Бешеные псы

37

В тот декабрьский день тысяча девятьсот девяносто девятого года ливень пулеметными очередями хлестал по окнам интернет-кафе «Блейдраннерз» в Куала-Лумпуре. Впрочем, экспатрианты, разместившиеся внутри этого малайзийского оазиса, урагана почти не ощущали. Перуанская исполнительница баллад Таня Либертад стенала что-то по-испански из музыкального автомата, стоявшего в баре рядом с курящимися благовониями. На экране компьютера гонконгский киберковбой Хонки, в черных очках, вел ураганный огонь по вурдалакам, которые лопались, как мыльные пузыри, оставляя после себя только мокрое место. Снаружи было семьдесят девять градусов по Фаренгейту, а скоро, когда ливень стихнет, превратившись на солнце в туманную дымку, станет и того жарче.

Я сидел за столиком, прихлебывая пиво, лицом к дверям, а спиной к двум австралийским девицам, которые ныли о том, как хорошо было бы съездить в Таиланд покурить опия, вместо того чтобы зря тратить рождественские каникулы в этой до посинения скучной Малайзии. Мне страшно хотелось почитать их мельбурнскую газету, заголовок которой броско рассказывал о самовлюбленных подростках, устроивших резню среди своих соучеников в средней школе в Колорадо, как если бы жизнь была компьютерной игрой. Но общественные новости не входили в мое оперативное задание.

Мои часы показывали 4.17.

«Теперь в любую минуту», — подумал я.

Над входной дверью звякнул колокольчик.

Дерия вбежала вместе с двумя своими подружками, складывая зонтик и смеясь. Она отряхнула от дождя свои веером рассыпавшиеся каштановые волосы, и я нутром почувствовал, что пропал.

Дерия и ее коллеги заказали столик. Они прикинулись, что не замечают меня, но в смысле притворного соблюдения приличий женщины — настоящие колдуньи.

Над входной дверью звякнул колокольчик.

В кафе стремительно ворвался Питер Джонс; он вымок до нитки, так что никому и в голову бы не пришло, что он всего лишь перебежал улицу. Драматическим жестом он утер глаза.

И явно первым заприметил Дерию и ее коллег.

— Привет, подруги! — воскликнул Питер. — Какие же вы предсказуемые! По пути на работу остановиться, чтобы выпить чего-нибудь прохладительного, погреться или подсушиться, уж не знаю… И… О боже! Да это же Виктор!

Женщины за столиком, куда плюхнулся Питер, устремили свои взоры на меня.

— Виктор! Что ты делаешь здесь? Нет, погоди, что ты делаешь там, когда я здесь, и главное, сегодня, когда у меня праздник? Садись сюда.

Питер провел меня к стулу, который втиснул между собой и Дерией.

Блондинистая англичанка, которую Питер позже представил как Джулию, спросила:

— Чему это ты так радуешься, Питер?

— Все дело в том, — ответил тот, откидываясь на своем стуле и ухмыляясь, — что я так привязан к родному дому!

— Но как же ты собираешься улаживать дела с законом, когда вернешься в Нью-Йорк? — спросила Шабана — старшая из женщин, говорившая по-английски с бомбейским акцентом. — Конечно, ты невинен как младенец и к наркоторговле никогда отношения не имел…

— Только не в таблетках! — прервал ее Питер с притворным ужасом.

— Но, — возразила Шабана, — как же так получается, что после двух лет ты теперь можешь вернуться домой?

— Все просто, сейчас объясню, — сказал Питер, жестом показывая, чтобы ему принесли пива. — Я располагаю достаточным авторитетом, чтобы судья наконец-то уразумел, в чем дело.

— И все же, — вступил я, — советую тебе следить за каждым своим шагом, ничего не делать с бухты-барахты, иначе свет в конце туннеля исчезнет и тебе будет еще хуже, чем прежде.

— Абсолютно верно! — Питер выпрямился на стуле. — Надеюсь, все всех знают?

Все, жестикулируя, стали наперебой представляться друг другу, и, убедившись, что все действительно знают всех, Питер напоследок сказал:

— А это, Виктор, Дерия Самади.

Каштановые волосы обрамляли худощавое, с мягкими обводами лицо. Ее загорелая кожа была медовой, глаза — голубые и прозрачные, как только что наполненный бассейн.

— А вы американец, — сказала она.

— Есть вещи, которых не скроешь.

Дерия пожала плечами:

— Некоторые стараются.

Питер поспешил прийти мне на выручку.

— Только не Виктор. Несгибаемый парень. Я имею в виду, мы как-то ехали вместе в битком набитом автобусе где-то в глухих предместьях, но…

— Отдохни, Питер, — попросил я.

— …но, — без умолку продолжал трепаться Питер, уже, возможно, поднакачавшийся контрабандным зельем из Бангкока, — мы со всеми передружились, даже Виктор, который обычно слоняется по Азии, занимаясь мордобоем.

— Как по-американски, — раздался голос Шабаны.

— Дело не в этом, — сказал я. — Боевые искусства имеют отношение скорее к цельности человеческой натуры, чем к насилию. В первый раз я приехал сюда по литературному гранту. Пятый год живу на Тайване. Преподаю английский, путаюсь под ногами почти во всех классических школах. Последние несколько лет преимущественно тай-ши.

— И еще я забыл сказать: он — поэт! — выпалил Питер, под воздействием наркотика ставший безудержно разговорчивым.

— Правда? — спросила Дерия.

Я пожал плечами, подражая тому, как это сделала она.

— Подающий надежды.

— Скажите уж сразу — большие надежды, — ухмыльнулась англичанка Джулия.

Моя вежливая, но бесстрастная реакция дала ей понять, что меня это не интересует. Джулия вернулась к своему пиву.

Это позволило мне обернуться к Дерии:

— А вы из…

— Из Турции. Мы вместе ходили в школу для женщин на гранты от неправительственных организаций, фондов: никакой политики, никакой религии…

— Уж конечно! — решила пошутить Шабана. — Если все, чем ты занимаешься, называется оказанием поддержки женщинам, то понятно, что ни в какую религию, ни в какую политику ты не вляпаешься!

Дерия и Шабана усмехнулись друг другу и чокнулись чайными чашками.

Питер хлопнул в ладоши:

— Замечательная мысль! Вы все поможете мне переставить мебель в вашей школе… такая маленькая-миленькая школка, Виктор, и вообще они делают прекрасное дело, к тому же нелегкое в стране, где официально исповедуется ислам… а при моей больной спине…

Все три женщины дружно заохали.

— Да будьте же вы людьми! — простонал Питер с виноватой улыбкой. — А ты, Виктор, просто твердолобый.

Джулия сверкнула улыбкой, как лезвием кинжала:

— И правда идея. Используйте ваш лоб на благо общества.

— Именно, — отразил я ее выпад. — Все дело в том — «во зло» или «на пользу».

Питер сменил тему, стал препираться с Джулией и шутить, пока все дружно не расхохотались.

Дерия смеялась от души.

Я не спал, когда за окном, возле балкона раздались пронзительные крики обезьян. Многоквартирный дом, куда поселило меня Управление, находился на внешнем периметре К.-Л. Мусор моей видимой жизни был разбросан вокруг, дабы обеспечить мне прикрытие. Сообщения с моего ноутбука миновали подцензурную властям интернетовскую деятельность через одну из сотен пиратских спутниковых «тарелок» на крыше здания. Мой аппарат передавал кодированные электронные письма. Так, например, от меня поступало сообщение: «Установил связь с агентом, имевшим доступ. Веду». Из Лэнгли отвечали: «Не сбавляйте обороты. Все санкционировано».

Обезьяны пронзительно кричали на верхушках деревьев достаточно близко от моего балкона, чтобы запрыгнуть на него и укусить меня. Или зашвырнуть на него змею — пусть она сделает за них грязную работу.

Накануне мы переставляли мебель до десяти вечера — не самое позднее время для К.-Л., где значительная часть «дневной» жизни означает игру в прятки со знойным солнцем. Говоря «мы», я имел в виду Джулию, Шабану, Питера с его больной спиной, Дерию и себя. Домой я вернулся около полуночи. Заря должна была бы застать меня за тренировкой тай-ши на бельведере, где я маскировал приемы других боевых искусств этим уже по определению обладавшим тайными функциями замедленным балетом. Вместо этого я стоял на балконе с чашкой кофе, прислушиваясь к пронзительным крикам обезьян.

— Ты что-то сказала? — прошептал я, наподобие киноактера, в сгустившийся воздух.

Пурпурные штормовые облака клубясь неслись по небу.

Агентство припрятало для меня раздолбанную «тойоту» в подземном гараже моего дома и мотоцикл — в мастерской по ремонту телевизоров в Бангсаре, преимущественно населенном экспатриантами, но я поехал в город на автобусе по суперхайвею, начинающемуся от аэропорта К.-Л., взлетно-посадочные полосы которого были построены компанией, связанной с богатейшим героем (родом из Саудовской Аравии) негласной американской войны против советской оккупации Афганистана — Усамой бен Ладеном, посланцем небес с чахлой бородой.

Пока я ехал, начался дождь. Автобус, надсадно гудя, ехал в самый центр К.-Л. За окном, параллельно дороге, тянулась дренажная канава. За ней был проложен скрытый канализационный коллектор. За коллектором проступала ощетинившаяся колючей проволокой стена. За этой изгородью прятались чахлые местечки, скопище лачуг, по жестяным крышам которых дождь барабанил со сводящим с ума оглушительным грохотом, а вся политическая власть диктовалась мусульманскими медресе.

