Бешеные псы

25

Небо над нами истекало кровью. Такси столпились в уличной пробке. Толпы бродяг заполонили тротуары. Насколько мы могли судить, никто из прохожих не наблюдал за нами.

Насколько мы могли судить.

И, насколько мы могли судить, никто из рекогносцировочного пункта номер один не мог следить за многоквартирным домом в Верхнем Уэст-Сайде, к которому нас привел из Мэна наш окольный путь и которому было суждено стать нашим рекогносцировочным пунктом номер два. Здание было двадцатиэтажное, свет из окон лился навстречу наступающей ночи. Нашей целью была квартира на шестом этаже. Мы поднялись на лифте, куда пустил нас благосклонный консьерж, введенный в заблуждение тем, как Хейли раскачивала бедрами, и ни минуты не сомневавшийся, что мы направляемся на «вечеринку».

Мы уже решили, что сигнализации в здании нет, и понадеялись, что квартира окажется пустой, но, едва выйдя из лифта, увидели широко распахнутую дверь намеченной квартиры и старика в черном костюме, как две капли воды похожего на только что побрившегося Альберта Эйнштейна.

— Вы как раз вовремя, — поманил он нас рукой.

Эрик тут же ринулся выполнять пожелания старика.

Старик нырнул за ним.

Рассел кинулся спасать наших. Правая рука Зейна напряглась под рукавом. Хейли прикрывала тылы. Я припал к полу так, что все, происходившее в квартире, оказалось в поле моего зрения.

Старик бросился к Эрику и прижал того к груди, Эрик ответил ему тем же.

— Уж как я рад, что ты приехал! — Старик отодвинулся от Эрика и знаком показал, чтобы мы приблизились. — Я отец Леона, Жюль Фридман. Спасибо всем, что пришли.

— Разве мы могли пропустить такое! — сказал я, вглядываясь в глубину квартиры нашего дорогого психиатра.

Переднюю обрамляли книжные полки. В столовой было полно народу.

— Извините, но не могли бы вы представиться? — попросил отец психиатра.

— Хейли, Рассел, Зейн, Виктор. И я — Эрик, — выпалил Эрик.

«Врать уже поздно», — подумал я.

Жюль Фридман сказал:

— А, так, значит, вы познакомились с моим сыном?..

— По работе, — ответил Рассел, незаметно занимая позиции между безотказным Эриком и вопросами, которые еще мог задать отец. Хейли, завладев вниманием Эрика, провела его в квартиру.

— Ах, вот оно что, — сказал Жюль.

— Да, — откликнулся Рассел.

— Двое ваших людей пришли в мою школу, чтобы сказать мне про Леона, которого никогда не видели. — Жюль обратил ко мне свои затуманенные, налитые кровью глаза. — Разве можно представить себе такое: двое незнакомцев приходят заявить тебе, что твой ребенок мертв? Это ужасно.

— Мне очень жаль, — сказал я.

Как потерявший равновесие малыш, он припал к моей груди. Потом собрался и выпрямился.

— После того как они ушли, я не думал, что кто-нибудь еще с его… его работы появится снова.

— Он играл в нашей жизни особую роль, — сказал Зейн.

— Да, он вообще был особенный, — кивнул скорбящий отец. — Проходите.

Он провел Рассела в помещение, которое в схеме ноутбука его сына значилось как «нижнее», и я понял, что доктор Ф. не «жил» здесь, а просто чувствовал себя в безопасности. Откуда он появлялся и куда, как, несомненно, уверял сам себя, всегда сможет вернуться.

Мы с Зейном стояли в передней. Он беспокойно ходил, распахнув пальто.

— Ты уверен, что с тобой все в порядке? — спросил я.

— Да, — ответил Зейн. — Или, вернее, нет. Теперь все какое-то… другое. Я чувствую… легкость.

— Главное, что нам нужно, — сохранять спокойствие. Держаться прикрытия, не терять уверенности.

Зейн улыбнулся:

— Странно, но температура уже не беспокоит меня так, как раньше.

— Может, лучше кончать все это поскорее? Имело ли смысл вообще здесь появляться? Думаешь, это безопасно?

— Понятия не имею. — Зейн прошел дальше в комнаты.

Где Рассел вопил:

— Ну и жратвы наготовили!

Я тоже вошел, закрыл дверь.

