётам вероятностей, шансы были настолько малы, что их не стоило даже рассматривать, и он и не рассматривал, а потому, когда на следующий день Ставицкий, точнее уже не Ставицкий, а Андреев, Верховный правитель, приказал разобраться с этим делом и подчистить концы, Тимур Караев совершенно не ожидал такого поворота событий. Следователь, ведший дело, сообщил об единственном выжившем, а сержант Ткачук, которому было поручено передать этого выжившего бригаде врачей, и которого Караев нашёл в тот же день, всё подтвердил — да, парень выжил и отправлен в больницу на сто восьмой.

Одна ошибка тянет за собой другую, и, хотя дальше Караев сработал безупречно, конечный результат с ответом в задачнике не сошёлся.

Тимур связался с больницей сразу же после разговора с Ткачуком, и там ему подтвердили, что такого пациента действительно привезли накануне, но он скончался от ран ещё ночью. В этот раз Караев не стал полагаться на случай и на следующий день самолично спустился в морг, нашёл тело и осмотрел.

Он помнил тот труп. Голое, уже закостеневшее тело, лежащее на каталке, которую санитар, здоровенный мужик, больше похожий на грузчика или на вышибалу из подпольного притона, чем на санитара, выкатил из морозильной камеры.

— Смотрите, — лениво сказал он и с какой-то детской аккуратностью поправил бирку, прикреплённую к синюшному большому пальцу на правой ноге. — Неопознанный. Вчера утром привезли из сто восьмой. Огнестрел.

Караев и сам видел, что огнестрел. Ранение в грудь, множественные следы ударов, по документам — внутренние переломы, лицо разбито до неузнаваемости, один сплошной кровоподтёк. Он рассматривал худое, длинное тело, впалую безволосую грудь, вытянутое лицо, лопоухое — уши приставлены к голове, словно ручки у ночного горшка, — на голове светлый нимб из тонких белёсых волос, не понимая, что он хочет увидеть, но уже тогда чувствуя смутную тревогу.

— Убирать что ли? — прервал санитар его размышления.

— Убирай! — махнул рукой Тимур.

И вот теперь выходило, что это был другой труп. Парень на пропуске, темноволосый, красивый (Кирилл, Кирка — Караев зло усмехнулся), даже близко не был похож на того лопоухого губошлёпа, которого ему предъявили в морге, как неопознанного из больницы. Что же всё-таки там произошло, на сто восьмом? Самый простой ответ, который напрашивался — перепутали, поторопились, так бывает. Но уж больно всё выглядело гладко да ровно, именно — выглядело, как будто специально для него разыгрывали пьесу, комедию совпадений и случайностей, в которой в одну и ту же больницу в один и тот же вечер привезли двух примерно одинаковых по возрасту парней и обоих с огнестрелом. Да само это уже выглядело малоправдоподобным, но… но второй труп со следами побоев и огнестрельным ранением действительно существовал. Только, чёрт побери, это был не тот труп. И получается, что этот парень, Шорохов, или невероятный везунчик, или…

Мысль пришла в голову внезапно, и Тимур, резко сорвавшись с места, стремительно зашагал к ближайшему лифту.

Войдя в приёмный покой больницы, Караев сразу же направился к стойке регистрации. Полненькая девушка, румяная, как сдобная булочка, подняла на него глаза, уткнулась в пропуск, который Караев молча сунул ей почти в лицо, растерянно заморгала и негромко пискнула «ой».

— Мне нужны данные обо всех пациентах, поступивших в больницу неделю назад, — Караев назвал дату и требовательно уставился на девчонку.

Она всё ещё пялилась в его пропуск, с красной печатью «Полный допуск», который теперь имели только члены правительства и крупные чиновники, и который он не убирал, а так и держал перед носом девчонки в надежде, что она поторопится. Но она, напротив, замерла, как кролик перед удавом, не в силах быстро переварить полученную информацию, так что ему пришлось ещё раз прикрикнуть:

— Поживее, чего застыли!

— Сейчас!

Девчонка засуетилась, стала нервно перебирать разложенные перед ней журналы. Нашла нужный, стала неловко его листать, то и дело испуганно поглядывая на Караева.

— Дайте мне, — он протянул руку, забрал журнал, быстро нашёл нужную дату.

Того, кого доставили с тридцать четвёртого, Тимур нашёл сразу. Личность не установлена, огнестрельное ранение, множественные травмы. В последней графе стояло лаконичное — умер. И дата. Да, всё сходится. Именно так ему и сообщили неделю назад, вероятнее всего, зачитывая данные из этого самого журнала. Но должно было быть ещё кое-что.

Он пробежал глазами всех поступивших в тот день пациентов, их диагнозы и тут же нашёл то, что искал. Вот же — за два часа до Шорохова в больницу доставили ещё одного. И тоже с огнестрелом. И возраст, возраст подходил идеально. Так всё просто?

— Этот, — Караев развернул журнал к перепуганной девушке и ткнул пальцем в нужную фамилию. — Где он сейчас? Выписан?

— Я… сейчас, минуточку, — девушка торопливо достала ещё один журнал, её руки подрагивали. — Веселов Алексей, состояние средней тяжести. Он тут ещё, у него операция была и переломы рёбер.

— Где тут?

— В хирургии. Вот, палата триста сорок четыре, лечащий врач — Ковальков.

Шестое чувство радостно просигналило: нашёл.

По какой-то причине этих пациентов — Шорохова, при котором не было пропуска, и этого невесть откуда взявшегося Веселова, просто перепутали. Только… перепутали ли? Или кто-то специально выдал одного пацана за другого. Но зачем? С какой целью? Кому это понадобилось?

— Данные на этого Веселова, — потребовал Караев. — Личная карточка, адрес, всё, что имеется.

Девушка вскочила, подошла к стеллажу, стала рыться по полкам, от волнения путаясь и роняя какие-то бумаги. Наконец извлекла нужную папку. Протянула Караеву.

Он торопливо прочёл — парень из низов, причём явно из самых, работает в теплицах — хуже только мусорщики. Переписывать информацию Тимур не стал — память у него была прекрасная. Запомнил адрес, место работы, дату рождения.

Что теперь? Конечно, можно сразу пойти в хирургию, но что-то его останавливало. Добить этого Шорохова — а то, что это был Шорохов, Караев уже не сомневался, — он всегда успеет. Парень лежит тут неделю, операция, переломы — деваться ему отсюда всё равно некуда, поэтому придём и добьём. Но это потом. Сначала неплохо бы понять, кто и зачем устроил эту подмену.

В кармане тихо звякнул планшет. Караев достал, пробежал глазами сообщение и негромко выругался. Генерал Рябинин. По поводу отправки бригады медиков на АЭС и этой… странной ротации, которую так настойчиво требовал Савельев. Чёрт побери, из-за дурацкого, случайно обнаруженного пропуска недобитого пацана у него совершенно вылетело это из головы.

…Уже идя по длинному больничному коридору, он привычно просчитывал дальнейшие шаги: Бондаренко, начальник Южной станции, поднять досье, проверить; Васильев, которого они получат в обмен с АЭС — этого надо взять в оборот сразу, причём максимально, личное дело Васильева ему принесли ещё утром, и да, там есть кое-какие зацепки, а вечером… вечером, после обмена Бондаренко на Васильева, надо вернуться в больницу и закончить начатое. Обязательно закончить.