Дерия и ее коллеги вошли в «Блейдраннерз» в 4.19. Наряд Дерии составляли белая блузка и узкие брюки цвета хаки. Шабана и даже Джулия помахали в знак приветствия и не переглянулись, когда Дерия прошла к моему столику. В конечном счете предложенные мной книжки были напрямую связаны с английским, который она преподавала (плюс машинопись и умение словесно оформить мысль). Шабана вела программирование, следила за деторождаемостью и проблемами женского здоровья. Джулия специализировалась на бухгалтерском учете.

Сегодня — никакого пива. Я взял коку. Дерия заказала чай — не переслащенный на малайзийский вкус, — чтобы побрызгать им на попкорн.

Сначала она взяла книгу английских переводов китайской классической поэзии, которую можно было использовать с китайскими учащимися. Потом — книгу в мягкой обложке.

— А кто такой этот Уильям Карлос Уильямс? — спросила она.

— Американский поэт, умер до того, как мы появились на свет. Днем лечил, а по ночам писал стихи. Вроде комического книжного персонажа. Одна из докторских диссертаций, которую я, видимо, так никогда и не закончу, как раз по нему.

Она вся зарделась, когда взгляд ее упал на томик, который ребята-шутники из ЦРУ сначала хорошенько намочили, а потом высушили с помощью средства для сушки белья.

— Так у вас есть Руми на английском! Его стихи перевернули всю мою жизнь! Я всем про это рассказываю! Однажды, когда я еще ходила в колледж в Анкаре, я услышала по радио этот голос, и оказалось, что это стихи Джалаледдина Руми! Фантастика! Он тронул меня до глубины души!

— Счастливая вы.

— А в Америке поэтов передают по радио?

Рассел был еще в будущем, поэтому я сказал:

— Нет.

— Печально. — Она опустила глаза, сделала маленький глоток чая. — А вы и правда поэт?

— Нет, если учесть число людей, читавших мои стихи.

— Число читателей не имеет никакого значения. — Уголки ее губ чуть приподнялись в улыбке, когда она лукаво кивнула на черную сумку, которую я носил на плече: — Это для стихов?

Я пожал плечами.

— А-а-а. Понятно. Все правильно, очень по-американски. А теперь вы должны пригласить меня к себе домой посмотреть — как это будет по-вашему? — ну, вроде татуировок.

— Вы хотите сказать гравюры?

— Да! Совершенно верно! Гравюры. — Видно было, что ее разбирает смех. — Но мне кажется, что для рандеву, о котором мы говорим, подходят как раз татуировки.

— У меня нет ни одной.

— Вы представляете? Пометить себя каким-нибудь знаком, который потом придется носить до самой смерти. Кто может быть настолько уверен, что то, что кажется нам важным сегодня, останется таким до самого конца? — Она сделала еще небольшой глоток чая. — Так, значит, вот что вы собирались сделать? Пригласить меня куда-нибудь послушать ваши стихи? Вот какие у вас уловки?

— Для вас я не приберег ни одной.

— Докажите.

Журнал, который я робко извлек из своей черной сумки, был действительно очень даже потрепанный, в синем, похожем на картонный, надорванном переплете и назывался «Северное обозрение». В отличие от моего азиатского гранта ЦРУ не потребовалось оркестровать его содержание на свой лад.

— Я только… — прошептала Дерия. — Нет. Я рада, что для этого вам не придется никуда меня тащить. Что вы поняли про татуировки. И все же захватили это с собой. Можно посмотреть?

И вот я перевернул первую страницу со своей публикацией, где в разделе «Дом» Дерия прочла мои двадцать четыре строчки о птицах — какая нелепость! — строящих гнезда на деревьях, которым суждено стать виселицей.

— Я был тогда молодой, — сказал я в ответ на ее вопросительный взгляд. — Знал все на свете.

— А дальше? — спросила Дерия.

— Это я написал пару лет назад, — сообщил я, переворачивая страницу.

И она прочла мои восемь строчек, озаглавленные «Зеркальный блюз», о том, что «все, никогда не написанные нами стихи, носят громкие названия и содержат глубокий смысл».

— Хороший признак: вы преодолеваете свою уверенность в том, что готовы изречь истину, — сказала Дерия. — Но вы еще слишком молоды, чтобы так о многом сожалеть.

— Вы думаете?

— Для вас, американца… думаю, да. — Она закрыла журнал. Вернула мне. На лице ее появилась широкая, очаровательная улыбка. — Теперь я видела ваши татуировки.

Она встала. Положила три книжки со стихами других поэтов в перекинутую через плечо сумку вместе со своими блокнотами, учебниками и закрывающей лицо и тело чадрой, которую надевала, когда приходилось посещать мусульманские кварталы.

— Когда я снова смогу вас увидеть?

— Так скоро? — спросила она.

— Нет, скоро не получится. — Правда сама собой вырвалась у меня, прежде чем я успел остановиться. — И… не называйте меня больше американцем. Меня зовут Виктор.

— Я знаю, — сказала Дерия и повернулась, чтобы идти.

Потом снова повернулась ко мне и сказала:

— Завтра. Здесь же. В то же время.

Назавтра она пришла одна.

За двадцать минут мы успели переговорить о тысяче разных пустяков, пока вдруг «Блейдраннерз» не показался слишком… тесным. Дождь закончился. Городской воздух ласковой прохладой (подумаешь — какие-то семьдесят шесть градусов!) легко касался наших обнаженных рук и даже вдохновил сесть на один автобус, затем на другой, с которого мы, смеясь, сошли в центре К.-Л., где в деловом квартале «Золотой треугольник» были разбиты сады. Мы шли среди тропических цветов, глянцевый город переливался на солнце.

Две черные башни из стекла и металла, соединенные треугольным мостом-туннелем, вздымались на головокружительную высоту над садами и холмами К.-Л.

— Петронас-тауэрз.

— Верно, — сказала Дерия. — Они заставили японские и корейские фирмы построить их выше, чем ваши башни в Нью-Йорке.

— Всемирный торговый центр.

— Да. Как, должно быть, приятно победить в таком замечательном состязании. Куда более наглядно, чем следить, какая культура может лучше накормить и дать лучшее образование своим народам, да и справедливее. Узнаете дизайн? — Я отрицательно покачал головой, и Дерия пояснила: — Фундамент основан на восьмиконечной звезде ислама, а пять ярусов представляют пять его столпов. А на чем основан дизайн вашего Всемирного торгового центра?

Я пожал плечами.

— Выгода на квадратный фут.

— Как странно.

Мы шли в прохладной тени башен.

— Но почему Малайзия? — спросил я. — Что она значит для вас?

— Если собираешься уйти из дома… Иди. Кроме того, — продолжала она, — прожив здесь несколько лет, я поняла, что здешнее правительство озабочено не столько решением проблем, сколько управлением ими. Им важны не решения, а процесс. И не важно, что у меня было будущее в политике… Турция более прогрессивная страна, чем Штаты: мы выбрали премьер-министром женщину, хоть я и не голосовала. Но мне хотелось… хотелось…

— Прикоснуться к реальной жизни.

— Да! И помогать людям прямо сейчас, а не…

— А не в конце долгого пути разных «может быть», которые оспариваются со всех сторон.

Легким движением пальцев она откинула каштановые пряди волос с загорелого лица и пристально посмотрела на меня.

Не в силах вынести ее взгляда, я сказал:

— Итак, Малайзия…

— И я с великой идеей, без денег и с нехваткой рабочих рук.

— И путь… путь, уводящий из дома.

Мы рассмеялись.

— Мы не бродим вокруг да около, — объяснила Дерия, — по крайней мере с женщинами, которые к нам приходят. Мы оказываем им помощь, не заставляя плясать под свою дудку. И если это делает их жизнь хоть чуточку лучше… значит, мы уже кое-чего добились.

— Иными словами, вы делаете все, что в ваших силах.

— И иногда мы можем и должны, как это вы говорите… оказать нажим.

У меня словно оборвалось сердце. Цэрэушные психологи были правы, и я правильно взял след.

Мы шли по песчаной дорожке и молчали — слишком многое надо было друг другу сказать.

Наконец Дерия сказала:

— Я прочла вашего доктора Уильямса. Нет, это не мой любимый американский поэт.

Песок хрустел под ее туфлями.

Через десять шагов я не выдержал:

— Вы хотите, чтобы я спросил кто?

— Конечно.

Мы расхохотались так, что трудно было устоять на ногах. Дерия положила свою нежную, прохладную ладонь на мою голую руку, чтобы удержаться, — первое прикосновение. Мы остановились, и она улыбнулась мне:

— Эмили Дикинсон.

Раздался новый взрыв смеха.

Мужчина с аккуратно подстриженной бородой, в домашнем костюме — стиль, популярный среди бизнесменов в К.-Л., — прошел мимо. Сердито посмотрел на нас. Это мог быть малайзиец, а мог быть и мексиканец или еврей, араб, житель Центральной Европы. Но главное, у него была борода, работа, уверенная походка и каменное сердце.

«Запомни его». В сотый раз я пожалел о том, что руководство этой операцией не нашло средств на группы поддержки и реагирования. Я посмотрел вслед хмурящемуся незнакомцу и спросил:

— Что ему не нравится?

— Смех пугает людей. Смеющиеся люди выходят из-под контроля… иллюзии того, что каждый из нас — под контролем, пока эта планета мчится сквозь космос. А может быть, всякое может быть, он подумал, что смеются над ним.

Дерия отвела взгляд.

А может быть, над самими собой. Западные люди. Ведут себя как равные.

— Вы христианин? — без обиняков спросила она.

— К сожалению, мне не пришлось самому заполнять свое свидетельство о рождении, — ответил я. — А что до моего теперешнего выбора, то вряд ли он уложится в рамки любой анкеты.

— Упаси нас всех Аллах от людей с ружьями и анкетами, — сказала Дерия, вновь подтверждая правоту цэрэушных психологов и этим надрывая мне сердце. — А вы не хотите спросить меня о том же?