И увидел своих товарищей в переполненной столовой. Одну стену почти полностью занимали абстрактные гравюры из музейной лавки. Напротив произведений искусства кто-то положил поверх скатерти белую полосу материи, на которой женщина с серебристыми волосами в военно-морской форме от Армани устанавливала цилиндрическую стеклянную вазу красных роз. По всему столу были расставлены тарелки с сэндвичами, холодной брокколи и морковными палочками. Дымился говяжий филей и запеченная индейка.

Скорбящий отец нашего убитого психиатра одарил меня признательной улыбкой.

Я положил руку ему на плечо:

— Мистер Фридман…

— Пожалуйста — Жюль.

— Жюль, что… что наши люди сказали вам о смерти Леона?

— Темное шоссе. Он, как всегда, переработал. Слишком устал. Он ехал назад, чтобы повидать кого-то из пациентов той армии, которая базируется на границе. Обледеневший участок. Машина потеряла контроль. Не было даже никакого столкновения. Быстро — они сказали, пообещали, что все должно было произойти очень быстро, что он умер… до того… до того… как машина взорвалась.

Эта навязчивая ложь заставила его отвести взгляд.

— Что еще могли они сказать? — прошептал он.

— Ничего, — солгал я. — Кроме того, что он был хорошим, добрым человеком.

Рассел буквально обрушился на нас с пластиковым стаканом красного вина в одной руке и ножкой индейки — в другой.

— Вкуснятина!

— Спасибо, — ответил Жюль. — Вон там, в углу, деликатесы, их принесли люди, которые знали Леона еще мальчиком. А сэндвичи — дело рук кулинарного класса, в котором я веду свой предмет…

Жюль указал на сидевшего в комнате обжору в блестящем черном костюме, успевшего с ног до головы обсыпаться сахарной пудрой и съежившегося от стыда за свой безобидный порок.

Серебряная блондинка в темном костюме от Армани остановилась рядом с Зейном. Вытащив из сумочки белый конверт, она опустила его в корзиночку, стоявшую тут же, на буфете.

Рассел нацелился еще на одну ножку индейки.

— Что такое?

— Я завесил все зеркала, — ответил Жюль.

— С ума сойти! — И, покинув нас, Рассел бросился к столу с напитками.

Женщина с серебристыми волосами вплыла в пространство, оставленное Расселом. Обняла Жюля:

— Мне так жаль!

— Спасибо. — Жюль жестом указал на меня. — Виктор, если не ошибаюсь? После того как преподаешь сорок лет историю в школе, учишься быстро запоминать имена. А это доктор Кларк, она была наставницей Леона в Гарварде — не обделяйте ее вниманием! И я видел, что в корзинку опустили еще один конверт.

— Все, чем я могу помочь, — промурлыкала доктор Кларк.

— Сейчас вы поможете мне тем, что извините меня.

И он вышел из комнаты.

Ее ярко-синие глаза сосредоточились на мне.

— Вы были другом Леона, не так ли?

— Не настолько, насколько хотел бы. Вы преподаете в Гарварде, доктор Кларк?

— Пожалуйста, называйте меня Йэрроу. После двух лет отсутствия сентиментальность снова привела меня в этот город. Я открыла здесь практику, хотя по-прежнему читаю лекции и слежу за исследовательской работой.

— Практику, вы хотите сказать…

— Я психиатр.

Она по-кошачьи мягко положила лапку на мое запястье. Когти сомкнулись.

— Расскажите мне, — шепнула она. — Как он живет?

— Жюль? — Я облизнул губы. — Старается изо всех сил. Это единственное, что остается каждому из нас.

— Да, понимаю. И никто не знает, что делать в такие времена, как нынче.

«Заставляй ее говорить! Пусть говорит она!»

— Вы познакомились с Леоном в Гарварде?

— Я уже давно была знакома с его семьей. Мы вместе ходили в школу. То есть я имею в виду — мы с Жюлем. Я считала нелепостью заканчивать Гарвард, чтобы преподавать в средней школе в Гарлеме! Но Жюль утверждал, что таков его путь. По крайней мере, он верит в это. Просто описать не могу, как я восхищалась им до того… словом, до того как он встретил Мариссу, я тогда как раз работала в психиатрическом отделении больницы в Бельвью. Ничто так не открывает человеку глаза на жизнь, как время, проведенное в психиатрической лечебнице!

— Согласен.

— Кажется, все было как вчера. — Йэрроу прижалась ко мне. — Эта психушка привела меня к Леону.

Рядом Эрик стоял за двумя мужчинами, настолько увлеченными разговором, что они не обратили внимания на него, даже когда один повернулся, выложил на стол молоток, пакет гвоздей с широкими шляпками, проволочную петлю и поставил свой стакан красного вина рядом с вазой с красными розами.

— Помню, как Жюль впервые пригласил меня к себе, — продолжала шептать Йэрроу. — На обед. Познакомиться с Мариссой. Два старых приятеля по колледжу… И я увидела ее. Она как раз носила Леона. И вдруг я поняла… какой великий человек Жюль… был… нет, конечно же, есть. Приглядитесь получше. Думаю, мне виднее. Все эти хитрые фрейдистские штучки.

— Хитрые.

— Марисса была само очарование, такая честная, чистая душа. Ее нельзя было не любить. Два года назад ее не стало. Теперь бедняга Жюль действительно совсем одинок. Что до меня, то я развелась год назад, чудесный мужчина, но… Впрочем, хватит обо мне. Так чем, вы говорите, занимаетесь?

— Что?

— Чем вы занимаетесь? — промурлыкала доктор Йэрроу. — Кто вы?

Она буквально впилась в мою руку.

Боевые искусства учили меня, как освобождаться от захвата, Ударить ее свободной рукой: ладонью в висок, костяшками перебить трахею, ударом сверху раздробить запястье. Затем, нащупав слабое место — как правило, большой палец, — вырваться и, ухватившись за мизинец, сломать его.

— Простите, — сказал я доктору Йэрроу, — моим друзьям нужна помощь.

Уворачиваясь от незнакомых мне гостей в переполненной комнате, я направился к Зейну.

— Прошу всех послушать меня, внимание! — провозгласил Жюль. — А не перебраться ли нам в другую комнату?

— Надо поскорее смываться отсюда! — шепнул я Зейну, когда гости начали с шумом протискиваться в гостиную.

— Да, кроме еды, тут, пожалуй, искать нечего, — согласился тот, держа в руке бутерброд с грудинкой.

— Говори потише. И следи, что говоришь: вон та старая леди — психиатр!

— А ты псих. У вас немало общего.

— Если она разнюхает, кто мы такие…

— Да перестань ты так дергаться. Куда уж хуже? Кроме того, — сказал он, кивая в сторону престарелой леди, — из-за нее и тебя дергаться бы мы не стали.

Рассел стоял в дверях столовой, опустошая очередную бутылку «Мерло».

Жюль позвал из другой комнаты:

— Всех, всех прошу, пожалуйста, сюда!

Рассел кивнул в сторону донесшегося до нас призыва. Я поспешил за ним в гостиную.

Ночь уже успела закрасить чернотой окна этой комнаты, где кушетки, кресла и столы были сдвинуты в сторону, освобождая посередине покрытое ковром пространство, вокруг которого были расставлены складные металлические стулья.

Рассел услышал, как, стоя между столом и расставленными вокруг стульями, Жюль говорил:

— …приходилось полностью расшторивать окна, но ему нравился этот вид. Огромный, раскинувшийся во все стороны город. Чувство, что вся вселенная — там, за этим тоненьким стеклом.

Рассел уставился на расставленные кругом стулья.

— Эй! Я знаю, для чего это!

— Правда?

— Ну да, я все время это делал.

— Рассел! — сказал я.

Жюль нахмурился:

— Все время?

— Два-три раза в неделю в зависимости от того, как шли дела, — объяснил Рассел.

— Бог мой! — вздохнул Жюль. — Два-три раза… в неделю! Бедняга!

Рассел прошел в круг стульев, Жюль сказал ему вслед:

— Все это… умирание, а вы еще так молоды.

— Только, дружище, — ответил Рассел, — не надо меня подначивать. Вокруг — живые люди…

Ночь превратила стеклянную стену в полупрозрачное зеркало, отражавшее поставленные кружком складные металлические стулья. Серебристая блондинка выбрала стул. Удостоверение психиатра уютно пристроилось у нее в сумочке; не сводя с меня буравящего взгляда, она похлопала по сиденью рядом с собой.

Собрав последние силы, я умоляюще притянул Рассела к себе:

— Эта старуха — психиатр! Остановись!

Он без труда стряхнул мою и без того слабую хватку:

— Понятное дело.