— Да мне, в общем-то, без разницы…

Дерия улыбнулась.

— Но возможно, вам следует знать. Большинство американцев считает, что все мусульмане одинаковы, — сказала она. — Они не могут поверить, что я женщина и, делая свое дело, все же воспринимаю себя как… Кажется, их называют «мусульманами в миру». Еще один вопрос для анкеты. Если действительно так предначертано, то я на своем месте и судить меня будут по делам моим и устремлениям души моей.

Услышав в потемневшем небе грозовые раскаты, мы ускорили шаг.

— Виктор, приближается Рождество. Какие у вас планы?..

— Учитель тай-ши, к которому я приехал брать уроки, собирается устроить перерыв до начала нового года. А что касается Рождества… то тут мне нужен снег.

Мы дошли до крытой автобусной остановки. Оба понимали, что рано или поздно нам придется пересесть на разные маршруты, если собираемся добраться каждый до своего дома.

Дерия пристально глядела в мою сторону, но мимо меня.

— Знаете, о чем я думаю… День ото дня дождь все больше заливает школу. Конечно, это не наша собственность, а с домовладельцем у нас отношения очень сложные, ему не до наших проблем, и вообще он не любит заглядывать в будущее. Наш официальный домовладелец — bumiputra, то есть «уроженец этой страны», коренной малайзиец. Его управляющий, с которым мы имеем дело, — индус, он относится к нам хорошо, потому что неравнодушен к Шабане и даже приводил к нам своих дочерей, чтобы она научила их предохраняться и вообще рассказала о разных женских секретах, но мы думаем, что настоящий владелец здания — китаец, достаточно хитрый, чтобы понять, что если ответ на наши мольбы о ремонте будет отрицательный, то мы сделаем его сами, улучшив его собственность за свой счет.

Когда автобус, ревя мотором, подъезжал к остановке, Дерия спросила:

— А вы гвоздь вколотить можете?

— Если нет, — ответил я, пока автобус шумно тормозил, распахивая дверцы, а за тысячи миль отсюда, в Лэнгли, стратеги ЦРУ «давали друг другу пять», — то притворился бы, что да.

— Мы не сможем вам платить, — сказала Дерия, шаря по карманам в поисках мелочи на билет.

— Про это забудьте, — ответил я, забираясь вслед за ней в автобус. — Поздравляю с Рождеством.

Работа на крыше означала, что я должен был не спускать глаз с неба. Я сам выбрал это занятие, посчитав, что все прочие в этой трехэтажной бетонной школе с дырами в стенах и протекающими трубами — слишком простые. Предполагалось, что я буду вне поля зрения в этом целиком женском учреждении, но именно невозможность этого и позволила мне побывать на уроке Дерии в мой первый «рабочий день».

Напряжение, потрескивая, как электрический ток, повисло в воздухе, когда я на цыпочках вошел в комнату. Все сделали вид, что меня не существует. Ученицы Дерии сидели за дощатыми столами, на которых динозаврами громоздились ископаемые компьютеры.

Примерно полдюжины женщин-учениц были индианки — некоторые с красными кастовыми пятнышками на лбу, некоторые — в сари. Четверо были китаянками, предвидевшими скорое приближение почтенного возраста и надеявшимися, что овладение новыми навыками позволит приостановить этот необратимый процесс. Другие женщины были в брюках, юбках или малайских национальных одеждах, что выдавало в них отпрысков отцов-bumiputra. Шесть женщин в мешковатых черных чадрах с единственными прорезями для глаз могли быть кем угодно. На одной были зеленые туфли.

На пятый день моей операции все учительницы уже считали меня своим. Мы вместе ели, вместе ходили в «Блейдраннерз» смотреть пиратские копии фильмов по их VCR. И все время я старался сесть как можно ближе к исходившему от Дерии теплу. Она привычным движением откидывала волосы с лица, и в воздухе веяло мускусным ароматом ее духов.

«Подтвердите прогресс», — передавала мне по электронной почте служба контроля.

«Прогресс подтверждаю», — сигнализировал я в ответ. Мне на них было плевать, я знал, что я делаю.

В седьмой день по расписанию было всего два утренних занятия. Когда они закончились, Шабана поднялась ко мне на крышу сказать, чтобы я спускался перекусить пораньше.

— Но до грозы у нас осталось, пожалуй, не больше трех часов, — сказал я.

— У нас всегда не больше трех часов до грозы, — ответила Шабана. — Пошли.

Шабана провела меня в офис, откуда уже доносился приглушенный галдеж. В комнату затащили дощатый стол; на нем стояла пластмассовая сосновая веточка и были разложены завернутые в газеты свертки. Кроме этого, стол был уставлен заказанной навынос в тайском кафе едой: кебаб из дымящейся курицы-«сатэй», гренки, с которых капал карри, под названием «роти канаи», «ми горинг» — жареная лапша. В красном резиновом ведерке, которое обычно подставляли под капающую с потолка воду, стояли обложенные льдом бутылки тайского пива.

Дерия ввела в комнату Джулию.

— Черт возьми! — выпалила Джулия. — Что все это значит?

— Счастливого Рождества! — сказала Дерия.

— Веселого, — поправила Шабана.

Джулия обиделась до слез.

— Разве стоило устраивать такое ради парочки каких-то поганых язычников вроде меня и этого долговязого янки?! Что мы — архиепископы какие-нибудь? Не стоило так беспокоиться… и… вы все это собираетесь съесть?

Все рассмеялись.

— Спасибо, — сказал я обеим женщинам и, повернувшись к Дерии, добавил: — Спасибо тебе.

Она покраснела.

— Разворачивайте подарки! — скомандовала Шабана, передавая пиво. — По два каждому.

— Пусть Джулия первая, — настоял я.

Дерия передала ей завернутый в газету сверток, в котором оказался дождевик от «Гортекс».

— Это… это…

— Скорее всего, ворованный, — сказала Шабана, — учитывая, что он обошелся нам дешевле одного обеда. Зато теперь больше никаких извинений, что промокла до нитки.

Во втором свертке, предназначенном Джулии, оказались две пиратские копии, записанные на видеокассеты с наклейками соответственно «1» и «2».

— Мы знаем, что ты обожаешь этого актера, Сэма Нила, — сказала Дерия, — хотя он старик и австралиец. Это телешоу, которое он сделал, когда мы были еще маленькими. Про одного английского шпиона перед Первой мировой войной.

— А, старые добрые времена, — ответила Джулия с натянутой усмешкой. — Когда Британия еще правила здесь. И распоряжалась в твоем родном городке, Шабана, на всем пути от Афганистана до нефтяных площадок, которые мы построили в Саудовской Аравии, Иране и Ираке, от Израиля до Африки и даже, между прочим, за морем-океаном, в твоих родных краях, чертов янки.

Мы чокнулись пивными бутылками — рождественский звон, возвещавший только хорошее.

— «Правь, Британия», — сказала Джулия. — Солнце Британской империи закатилось. С нами случилось то же, что и с римлянами, Александром и Чингисханом. Впрочем, надо признаться, что хоть я и сожалею о былом величии и благоденствии, но я рада: пусть теперь другие выворачиваются наизнанку, претендуя на то, что это они заставляют нашу старушку вертеться. Однако, если бы нам повезло, мы увидели бы последнюю из империй.

— Империю оружия или идей, — добавила Шабана, которая делала мне выговоры за такие продукты западной цивилизации, как реклама коки и пепси, изображения полуголых поп-старлеток и сигареты, за «Майкрософт».

— Теперь Виктор, — шепнула Дерия.

Развернув первый газетный сверток, я увидел тоненькое, в потрепанном переплете, первое издание «Избранных стихов» Уильяма Карлоса Уильямса.

— Это продавалось в букинистической лавчонке за два ринггита, — сказала Шабана, протестуя против моих ошеломленных проявлений благодарности. — Не все здесь ценят американскую поэзию.

Моим вторым подарком оказался прозрачный пластмассовый шар, внутри которого помещались основные черты панорамы Нью-Йорка: Эмпайр-стейт-билдинг, статуя Свободы, башни Всемирного торгового центра. Держа шар на ладони, Дерия встряхнула его, и вихрь белых снежинок окутал крохотный город.

— Веселого Рождества, — сказала она. — А вот и снег.

Она перевернула шар, чтобы показать мне этикетку: «Сделано в Малайзии».

— Ты думал, что они производят здесь только высокотехнологичные детали для американского оборонного сектора и наркотики для вашего больного народа?

— Не знаю, что и думать, — шепнул я в ответ.

— Лично я считаю, — заявила Шабана, — что вам двоим следует выбраться отсюда еще до дождя. Сходите-ка посмотреть какой-нибудь фильм в настоящий кинотеатр, о котором вы вечно толкуете. Дайте возможность нам, дочерям ее величества королевы, наедине пустить слезу при виде актера с забавным акцентом… и не затыкай мне рот, невоспитанная турецкая девчонка: ты этого уже насмотрелась. А тебе, молотобоец, нравятся шпионские истории, где в главной роли выступают симпатичные мужчины?

Обе заявили, что не позволят нам помочь им убираться. «Время бежит, вот и вы бегите!» Джулия подсказала нам, на каком автобусе лучше добраться до недорогого кинотеатра в Бангсаре, и напутствовала нас, смачно шлепнув меня по заду, когда мы были уже в дверях.

— Зачем она это сделала? — спросил я Дерию, когда мы выбегали из школы.

— Англичанка.

Ответ вышел настолько бессмысленный, что мы расхохотались, да так, что было не остановиться…

…пока мы чуть не погибли, переходя улицу на зеленый свет и не обращая ни на что внимания, пока я не услышал рев моторов и не увидел тучи байкеров — на мопедах и мотоциклах, — которые, как всегда, неслись между рядами автомобилей, но сейчас на скользкой мостовой их то и дело заносило, и всей грохочущей оравой они надвинулись на нас, на Дерию…

Я резко дернул ее в сторону, сбив с ног, и она слаженно, как балетная партнерша, мотнулась за мной в сторону; мы оба благополучно приземлились на тротуаре в тот самый момент, когда байкеры промчались по мостовой там, где мы только что стояли. Пример того, как можно избежать кровопролития благодаря бдительному интеллекту и решительным действиям.

Синие глаза Дерии были широко раскрыты, под гладкой кожей на шее пульсировала вена.

Первые капли дождя застигли нас, когда мы торопливо забирались в автобус.

Мы сели в пластиковые кресла, стиснутые другими пассажирами, читавшими газеты и книги. Режущая слух музыка из колонок эхом отдавалась от металлических стенок. Я чувствовал тепло бедра Дерии рядом со своим. С каждым кварталом воздух внутри загустевал от дизельных выхлопов и влажных запахов, исходивших от окружающих нас людей. Мы смотрели куда угодно, но только не друг на друга. Сумки стояли у нас на коленях; между нами была словно проведена незримая черта. Просто два соседа по автобусным креслам. Дождь между тем из мелкой мороси превратился в ливень. Транспорт еле полз. Водители машин включили фары. Слышались раскаты грома. Я протер запотевшее окошко и увидел, что мы в Бангсаре.

Дерия впилась в меня взглядом:

— Если мы сейчас же не выйдем, я задохнусь!

— Я… Я знаю одно место. Это недалеко. Ремонтная мастерская моего друга, он уехал и платит мне несколько баксов, чтобы я за ней присматривал и… Она сейчас пустая. Я знаю код.

Дерия достала из сумки складной зонтик. Дернула сигнальный шнур. Автобус остановился, задняя дверь хлопнула и раскрылась. Мы спрыгнули с подножки в мир воды. Прижались друг к другу. Зонтик едва прикрывал наши головы. Через пять шагов ноги у нас были уже совершенно мокрые. Дышать приходилось открытым ртом, иначе можно было просто утонуть в этом водопаде.

Исключительно волевым усилием мы пробились сквозь сплошную водяную завесу на боковую улочку. Над входом в бетонную коробку мастерской висела незажженная вывеска «Ремонт телевизоров». Дверь запиралась на кодовый замок с откидной крышкой. Дерия придерживала металлическую крышку, пока я свободной рукой набирал код. Замок щелкнул, я распахнул тяжелую дверь, и мы вошли.

Позже она заметит стоящие повсюду на первом этаже разобранные телевизоры с вывороченным нутром, полки с запасными деталями, ящики с инструментами. Почувствует запах масла, припоя и резины, смазки, а в глубине этой пещеры увидит мотоцикл.

Позже будет гадать, как нам удалось подняться по шатким ступеням наверх, где ванная была отгорожена занавеской. Кровать ожидала под затянутым сеткой световым окном, по которому звучно барабанил дождь, окном теперь мутным и серым от приглушенного солнечного света, а по вечерам преломляющим красные неоновые огни.

Позже.

Но сейчас, когда мы вошли и тяжелая дверь захлопнулась за нами, нас бросило друг к другу, и это напоминало скорее столкновение, чем объятие. Зонтик покатился по полу мастерской. Мои руки мяли каштановые волосы, ее губы трудились над моей рубашкой. На мгновение мы оторвались друг от друга, отшатнулись, чтобы увидеть свое отражение в чужих глазах. Затем… о, затем мы по-настоящему поцеловались, ее жадные губы обжигали мои.

Пританцовывая, нет, скорее, перекатываясь, мы поднялись по лестнице. Швырнули сумки на разворошенную кровать.

Весь дрожа, не осмеливаясь прикоснуться к ней, чтобы не испугать, я пребывал во временной прострации.

Дерия потупилась. Стала расстегивать свою мокрую синюю блузку. Когда оставалось еще две пуговицы, она стянула ее через голову. Изжелта-коричневый бюстгальтер казался бледным на фоне медовой кожи. Дерия завела правую руку за спину. Бюстгальтер повиновался силе тяготения.

Ее груди были как ангельские слезы.

Она с силой прижала к себе мои ладони. Дала осязаемо ощутить свои тайны. Изогнулась в моих руках, сжимавших ее нежную плоть, соски ее набухли. Я толкнул ее к стене. Осыпал поцелуями. Она спустила трусики и ногой стянула их до конца. Оторвав руки от ее грудей, я отшвырнул рубашку, сбросил промокшие ботинки. Дерия дрожащими пальцами расстегнула ремень моих брюк, и, нагой, я словно в танце увлек ее к кровати.

Мы упали на кровать, я ненасытно целовал ее губы, потом провел языком по груди и прикоснулся к бархатистому лобку. Она вскрикнула, ее бедра прижались к моим, и она простонала: «Давай!» — но я уже целовал ее живот, ее пупок, через который она питалась, прежде чем попасть в этот мир. По комнате поплыл солоноватый, морской запах и аромат мускуса. Ее кожа на вкус отдавала медом, как и на вид. Ее пальцы ерошили мои волосы, а бедра изогнулись, и я целовал ее бедра изнутри, открыл рот и стал лизать это теплое, морское, влажное.

Она взвыла, выкрикнула что-то по-турецки и, задыхаясь, произнесла мое имя. Потом извернулась, выскользнула из моих рук. Дотянулась до своей сумки и вытащила оттуда презервативы, которые дала ей Шабана, и мы сделали это — это было частью целого и отнюдь не показалось нелепостью. Не переставая целоваться, я гладил, мял ее груди, потом обеими ладонями накрыл ее влажный полумесяц. Она широко расставила ноги и, когда я распластался на спине, оседлала меня и помогла войти. Взад-вперед, мои руки поддерживали ее спину, тискали ее бедра, каштановые волосы свисали на меня, как ветви ивы, пока она покрывала мое лицо жаркими поцелуями, не переставая неистово двигать бедрами. Ее волосы взвивались, когда она стала ритмично подниматься и опускаться, ее бедра тяжело ударялись о мои, вверх-вниз; я не мог оторваться от ее грудей, и тогда она прижала мою ладонь с той стороны, где билось ее сердце, заставила стиснуть сосок и кончила раньше меня.

Задыхаясь, не прекращая ритмично покачиваться, она встала на колени, по-прежнему сидя сверху, ее волосы упали на мое лицо, горячее дыхание обожгло мне шею. Дождь монотонно постукивал по стеклу над нами. Ее пот капал на мое тело; словно убаюкивая меня, она тесно прижалась ко мне и не выпускала настолько долго, насколько это было возможно.

Когда мы лежали лицом к лицу, она погладила меня по щеке.

— Как хорошо, что дома никого не оказалось.

— Зато оказался я.

Дерия прижала палец к моим губам:

— Такие слова надо произносить только в подходящий момент.

Синие глаза блестели.

— У нас все должно быть правильно.

Ее губы прижались к моим ребрам, влажным кольцом охватив сердце, и судьба моя была решена.

Мы по-прежнему лежали в объятиях друг друга. Дерия сказала:

— Тебе понравился рождественский подарок?

Я достал снежный шар из своей валявшейся на полу сумки. Снова лег, положил шар на грудь так, что она почти касалась его подбородком. И мы оба стали следить за тем, как взвившийся снег оседает на крохотный, пойманный в пластмассовую ловушку город.

— Я в него влюбился. — Точная копия, полная безопасность. — И в твое имя — Дерия.

— Оно значит океан. Море.

— Да.

Прижавшись щекой к моей груди, она вслушивалась в биение моего сердца.

— А что думают об этом твои родители? — спросила Дерия. — То есть я имею в виду не об этом…

Мы рассмеялись, и все в комнате словно перевело дух.

— …о тебе. Скажем, о боевых искусствах. Я понимаю: это проникновение в суть, которое позволяет человеку делать иногда чуть больше, иногда чуть меньше, чем дано увидеть другим. И поэзия. Ты… ведешь себя совсем не так, как другие американцы, для них главное устроиться на хорошую работу, жениться на какой-нибудь блондинке.

— Блондинок переоценивают.

Дерия слегка ткнула меня кулаком.

— Кто бы говорил! Но что твои родители думают о…

— Они умерли. Папа — от сердечного приступа, мама — от рака. Истинный бич американцев.

— Извини!

Я поцеловал ее в лоб.

— Сначала папа. А через год я провожал другой гроб, который опускали в могилу. Я был единственным ребенком. Но моей родне показалось… то же, что и тебе.

— И что же они решили?

— Что я свихнулся.

Смех гулко отозвался в комнате, по которой понемногу протягивались тени. Капли дождя на световом окне.

— Я всегда был… не такой, как другие, — сказал я. — Может, я всегда был с поворотом.

— Вот и оставайся таким.

Я снова поцеловал ее в лоб.

— Ладно.

— А мои родители живут в Анкаре, — сказала Дерия. — И у меня две сестры, брат, и все меня любят.

— Как же иначе?

— Но они волнуются. Не обо мне, а о том, какая здесь жизнь, здесь — за тридевять земель от дома…

Я зажег лампу над кроватью, и в падавшем на нее ярком свете Дерия поднялась, как львица.

— Это место, — сказала она, озираясь. — Твой друг…

— Он уехал на несколько недель.

— Выходит, это безопасный дом.

«Совпадение! Просто английская фигура речи! Не какой-то там шпионский жаргон!»

— Здесь мы можем чувствовать себя в безопасности, — ответил я. — Это…

— Наше место.

Она поцеловала меня. Поцелуй затянулся, она все шире открывала рот, чтобы усилить наслаждение, ее нога легко коснулась моих чресел. Я протянул руку вниз и, направляя ее бедра, попытался снова усадить сверху.

— Нет.