Сила тяготения заставила меня опуститься на стул рядом с доктором Йэрроу Кларк.

— Куда как легче сидеть не одной, — промурлыкала она. — Или рядом с незнакомцем.

— Кто же мы как не незнакомцы. — «Заткнись! Прекрати с ней разговаривать!»

Моя собеседница моргнула:

— Какой… необычный взгляд на вещи.

Двое учителей сели рядом с Зейном. Еще через два стула сидел Эрик. Жюль вежливо ожидал в центре круга. Рядом стоял его новый приятель Рассел.

— Необычность и перспектива, — начала доктор Йэрроу, обращаясь к коллегам и друзьям Жюля, рассевшимся на стульях. — Я провожу наблюдения в клинике, где лечат иммигрантов, к которым нельзя относиться с точки зрения перспектив американской медицины. Для испаноговорящих, к примеру, характерен так называемый ataque de nervios, нервный приступ, во время которого пациенты падают на пол, начинают вопить и бить себя в грудь. Малайзийцы…

— Лучше не надо об этом.

— Извините?

Я плотно сжал губы, помотал головой.

Доктор Йэрроу пожала плечами.

— Так или иначе, у малайзийцев наблюдается психоз, называемый «лата», который заставляет их передразнивать других людей. Пациенты из Китая часто боятся ветра. Они называют это pa-fay.

— Pa-feng, — непроизвольно поправил я ее сквозь плотно сжатые губы.

Доктор Йэрроу Кларк удивленно моргнула:

— Вы говорите по-китайски?

— Да. Нет. Не здесь. Не сейчас.

— Прошу внимания!

Жюль распростер руки, обозрев сидящих кругом гостей. Рассел скопировал его позу: широко раскинутые руки, утихомиривающий взгляд.

Только не «лата», мысленно взмолился я перед Расселом.

Последний скомандовал группе:

— Пора начинать… верно, Жюль?

Рассел жестом предложил нашему хозяину сесть на стул спиной к стеклянной стене. Сам же занял стул лицом к стене темноты, улавливавшей наши отражения.

— Спасибо вам всем, что пришли, — сказал Жюль. — Все происходит не так, как делается обычно…

Рассел замахал на него рукой.

— Все чин чином. Мы все здесь, город вокруг, рядом с моим человеком, Виком, психиатр, док… а не сплясать ли рок?

— Леон… — начал Жюль, затем громко сглотнул. Попытался встать.

— Доктор Ф. держался уверенно, — сказал Рассел, — полностью владел группой.

Зейн подчеркнуто громко прокашлялся.

Рассел даже бровью не повел.

— Леон умирает… — вздохнул отец нашего психиатра. — Только не это, только не так.

— Какого хера, — подхватил Рассел, — разве это вообще когда-нибудь бывает так?

При слове «хер» невинные слушатели буквально окаменели.

— Итак, — спросил Рассел, — где был я?

— Где ты сейчас? — сказал я.

Приложив руку к сердцу, я спрятал большой палец, так чтобы он был не виден. Оставшимися четырьмя я стал отчаянно сигнализировать Расселу, передавая четыре волшебных слова, от которых могло зависеть все: «Заткни свою чертову пасть!»

— Я здесь, дружище, — ответил Рассел. — Так же как и ты. Все здесь.

— Кроме бедного доктора Фридмана, — заикнулась Хейли.

— Да, — протянул Рассел. — Хороший был человек. Хотя никогда не хотел обращать внимание на то, что я говорю. «Сортир», — твердил я, но доктор Ф. словно бы и слушать не хотел.

— Молодой человек, — сказала сидевшая рядом со мной психиатр, — с вами все в порядке?

— А вы что, считаете, что хоть один человек в мире в порядке? Так что же вы за психиатр?

— Простите, если…

Но Рассел взмахом руки прервал доктора Йэрроу Кларк:

— Нет, это вы меня простите.

— Эх, Вик! — сказал Рассел. — Мне так жаль из-за того, что случилось в том мотеле. Я просто не мог пошевелиться. А она стояла в своем лифчике и трусиках там… в дверях, и я… я просто не мог ее шлепнуть.

Доктор Йэрроу нахмурилась, но сказала:

— Повезло вам.

— Да нет же! В каком мире вы вообще живете? Представьте: вы вышибаете дверь, а она стоит там перед вами полуголая… Бум! Не теряйся или до конца дней будешь чувствовать себя дураком.