Ее шепот стал хриплым, соски отвердели.

Да, и мы повторили фокус с презервативом.

— Возьми меня сверху! — сказала она.

И я повиновался. Перенеся вес своего тела на упершуюся в матрас левую руку, правой я ласкал ее груди, целуя ее, шепча ее имя. Она обхватила меня широко раздвинутыми ногами, сомкнув их, пока я толчками, все глубже входил в нее.

Наш обман продлился пять дней.

Пять дней. Она давала уроки, я стучал молотком, мы обменивались рукопожатием в холле. Смеялись. Фото наблюдателя Особого отдела малайзийской полиции запечатлело меня стоящим на углу, в одиночестве, но не в силах сдержать усмешки.

Дерия заставляла меня не прерывать тренировок на школьной крыше: «Ты не должен забывать, кто ты». Насилие было ей отвратительно, и все же она вынудила меня показать ей приемы «янг» школы тай-ши, которые я предположительно приехал изучать в Малайзию, продемонстрировать основы кун-фу, разницу между японским каратэ и корейским тхе-квон-до. Я научил ее, как можно ответить на удар плохого парня, сломав ему руку, как оплеуха открытой ладонью без малейшего мышечного напряжения может привести к сотрясению мозга, как, сделав подножку, можно швырнуть нападающего на землю.

Одна подножка, один неверный шаг — и ты повержен.

На крыше Джулия и сфотографировала Дерию с развевающимися в плотном воздухе волосами.

Одну ночь мы провели в квартире, которую она делила с Шабаной и Джулией. Романтическая новизна, равно как и сознание — здесь так тихо! — улетучилась задолго до рассвета.

Одну — в моей квартирке, откуда я ежедневно ездил на автобусе, официально, чтобы «проверять почту своего хозяина», а на самом деле — чтобы приостановить настойчивые электронные послания из Лэнгли, требовавшие наглядного прогресса.

Остальные три ночи мы провели поближе к работе. В безопасном доме. Единственным желанием было оказаться здесь, наедине друг с другом, говорить без конца и любить друг друга в постели под световым окном. Ночи, замешенные на корице и меде.

На шестой день, когда я работал под навесом на крыше, зазвонил мой сотовый.

— Вэй! Ван хсень шен яо хун юй чи сэ ма? — произнес чей-то голос по-китайски.

— Простите, — ответил я. — Вы ошиблись номером.

И, нажав на кнопку, выключил мобильник. То, что какой-нибудь досужий человек, любящий совать нос не в свои дела, мог подслушать наш разговор, было не важно. «Ван» было место, а не имя, и ему была нужна вовсе не краска. Слово «хун» означало цвет: красный.

Я бросил работу и бегом спустился вниз, где Дерия с Джулией составляли черновик просьбы о гранте.

— Мне надо идти, — сказал я им. — Может, сегодня больше не вернусь.

Дерия поспешила за мной и нагнала у входной двери.

— Сегодня вечером приходи на наше место, — сказал я. — Код ты знаешь. И жди меня.

— Все в порядке?

Я пожал ей руку.

Через два квартала я увидел байкера, который хотел содрать круглую сумму с какого-то психованного американского туриста, которому кровь из носу надо было попасть в огромный, выстроенный в стиле ар-деко Центральный рынок недалеко от Чайна-тауна, вероятно, чтобы встретиться там с какой-нибудь высокой американкой. Я приклеился за разухабистым байкером, мчавшимся вопреки всем правилам дорожного движения, понимая, что еду навстречу кошмару.

Та ночь была целиком темно-синей, облака скрывали звезды. Туман плавал над лужами на дороге и тротуарах. Я стоял в тени на другой стороне улицы, напротив мастерской по ремонту телевизоров. В безопасном доме горели огни. Одна лампочка светилась на первом этаже, две — наверху, за задернутыми шторами. Там поджидала меня вся моя жизнь.

Почему я не сбежал? Почему решил перейти улицу?

Тяжелая дверь щелкнула замком за моей спиной.

Как ребенок, играющий в прятки, Дерия высунулась посмотреть, кто ждет ее внизу расшатанной лестницы. Увидев меня, она поспешила навстречу; синяя рубашка выбилась из черных, сидевших в обтяжку брюк; она была босиком.

— Я так волновалась за тебя! — сказала она и поцеловала меня.

Потом повела наверх, в нашу голубятню.

— Только когда ты ушел, я поняла, что ты оставил все свои вещи, — сказала она. — Сумку, ветровку и… прости, я знаю, что не должна была, но…

Она жестом указала на груду моих пожиток, лежавших на кровати.

— Перед тем как отнести все это сюда, я сунула куртку в сумку, а когда пришла, достала ее, чтобы повесить, и тут из нее выпало вот это.

Дерия протянула мне клочок бумаги, который я сохранил. Большая часть нацарапанных на нем строчек была вычеркнута. Уцелевшие мы оба знали наизусть.

— Как красиво! — прошептала Дерия, но тут же залилась краской и постаралась перейти на деловую скороговорку: — Надо купить тебе записную книжку, очень удобно для работы, ее можно носить…

— Я больше не пишу стихов.

— Знаю, это ведь хокку, правда? Оно такое…

Я закрыл ей ладонью рот, и сначала в ее синих глазах не было и тени страха. «Тсс!»

Она поцеловала мою ладонь, и я ощутил влагу ее губ. И все же я не давал ей вымолвить ни слова. Пристально всматриваясь в ее синие глаза, я постарался навсегда запомнить, как они глядят на меня, как глядели прежде.

— Нам никогда не будет дано выбирать сроки, — сказал я. — Нам дано лишь выбирать — поступить так или иначе.

На лбу у нее пролегла морщинка. Но она не попыталась вырваться. Тогда.

— Но если вынести это за скобки, несомненными остаются только две вещи. Первая: я люблю тебя. И вторая: я — агент ЦРУ.

Я отнял руку; улыбка Дерии погасла, лоб наморщился, глаза сузились, словно стараясь увидеть невидимое.

— Что?

— Я — шпион Центрального разведывательного управления. С тех самых пор как бросил учебу. Мне так или иначе хотелось попасть сюда, я знал китайский, с семи лет занимался боевыми искусствами, поэтому у меня были причины попасть сюда, смешаться с местным населением и… И делать то, что мне по силам. Под глубоким прикрытием. Только в посольстве да еще несколько чиновников знают, что я где-то тут. Я изъездил всю Азию. В Управлении меня называют «неофициальным прикрытием». А на жаргоне — Крутым Парнем, или Асом. Я…

— Так ты шпион? — Она отступила на шаг.

Я оказался между ней и лестницей. Утвердительно кивнул.

— Это не шутка? — прошептала она.

— Ни в коей мере.

Ее лицо попеременно то вспыхивало, то бледнело, выражение его стало жестким.

— Я! Мы! А в конечном счете оказывается, что ты шпион?

— Этого никто не предполагал! Никто не предполагал, что я вот так влюблюсь в тебя!

— Как приятно узнать, что ты не трахаешься с людьми за деньги!

Она ринулась к лестнице; пропади они пропадом, эти туфли, сейчас ей хотелось сломя голову бежать отсюда куда угодно. Я опередил ее. Загородил выход.

Глаза выдавали охвативший ее страх.

— Дерия, я расскажу тебе все, что ты захочешь, — сказал я, снова нарушая все инструкции. — Но прежде позволь мне рассказать то, что тебе знать необходимо.

Я пододвинул стул к лестнице. Кивнул ей, чтобы она села. Остерегаясь мне перечить, она опустилась на жесткий стул. Я сел на кровать. Создавалась иллюзия, что моя любимая может броситься вниз по лестнице и выбежать из дома, прежде чем я схвачу ее. Строго говоря, всякую иллюзию следует принимать в расчет.

— То, что я собираюсь рассказать тебе, звучит как монолог из плохого фильма, но это правда.

Существует некая международная террористическая организация под названием «Аль-Каеда». Это мусульманские фундаменталисты, но ислам как таковой их не интересует, а их действия не отражают его суть. Они хотят мирового господства. «Аль-Каедой» руководит один богач из Саудовской Аравии по имени Усама бен Ладен. Теперь он в Афганистане вместе с талибами, которые превратили эту страну в настоящий концлагерь. Никаких свобод. Никаких законов помимо тех, которые провозглашает амбициозное духовенство. Женщины сидят под замком. Их принуждают носить чадру, обращаются как… с буйволицами: считают годными только для работы и размножения. С одобрения духовенства их может изнасиловать или избить любой мужчина.

И они хотят, чтобы так было во всем мире. Они притязают на данное им свыше божественное право, как делали все короли и диктаторы, начиная с Крестовых походов и инквизиции до фашистов или коммунистов. Жить по их правилам или погибнуть. В тысяча девятьсот девяносто восьмом году бен Ладен объявил войну всем американцам, включая мирное население. «Аль-Каеда» взорвала наши посольства в Кении и Танзании. Президенту Клинтону, которому противопоставили самолеты-снаряды, так и не удалось схватить бен Ладена.

Из-за «Аль-Каеды» я и оказался в Малайзии.

Я уронил голову на руки. Потом посмотрел на Дерию, надеясь, что она верит мне.

— Я люблю тебя. Для агента это считалось невозможным, но я люблю тебя с тех пор… с тех пор, как увидел, как ты смеешься.

— Чего ты хочешь? Я не могу помочь твоему ЦРУ — у вас ведь у всех такие чистые руки, такая незапятнанная репутация! Я знаю о людях, которые притворяются мусульманами, а на самом деле — террористы, я знаю о Чили, о Конго, о Вьетнаме и… я не могу помочь тебе. Или, — Дерия пыталась нащупать выход из ситуации, — ты рассказываешь мне все это потому, что действительно любишь меня, и потому, что, если мы не будем честными…

— Малайзийское Специальное отделение знает большую часть происходящего. Когда мы нажмем на них, когда сможем поставить им правильные вопросы… Они помогли нам сойтись… Ты — мой доступ.