— Что происходит? — спросила одна из преподавательниц.

— Расс, — сказал я, — можно потолковать с тобой на кухне?

— Можешь толковать со мной, где тебе угодно. — Он указал на окружившую нас стену стекла. — Гляди!

Все собравшиеся в гостиной невольно повиновались ему. Увидели окна. Наши отражения. Сверкающие небоскребы. Темную ночь.

— Вы можете видеть то, что там, снаружи, и наши отражения — такова уж способность стекла, — пояснил Рассел. — В нем нет времени. И пространства. По сути, все равно — будем мы или были, просто мы все здесь, так что, выходит, то, что мы видим…

Поблескивая отражающими все вдвойне очками, Эрик сказал:

— Великолепно.

— Верно, дружище! До тебя дошло. Ты понял. Это великолепно.

Разумеется, Эрик утвердительно кивнул.

— Белые таблетки плюс красное вино, — шепнул Зейн, имея в виду Рассела.

Но я только покачал головой:

— Он бы и без них мог обойтись.

Старейший из преподавателей школы Жюля сказал:

— Это…

— Вы тут мне не хозяйничайте! — прогремел Рассел. — Слушайте, что говорю я!

Все затаили дыхание. Замерли. Мы сидели в стальном кругу, как в ловушке.

— Не смейте прерывать никого, кто говорит на собрании группы! Где вы все были? Что знаете? Я стараюсь… я приношу свои извинения, поэтому не прерывайте меня. Мне жаль и… мне жаль, Вик, надо было вышибить ей мозги.

— Порядок, Расс, — сказал я. — Все и так прошло удачно.

Будучи ветераном-психиатром, доктор Как-Там-Ее-Йэрроу вступила в беседу:

— Вам повезло, что вы… ей повезло, что она… что ей не вышибли мозги.

— Зейн все равно добил ее, — сказал Рассел. — Мертвее не бывает. Но дело не в том, кто ее убил. Она ведь просто тело. Мало ли их кругом.

При этом известии лица сидящих в круге словно окаменели.

— Дело в том, — продолжал Рассел, — что ты не можешь передоверить никому другому то, что должен сделать сам. Сожалею. Если человек оказывается в нужном месте в нужное время, то он несет за это ответственность. И вас это тоже касается. Вот, скажем, вы должны сделать что-то, как я, и не делаете этого. Мне так жаль.

— Расс, — сказал я, — все в порядке. Ты просто…

— Сортир, — повторил Рассел, упрямо уставившись на все существующие и мнимые отражения в окнах. — Снова сортир. И я не остановил ее. Не смог. И полковника я тоже не убивал, — еле слышно прошептал он в заоконную ночь.

В тот момент я заметил на лице Рассела удивление — будто он совершил какое-то открытие, преисполнившее его благоговейного ужаса.

И почти одновременно засек боковым зрением какое-то движение.

А именно: доктор Кларк опустила руку, чтобы дотянуться до сумочки, в которой у нее наверняка лежал сотовый телефон — стоило всего лишь набрать номер 911.

В следующую же секунду она уже ощутила на себе мой стальной захват — «тигровая пасть».

Один из приглашенных на эти своеобразные поминки преподавателей прошептал:

— Какого полковника?

— Полковника Херцгля, этого жирного ублюдка. Я… Я так и не убил его. А следовало бы разнести ему башку еще до того, как он сжег школу. Вы когда-нибудь слышали, как ребятишки кричат, когда горят заживо? Стояли погожим деньком возле школы, которую поливают из огнеметов? От дыма выворачивало наизнанку. Но главное, достает крик. Потом от всего этого места идет смрад, воняет горелым мясом, и этот крик… Пламя ревет, вы про себя молитесь, чтобы вопли прекратились. Стоите там и ничего не можете сделать, только выдавить гаденькую улыбочку, чтобы ваша легенда не полетела к чертям. А я не убил его, хотя должен был, не смог установить «растяжку» в сортире…

Хриплые рыдания не дали Расселу договорить. Он дрожал. Руки его судорожно изогнулись, словно стараясь обхватить что-то большое, но поймали только воздух.

— Мы с тобой, — шепнула Хейли.

— Мы здесь, — сказал Зейн.

Эрик знаками давал понять Расселу, что он молодец.

Лицо отца нашего психиатра побагровело от прилива крови. Гости побледнели.

Рассел увидел, что я киваю ему. Мы сдвинулись с мертвой точки. Перестали прикидываться. Это был момент истины, а истина бесценна. Момент Рассела, который приближался с годами. Доктор Ф. назвал бы это прорывом.

Рассел тяжело опустился на стул. Слова потекли ручьем.

— Херцгль вытащил ее из этой школы. Она была учительницей. У нее были длинные светлые волосы. Херцгль схватил ее, стал избивать. Совсем маленькие детишки расплакались, он разогнал их пинками. Скрутил ей руки, привязал поводком к своему ремню, как собаку. Мы ушли, а они все поливали из огнеметов… Он держал ее при себе два дня. Две ночи. Как игрушку. Для него она не была человеком. Наконец мы пришли в тот город. Мусор хрустел под башмаками. Обрезали веревки, свисавшие с фонарных столбов. Кафе… Виктор, я ничего больше не могу вспомнить про кафе! Это было там, я тоже был там, но…

— Все нормально, — сказал я ему, пока доктор Как-Там-Ее-Йэрроу изо всех сил крутила запястье, стараясь освободиться от моего захвата.

— Сортир, — продолжил Рассел. — Херцгль тащит ее туда. Но прежде чем уйти, указывает на меня и говорит: «После меня». И тянет девушку за собой на поводке. В сортир. Я знаю, что он оставил играть свою музыку — Элвиса с его чертовым «Вива Лас-Вегас!». Уж не знаю, сколько протянулись эти полчаса. Компаньоны у меня еще те — двое садистов-головорезов. Херцгль возвращается. Снова указывает на меня. Говорит: «Америкашка следующий. Твоя очередь».

Наш хозяин Жюль начал обмахиваться платком.

— Что мне было делать? — спросил Рассел. — Мне надо было держаться прикрытия и притворяться одним из них. Уходя, я услышал, как Херцгль назначает следующего парня. Говорит, что мы в двух часах ходьбы от полевого лагеря. А там он отдаст ее солдатам и так… До конца.

У Жюля вырвался глубокий вздох.

— Он привязал ее к стойке в туалетной кабинке. Там было зеркало. Она могла видеть себя. Он вырезал на ней свои инициалы. Она… на ней ничего не было. Глядит на меня. Карие глаза и… И только я, а где же был Бог?! Только я, и я несу ответственность за то, что здесь, а она… Они… Они бы пошли куда дальше и натворили такого… Но сейчас тот, именно тот момент. И вот по ее щеке скатывается слезинка. Они оставили ей только одну слезинку. Им несть было числа, и они надругались над ней так, что у нее осталось только это. Я не мог позволить этому случиться… и спасти ее тоже не мог. Не мог остановить их. А она сказала только… только… Пожалуйста. Я задушил ее.

— Пресвятой Боже! — прошептал школьный учитель.

— Ее светлые волосы жгли мне руки. Ее словно облили кислотой, кожа на ней горела, и ее трясло. Она боролась не за то, чтобы выжить, а за то, чтобы умереть, а я… я не мог выпустить ее оттуда и поэтому задушил, чтобы спасти от еще худшего ужаса. Там, в сортире, это был я.

Молчание воцарилось в обычной гостиной, уже готовой принять траурную церемонию. На лицах гражданских, сидевших в нашем кругу, изобразились шок и смятение. Мы сидели, словно прикованные к нашим стульям.

Пока не встала Хейли. Подойдя к стулу, на котором скорчился Рассел, изнасилованная убийца мягко спрятала в ладонях лицо убийцы изнасилованной девушки.

— Ты сделал лучшее, что мог, — сказала она Расселу. — Лучшее, на что она могла надеяться. Ты поступил неверно, но причина была правильной.

— Что проку.

— Но это правда.

— Ты бежал. Вот что теперь главное. Ты вырвался на свободу, — сказал Зейн.

— Нет, — прошептал Рассел, — мне уже не вырваться.

— Да, — сказал я. — Ты прав. Не всем это удается.

Зейн указал на вставшую за окном ночь.

— Но теперь все это там. А ты здесь.

— О! — жалобно всхлипнул Жюль Фридман, школьный учитель, отец нашего психиатра.

Слезы текли по его векам.

— О! — воскликнул он, и его глаза, вдруг ставшие необъятными, как океан, поглотили нас. — Теперь я знаю, кто вы!