— К чему?

И тут я рассказал ей.

— Нет, — ответила Дерия двадцать минут спустя, — я не позволю тебе использовать меня. И не позволю тебе проделать это с ней. Не отдам ее тебе.

— Какой же выбор ты предлагаешь? События уже не остановить. Я не могу пойти на попятную. Или же мне придется искать другой путь. А это чревато осложнениями, и болезненными. Это же твои собственные слова: иногда надо оказать нажим. Каждый выбирает, на чьей он стороне, и ведет себя соответственно. Очень многие отстраняются, отделываются пустяками. Но не мы. Если этого не сделаем мы — сколько невинных людей погибнет или станет рабами благочестивых убийц?

Объяснения отняли у меня не меньше часа, но в конце концов Дерия притихла на своем стуле. Утвердительно кивнула.

— Я не позволю тебе причинить ей боль, — уточнила она.

— Никто никому не сделает больно. Никто даже не узнает, что случилось. Это удачная операция.

Дерия закрыла глаза. Когда она открыла их, я увидел с трудом сдерживаемые слезы.

— Что тогда? — Ее вопрос ужалил меня, как острие шпаги.

— Тогда все будет позади, и со мной все решится. Дело сделано. Свободен.

— Ну почему же? В своем ЦРУ ты станешь звездой.

— Единственная причина, почему я здесь и делаю все это… Мне хочется, чтобы в будущем у нас был шанс.

— Ловлю на слове.

Та, последняя ночь двадцатого века застала нас в темноте, так и не снявшими одежду.

Утро, третье января 2000 года. Я спрятался под навес. Пот капельками стекал по телу.

Шаги откуда-то снаружи, все ближе.

Дерия ввела за собой женщину в черной чадре. Я закрыл за ними дверь.

Женщина в чадре прижимала руки к груди. Глаза в прорезях мешковатого покрывала были широко открыты.

— Мы в ловушке, — сказал я.

— Нет, это просто… — начала Дерия.

— Забудьте про мисс Самади, — обратился я к ее малайзийской ученице. — Она вышла из игры.

Затем я одним духом выпалил имя ученицы, ее мужа, их домашний адрес, упомянул про лавку, где они продавали свои изразцы, назвал медресе, куда их сын перешел из бесплатной средней школы. От страха женщина присела на краешек стула. Желая бросить дерзкий вызов и сохранить хоть частицу индивидуальности, она носила вполне приемлемые для арабского мира туфли с загнутыми носками, зеленые туфли.

Дерия ходила взад-вперед, не покидая пределов тени. Имея дело с ней, мне пришлось нарисовать всеобъемлющую картину.

Жизнь этой женщины пошла вразнос, свелась к личному.

— Специальному отделению известно, что вы работаете на «Аль-Каеду».

— Нет!

— Месяц назад вы ни с того ни с сего стали носить чадру. Специальное отделение следило за вами, вашим домом, вашим бизнесом, который состоит в том, что вы продаете изразцы ручной работы по всему миру. Они узнали, что двоюродный брат вашего мужа — член «Аль-Каеды». Теперь «Аль-Каеда» взялась за вас. Они угрожали вам?

Женщина отвела взгляд.

— Эти сведения сообщило нам Специальное отделение. Американская полиция. Они хотят арестовать вас и вашего мужа. Им нет дела до того, виновны вы или нет. Мы можем остановить их. Спасти вас. Но только при одном условии.

— Пожалуйста! — взмолилась женщина. — Сжальтесь!

— В ближайшие несколько дней агенты «Аль-Каеды» со всего мира приедут сюда, в Куала-Лумпур. На тайное совещание.

— Но я всего лишь слабая женщина! Мой муж чувствует себя как в тюрьме! Если мы им откажем…

— Они перебьют всю семью.

Женщина поддалась всесокрушающему ужасу. Разрыдалась.

— Мы, американцы, — выход для вас. Между Специальным отделением и «Аль-Каедой» вы как между молотом и наковальней. Кто-то из них уничтожит вас. Если только мы вас не спасем.

— Наше спасение только в Аллахе.

— Может быть, мы и есть Его посланцы.

Дерия с отвращением отвернулась.

— Вы записались сюда, чтобы научиться работать на компьютере. У вас высокоскоростной Интернет. На нем можно действовать в обход правительственных мониторов. Киллеры «Аль-Каеды» используют интернет-кафе, но они знают, что это небезопасно. Их местные головорезы заходили в вашу лавку. И шли наверх. А наверху у вас только ваш скоростной компьютер. Туда же направятся и заграничные киллеры. Нам необходимо знать, что именно они будут передавать через ваш компьютер.

— Но я же ничего не смогу разузнать!

Разжав кулак, я показал ей три устройства — каждое меньше моего большого пальца.

— После того как они воспользуются вашим аппаратом… Это ключи данных. В магазине вы таких не купите. Подключите один к вашему аппарату. С его помощью можно скачивать электронную почту, истории с интернетовских сайтов, документы.

Я разломил ключ на три части.

— Географическое программирование. Вот этот крохотный прямоугольник накапливает данные. Это важно. Оперативные коды находятся на различных секциях. После того как вы сломаете ключ, без нашего аппарата никто не сможет использовать его, чтобы узнать, что вы сделали.

— Почему вы так обходитесь со мной? С моей семьей?

Дерия подошла ко мне. Низко наклонилась.

— Он поймал тебя в ловушку, сестра. Но еще худшую ловушку приготовила тебе «Аль-Каеда». Он поймал нас обеих в сети правды. Ты не будешь одна. Я не позволю тебе быть одной. Мы должны довериться ему, и тогда он поможет.

«Не противоречь ей, но держи под контролем!»

— Вы можете освободить себя только собственными руками.

Эта ни в чем не виноватая, сломленная женщина стянула с себя чадру, чтобы подышать хотя бы спертым воздухом.

Теперь она была в наших руках.

Пятое января 2000 года. Две дюжины агентов «Аль-Каеды» со всего мира направились в Куала-Лумпур. Они встречались друг с другом, обсуждая дни проведения собрания в пригородном многоквартирном доме.

Нам с Дерией пришлось постоянно изображать что-то, жить не своей жизнью. Мы проводили ночи в нашем надежном доме. Держались друг друга, не спуская друг с друга глаз. Не прикасаясь.

— Ты американец до мозга костей, — сказала Дерия. Дождь барабанил по световому окну над кроватью, где мы лежали, не раздеваясь. — Любите вы всякие забавные технические штучки.

— Забудь про голливудские фильмы. Мы не можем взломать этот компьютер, как хакеры. Когда им не пользуются, он отключен. Кругом высокие брандмауэры. Местная «Аль-Каеда» настояла. К тому же они, как правило, стирают жесткие диски, перед тем как смотаться. Использовать ключ раньше их — наш единственный шанс.

Малайзийское Специальное отделение шло по пятам команды «Аль-Каеды». Велось фотонаблюдение. Слежка в интернет-кафе была максимально надежной. Но недостаточной для того, чтобы эти параноики чувствовали себя в безопасности. Или показывались в лавке, торгующей изразцами. Специальное отделение установило на другой стороне улицы наблюдательный пост.

Седьмое января. Сотовый телефон Дерии зазвонил. Она ответила. Выслушала. Отключила телефон.

Сказала мне: «Завтра».

НЕ МУДРИ, УМНИК. В размеренной, однообразной жизни нашего агента в чадре появилась своя тайна, свой тайник. Вечерние занятия в еретической школе, где простая женщина изучала технологию упаднического Запада, которую святые воины смогли бы использовать для джихада.

ОНА ДОЛЖНА БЫЛА ЕХАТЬ НА ДВУХ АВТОБУСАХ. Первый отрезок от рынка неподалеку от лавки, а затем пересесть. Она могла стоять на остановке, поджидая второй автобус, который шел почти до самой школы. Либо пройти по боковой улочке мимо «Ремонта телевизоров», подойти к чайному лотку, купить чашку согревающего напитка, а затем той же дорогой вернуться на остановку второго автобуса.

РАЗЛОМАННЫЙ ИЛИ ЦЕЛЫЙ ключ легко проходил в щель почтового ящика на двери телемастерской. По прогнозу, в это время должен был идти сильный дождь, так что, даже если бы за ней был «хвост», наблюдатель не увидел бы, как она опускает что-то в дверную щель. Когда все будет сделано, она сможет свободно вернуться, пока мы совместно со Специальным отделением составляем коды.

ЗВОНОК ПО СОТОВОМУ ТЕЛЕФОНУ учительнице должен был стать сигналом о том, что самая опасная часть операции позади, что ей удалось подключить и отключить наш датчик, когда «Аль-Каеда» не вела надзора за лавкой. Теперь ей оставалось только проехать на двух автобусах и немного пройти пешком.

Мимо меня.

Дождь неистовствовал над городом. Вечерний свет мутился триллионами серых капель, рассекавших воздух, как неограненные алмазы. Повсюду стояли припаркованные автомобили и тележки рикш, оставленные в ожидании, пока небо не прояснится. Прохожих на улицах почти не было.

Я замер в подъезде лавки на другой стороне улицы и ближе к автобусной остановке у телемастерской. Капало. Черный как уголь дождевик «гортекс» с капюшоном надежно защищал меня от дождя. В нем мне было легко раствориться в тенях. Сквозь плотную завесь дождя ни женщина в чадре, которую я силком вынудил стать моим осведомителем, ни кто-либо, кто мог бы наблюдать за ней, вряд ли заметил бы, как я прикрывал ее игру.

Пятно мутного света притормозило слева от меня на автобусной остановке.

Я вытер мокрое от дождя лицо. Ничего не вижу, пока ничего, нельзя сказать наверняка…

Кто-то вприпрыжку пробежал под дождем через улицу.

Черная тень в чадре. Без зонтика. И бегом. Бегом мимо моего поста.

Не раскрывайся. Жди. Жди.

Какой-то байкер на своем стрекочущем мотоцикле вывернул из-за угла, его занесло, и, проехавшись юзом, он врезался в припаркованный автомобиль. Едва не слетевший с седла водитель все-таки вырулил, удержал равновесие…

И устремился за бегущей женщиной в чадре. На нем был зеленый прорезиненный плац.

Близко, он был так близко, и оба они находились всего в пяти футах от двери мастерской, когда сквозь струи дождя я увидел, как он ударил ее кулаком в спину.

Женщина пошатнулась и, резко развернувшись, попыталась отмахнуться от нападающего — кажется, сумкой; в то же мгновение я выскочил из подъезда и схватил изогнутую шестифутовую стальную трубу из груды строительного мусора.

Зеленый Плащ уцепился за ее сумку и дернул, рывком выхватив из рук женщины это импровизированное оружие. Двигаясь по инерции, она врезалась в человека в плаще, споткнулась и побежала к двери. Он ударил ее. Она ничком рухнула на тротуар.

Расплескивая ногами лужи, я размахнулся и на бегу метнул обрезок трубы. Она полетела сквозь завесу ливня, вращаясь, как искореженный пропеллер. Отскочив от припаркованной машины, труба сделала вираж, пролетела над самой головой Зеленого Плаща и ударилась о стену. Он повернулся, увидел, что я бегу к ним, и ринулся в боковую улочку, которая вела в запутанный лабиринт местного загона для кроликов.

Я помог женщине в чадре подняться с тротуара, превратившегося в настоящее озеро. Она откинула скрывавший ее лицо капюшон.

Дерия.

Задыхаясь после нанесенных ударов, с мокрым от дождя, искаженным болью лицом, она, запинаясь, пробормотала:

— Она… на базаре. Позвонила по телефону. Потом пришла, передала ключ… Местный из «Аль-Каеды» там, на базаре, он… он увидел, узнал ее зеленые туфли. Она перепугалась, когда он… бросился за нами. Я взяла ключ, вскочила в автобус в последний момент. Он стал молотить в дверь, но… шофер не впустил его. Тогда он избил водителя и украл… Погнался за автобусом.

— Сотовый телефон! — закричал я. — У него есть сотовый телефон?

— Убьет, он убьет… Останови его!

— Иди в дом!

Пробежав несколько шагов, я заметил, что в луже что-то лежит. Это была ее наплечная сумка — аксессуар, который носили только западные женщины. Прибавьте к этому зеленые туфли: ничего удивительного, что головорез «Аль-Каеды» выбрал их своей мишенью. Он был достаточно смекалист, чтобы пуститься в погоню за иностранкой, которой что-то передали. Он понимал, что местную самоучку убить всегда успеет.

Я мчался сквозь дождь, лившийся из разверзшихся хлябей.

Боковая улочка была похожа на дорожку для бега с препятствиями, в качестве которых выступали припаркованные фургоны, грузовики и автомобили, мотоциклы в пластиковых чехлах, тележки рикш, частоколом перегородившие тротуар, пока их владельцы теснились в чайных домиках. Зеленый Плащ мог нырнуть в один из этих домиков, любую лавчонку, которая не закрылась из-за ненастья, но я мало в это верил. Бангсар кишел экспатриантами. А все западные люди были врагами. Ему наверняка хотелось оказаться в каком-нибудь знакомом и безопасном местечке, чтобы затихариться и занять выжидательную позицию.

«Только бы у него не было мобильника, пожалуйста, никаких телефонов!»

Не говоря уже о проливном дожде, видимость была до крайности затруднена беспорядочно брошенными автомобилями и прочими препятствиями. Я знал, что эта извилистая улочка еще милю тянется до автострады. Переулки разбегались от нее в разные стороны; насколько мне было известно, все они кончались тупиками.

Вот! Прямо передо мной вздымались — действительно вздымались — останки бума, происходившего в К.-Л. в девяностые годы.

В те годы, когда на биржевых рынках царило оживление и деньги сыпались дождем, власти К.-Л. распорядились произвести в Бангсаре косметический ремонт, починив водостоки, чтобы иностранные покупатели не замочили ног. По этому плану вдоль всех зданий протянулись строительные леса. Однако не приступили еще к реальной починке, как экономика дала сбой и денег снять леса не осталось.

В тот вечер, первого января двадцатого века, мои черные кроссовки промокли насквозь, когда, ухватившись за скользкую трубу, я подтянулся и запрыгнул на дощатые подмости.

Я внимательно оглядел тротуары и улицу внизу. Только стена дождя мешала мне подробно различить все препятствия. Мелкими шажками продвигался я по шатким доскам, сканируя улицу внизу, как облаченный в черное небожитель.

Крыши автомобилей. Грузовики. Бездомный бродяга, выставивший под дождь миску для милостыни. Трое насквозь промокших школьников с ранцами крутились возле пустых машин. Дети прыгали по лужам. Мигала голубая неоновая вывеска ночного клуба. Подо мной, покачиваясь, проплывали раскрытые зонтики: у него зонтика не было, и ни разу я не заметил под ними ничего зеленого. Ничего…

Да вот же он. В полуквартале впереди я увидел Зеленого Плаща, он обходил одну из машин. Оглянулся. Убедился, что никто его не преследует. Ему и в голову не пришло посмотреть наверх — убедиться, что охота за ним ведется свыше.

В руках у него ничего не было; если он и догадался взять с собой сотовый, то он лежал у него в кармане.

Через несколько секунд я был уже двумя этажами выше его, так что мог разглядеть его мокрую бороду.

Меня охватило спокойствие и уверенность. Я чувствовал себя бредущим под дождем ангелом.

Извилистая улочка сужалась. Я видел, что дальше она становится шире. Но Зеленому Плащу с его уровня наверняка казалось, что он зашел в тупик.

Зеленый Плащ вытер лицо, пристальнее посмотрел вокруг. Проверив путь, которым он пришел, он не заметил никакого «хвоста» и свернул в переулок.

Подобно Бэтмену, я спрыгнул с лесов и последовал за ним.

Дождь вовсю поливал этот узкий каньон бетонных и кирпичных стен. Переулок делал зигзаг, мостовая была вся в выбоинах. Дренажные канавы булькали, покрытые водоворотами. Мокрая крыса с трудом тащилась навстречу мне и даже не позаботилась взглянуть в мою сторону и сказать «привет!».

Впереди кто-то шлепал по лужам, послышалось гортанное ругательство.

Я неслышно обогнул угол.

Тупик. Бетонные и кирпичные стены каньона неумолимо смыкались. Зеленый Плащ обернулся ко мне, стоявшему прямехонько посреди мостовой, перегородив единственный выход.

Левой рукой я сбросил с головы черный капюшон.

Возможно, он подумал, что я хочу, чтобы он увидел, кто я. Может, и так, но я скинул капюшон, чтобы он не закрывал мне обзора. И сразу ощутил барабанившие по черепу капли. Здесь. И сейчас. Я свернул в этот переулок не затем, чтобы постигать суть.

Он тоже поднял капюшон. Правая рука скользнула в карман плаца.

Только бы не пистолет! В К.-Л. пистолеты редкость, смертельная опасность, если у него пистолет, я погиб!

Зеленый Плащ выдернул правую руку из кармана, и почти одновременно что-то щелкнуло и серебристо блеснуло.

Складной нож! Неужели у него складной нож? Наверное, это филиппинский нож, которым срезают бананы, ведь здесь тупиковый переулочек К.-Л., а не Тихуана, и мой противник из «Аль-Каеды», а не мексиканский chulo.[5] Это не должен быть складной нож.

Впрочем, «должен», «не должен» мало что значило. Только не в этом переулке.

Может, Зеленый Плащ тренировался в Афганистане, в одном из лагерей для террористов «Аль-Каеды». Может, в пыльных холмах под Кабулом он палил по советским солдатам из АК-47 или RPG. Может, устанавливал мины в Алжире или на Филиппинах. Может, неделями упражнялся в рукопашном бою вместе с коммандос.

Все эти «может», дождь и скользкие булыжники мостовой, заведенные часовые механизмы американских амбиций и амбиций «Аль-Каеды» — все это укладывалось в уравнение этого переулка. Плюс годы в дюжинах различных dojos, dojangs, kwoons,[6] занятия в подвалах магазинов, торговавших рок-н-ролльными дисками, на чердаках рыбных лавок, в садах внутренних двориков и на японских автостоянках, в Накодоше, Техасе и тайпейских парках, в американских окопах. Плюс этот переулок был не первым.

Когда дерутся на ножах, все решают микроны и доли секунды. Небольшой просчет, слишком быстрое или слишком медленное движение — и твой нож распарывает воздух, а ботинок противника со всей силы бьет тебя в пах.

Зеленый Плащ не стал откладывать дело в долгий ящик. Широко расставив ноги, он развернулся ко мне, скорее напоминая борца дзюдо, чем боксера. Он сделал резкий выпад, впрочем с запасом, чтобы увернуться от моего ответного удара в глаза или по колену.

Я выбросил вперед левую руку; он уклонился стремительно, как фехтовальщик.

Без всякой задней мысли, без всякого плана, без всяких ухищрений в духе вестернов я продолжал уворачиваться от его разящего клинка, скользнул вправо — вдруг он полностью раскрылся: сейчас моя левая рука и нога находились на одной прямой с его пахом, сердцем, горлом и глазами.

Согнув руку в локте, Зеленый Плащ нанес классический хук, чтобы пырнуть меня во время атаки.

Только вот меня там уже не было. Правым кулаком имитируя прямой удар, я на самом деле отклонился влево, чтобы избежать его острого хука.

Блестящее лезвие размашисто, хлестко рассекло… но только воздух.

Левой я снизу ударил по локтю державшей нож руки, проехался по ребрам и сильно толкнул, что лишило его равновесия. Той же рукой я нацелился в его сердце.

Он пошатнулся, стараясь восстановить равновесие, потом по инерции…

Пока его тело не успело обрести центр тяжести, я нанес ему удар в солнечное сплетение.

Зеленый Плащ отлетел назад и ударился о кирпичную стену.

Оттолкнувшись от стены и по-прежнему сжимая нож, он изменил тактику: перестал полосовать воздух, вложив все силы в отчаянный выпад.

Я увернулся, схватил запястье руки, сжимавшей нож, дернул…

И всей тяжестью обрушил ребро ладони на вытянутый локоть. Нож отлетел в сторону, и одновременно я услышал хруст локтевого сустава и пронзительный крик. Предплечьем я наотмашь ударил его по горлу.

Тяжело, хрипло дыша, с висящей рукой, Зеленый Плащ пошатнулся.

В этот момент я увидел его глаза.

Удар ногой у меня получился такой силы, что он буквально расплющился о стену. Схватив его за голову, я резко перегнул ее вперед с упором в плечо. Услышал, почувствовал, как хрустнули позвонки.

В разлившейся морем по всему переулку луже волны плескались вокруг вздымавшегося островом человеческого тела. Капюшон скрывал голову Зеленого Плаща, лицо его было под водой. Пузырьки на поверхности не появлялись.

Время! Сколько времени у меня осталось? Как скоро кто-нибудь заглянет сюда?

Я быстро обшарил карманы Зеленого Плаща. Их содержимое рассовал по своим.

Никакого мобильника. Слава богу, у него не было мобильника!

Выбегая из переулка, я подобрал нож.

Дождь постепенно стихал. Местами в прорехи облаков пробивался солнечный свет. К тому времени, когда я добрался до боковой улочки и расположенной на ней мастерской, я уже едва волочил ноги, преодолевая струящуюся влажную темноту.

В луже на тротуаре возле двери лежал какой-то комок: это была ее сумка, все на том же месте; она про нее забыла, но погода для воришек была слишком ненастной. Я обшарил дно лужи — из сумки ничего не выпало. Прижав ее к своей неровно вздымающейся груди, я набрал код, замок щелкнул, дверь открылась, и я вошел.

Темно, она не зажигала света. Хорошо! Я соскользнул на пол, прижавшись спиной к двери и пытаясь перевести дух, одной рукой проверяя содержимое сумки.

Нашел разорванную упаковку использованного презерватива, четырех его неиспользованных приятелей, пустую бутылку из-под воды, сотовый телефон, щетку, шарф и заколки для волос… Никакого ключа данных — ни целого, ни по частям.

Наверху, она наверху, и он у нее, она же сама сказала: все в порядке.

— …я! — слабо крикнул я в темноту.

Ответа не последовало.

В темноте я пробрался вдоль стены к лестнице, на четвереньках вскарабкался вверх, как шимпанзе. Скатывавшиеся с меня дождевые капли легко ударялись о грязные, липкие, мокрые ступени.

Уже приближаясь к концу лестницы, я понял, что она, возможно, стоит в темноте с бейсбольной битой, готовая бороться, пока не поймет, что это я, что она в безопасности.

Пошарив по стене, я нащупал выключатель, включил верхний свет.

Тело Дерии безвольно, тяжело развалилось на полу, прислонившись к кровати. Ее мокрая черная чадра лежала между нами. Блузка пестрела грязными ржавыми пятнами.

Все ее блузки, рубашки — белые или синие.

Она приподняла голову, каштановые волосы прядями падали на бледное лицо, ресницы встрепенулись, как снежинки.

— Уже не так больно, — раздался ее шепот.

Значит, Зеленый Плащ не просто ударил ее. Не кулаком. А тем, что было зажато в кулаке.

Не ударил: пырнул.

Я приподнял ее, как ребенка, ощупывая ее спину, живот, ища кровоточащие раны.

— Она, она…

— Обещаю, Дерия, с ней все в порядке, она в безопасности! А этот… сукин… Но он уже больше никогда никого не сможет ранить, никому не причинит вреда и…

— Думала, он схватит меня, в автобусе, он угнал и мча… Умнее, надо быть ум… чем… Я сломала ключ. Бросила две… на пол, в автобусе. Крохотные такие, малюсенькие штучки… знаешь, размеры зависят от того, сколько времени? Презерватив, да… Шабана будет так горди… Проглотила его, — сказала она. — Надо было запить… Такая гадость, так боль… но, если б он схватил бы меня, то все равно ничего… хоть я всего лишь женщина… ему бы пришлось меня отпустить.

Волосы паутиной опутали ее лицо. Она постаралась откинуть их, но рука, слишком слабая, снова упала на мокрые колени. Я убрал закрывавшие ей глаза спутанные пряди, и, глядя на меня мерцающей синевой своих глаз, она призналась:

— Паршивый бы наркоторговец из меня получился.

Я схватил свой мобильник.

— Не хочешь со мной говорить?

Капельки млечно-белого пота выступили на ее теплой, пошедшей мелкими морщинками коже.

Кому я мог позвонить?

— Я хочу разговаривать с тобой всегда!

Я держал ее голову так, чтобы мы могли смотреть в глаза друг другу.

— Правда?

— Всегда! Целую вечность и только начистоту, потому что я люблю тебя, я люблю тебя, я…

— Olacag' varmis.

Турецкая пословица, которой она научила меня, и мне пришлось отшутиться не совсем точным американским переводом: такова жизнь.

Она еще что-то пробормотала по-турецки, но так невнятно, что даже ее родные вряд ли бы ее поняли.

Глубокий вдох; она пришла в себя, полностью, она была здесь, со мной, я поддерживал ее голову, и лицо ее было таким спокойным, а меня всего трясло. Она слабо провела рукой передо мною, легко коснулась пальцами моего лба, липкие кончики ее пальцев оставили на моей коже пурпурное пятно, похожее на ожог, увидев который она шепнула: «Татуировка».

Она ушла, и рука ее безвольно упала вдоль тела.

Нет, она не ушла. Просто умерла.

Я захлебнулся слезами, смывшими всю мою веру.

Но не бушевавшую во мне ярость.

Потом мне пришло на ум: «Не может быть, все это неспроста».

Реальность представлялась мне неким голографическим театральным действом, где я был один на сцене и как бы со стороны видел, как поднимаю свою возлюбленную на руки и несу в ванную, поднимаю и укладываю в ванну, на спину, как ложилась она, когда меня не было с нею, когда пузырящаяся мыльная пена и пар от горячей воды создавали подобие бессмертия, которое мы называли Италия, потому что сцены, когда я следил за тем, как она купается, напоминали итальянский фильм. Но в этой постановке она просто неподвижно лежала на дне ванны. Я представил себе зарю и себя на мотоцикле, едущего по пустынным улицам К.-Л.; дождь летел мне в лицо и пропитывал привязанный позади меня сверток размером с матрас, обернутый в занавеску для ванной, где Дерия, которую я так любил, лежит с безжизненно открытыми глазами, как в тот июльский день, когда мне было девять и мой дядя, совсем не Сэм, его звали Джерри, стоит рядом со мной на берегу речушки, где водилась форель; мои руки дрожат, и он говорит: «Ну давай, сынок, ты поймал ее, тебе и заканчивать дело, теперь она уже ничего не почувствует».

Но так многое из этого было в будущем, а пока я стоял, нагнувшись над ванной, где лежала моя возлюбленная. Так многое должно было случиться завтра, когда эксперты Специального отделения приступили к расследованию смерти женщины, убитой сбежавшим водителем, который изуродовал ее настолько, что тело пришлось отправить домой в Анкару в опечатанном стальном гробу тем же рейсом, которым летели двое ее друзей, сохранивших верность преследуемому американцу, который лгал, лгал и лгал. Лгал, как и Особый отдел, который за доллары и из братского чувства по отношению к высокой американке временно приостановил дело по другому несчастному случаю в ту январскую ночь двухтысячного года. В том странном происшествии бывший вор, который якобы обрел Аллаха, увел машину у байкера и в конце концов попал в аварию, сломав свою чертову шею. Все, бывшие на базаре, кто видел, как он угонял мотоцикл, так никогда и не поняли, зачем он сделал то, что они видели собственными глазами.

Но теперь я был здесь. Не в будущем, когда мне пришлось своими руками копаться в чем-то мокром и слякотном, чтобы исполнить свой патриотический долг. И не потом, когда я буду звонить по экстренному телефону, сниму прикрытие, заставлю случиться то, что должно было случиться, и — доставлю. Теперь я был здесь, отрешившись от собственных чувств, нагнувшись над железным краем ванны, где лежала моя мертвая возлюбленная.

Заткни слив.

Я заткнул слив. Предвидел, что малайзийская семья полетит в Кувейт, в Америку ехать они отказались. Как грязный насильник, я разорвал заскорузлую от крови синюю рубашку Дерии.

Лезвие щелкнуло. Блестящее, как зеркало, лезвие кольнуло кожу Дерии в точке tan t'ien, этой дивной точке пониже пупка, которая служит домом всякому живущему на свете мужчине и женщине. Помню, как настойчиво я уговаривал себя, что дома никого больше нет и что нет никакого ножа. Помню, как пронзительно я вскрикнул. Весь дрожа. Пытаясь, чтобы мой крик напоминал истошные вопли борцов каратэ, с каким они ломают доски, но мой крик прозвучал запредельно, когда, уже теряя рассудок, я вонзил нож.