Бог играет в кости (СИ)

ГЛАВА 20

Завтракали с Михалычем в кафе. Макса я оставил наверстывать бессонную ночь на той же продавленной тахте, от которой у меня болели все бока. Голова была мутная, хотя сон и утренний душ немного освежили.

Заказав огромную кружку кофе, я уныло ковырял бледный, как рыбье брюхо, омлет. Говорить не хотелось. Не хотелось вникать в новые неприятности, прикидывать, к чему это всё может привести. Было ощущение серой паутины, слой за слоем липнущей к лицу, не давая взглянуть на белый свет.

Михалыч тоже не выспался. Мешки под глазами, замедленные движения… Казалось, на войне мы так не уставали. То есть, там это было своеобычное, перманентное состояние: к нему привыкали, учились превозмогать и наконец, переставали замечать. Здесь, в мирной жизни, оно казалось диким и неуместным.

— С теми, вчерашними, на Геллендвагене, что?

— Ничего. Нету их… — Михалыч положил сосиску на хлеб, полил горчицей и откусил сразу половину.

Я ждал. Дожевав, он продолжил:

— Ни документов, ни отпечатков. Призраки.

— Так допросить…

Он очень странно на меня посмотрел:

— Некого допрашивать. И он показал четыре пальца. Цифра четыре означала смерть. Как у японцев: иероглиф «сандзю»…

— То есть как? — я чуть не подавился глотком теплой коричневой бурды, отдающей желудями. Голос непроизвольно «дал петуха». — Тоже подушки не раскрылись?

— Да нет… Всё в порядке с подушками. У обоих — дырки в затылках. Пули обычные, девять миллиметров.

Я помолчал, переваривая.

— Стало быть, с ними был кто-то третий, не пожелавший оставлять свидетелей? Сидел, например, сзади. Выстрелил два раза и мирно удалился. Никто и не заметил.

— Женщина там была. Сказалась свидетельницей… А какие, к бабушке, свидетели? Мы её и спровадили…

— Приметы?

Он пожал плечами.

— Баба и баба. Плащ, косынка, очки… Стройная, губы намазаны…

Аппетит пропал, на языке появилась знакомая горечь. Людей убили потому, что они следили за нами. Что за разборки, и кто их спровоцировал?

— А машина? Тоже без регистрации?

— Да нет, с машиной как раз всё в порядке: куплена через посредника, неделю назад. Не подкопаешься. Так что… Полный ноль. А у тебя? Удалось этому хакеру что-то нарыть?

— Да уж удалось…

Я поморщился и потер виски. Голова шла кругом.

— Ну давай, не тяни, Романыч!

Собрался с мыслями…

…Дядя Костя, вместе с отцом, ввязались в какую-то авантюру. Если б они не были кадровыми офицерами, прошедшими огонь, воду и медные трубы, я бы подумал, что им запудрили мозги, показав пару фокусов. С другой стороны: кое-что из этих фокусов я видел сам… Точнее, не сам, но очевидцы были надежные. Михалыч, например. Он там был, когда лошади сверзились с крыши театра…

Еще в деле фигурировал загадочный, — тьфу, тьфу, — консультант. По словам отца — человек совершенно необыкновенный. Что это означает конкретно, генерал Воронцов распространяться не пожелали…

Но после того, как на наши головы свалился Алекс Мерфи, погиб дядя Костя. У меня были серьезные опасения, что и отцу грозит что-то в таком духе, но Михалыч успокоил: дачу негласно охраняют.

Очевидно, Кремлев нарыл что-то важное, что-то, заставившее его врагов пойти на крайние меры. Меня же пытались отправить вслед за дядей Костей из боязни, что я тоже что-то знаю. Или могу раскопать. Самый главный вопрос: кто такие эти враги?

Пока я беспокойно ворочался под колючим пледом, Максим утянул ту самую программу, которой хвастались наши информационщики. Парнишка, конечно, совершил государственное преступление, но…

Утром он сказал:

— Как я уже говорил, они не сами написали эту программу.

— Как это? — я практически ничего не понимал в электронике.

— Ни черновиков, ни альфа-версий — ничего, что говорило бы о долгой, кропотливой работе. Она у них просто появилась, в том виде, как есть. Довольно сложная штуковина, надо сказать. Может подключаться к чему угодно: спутники, дорожные камеры, телефоны… Словом, от неё не спрячешься. Сканирует любое изображение, прогоняет по сотням баз данных и находит человека в считанные минуты.

— Мне сказали, эта программа сама определяет потенциальных преступников.

— Не знаю… — он снял очки. На переносице осталась глубокая вмятина. — Существуют, конечно, самообучающиеся проги, ими пользуются банки, например. По заданным параметрам определяют кредитоспособность клиентов… Торговые сети, рекламные фирмы пользуются такими: по поведению пользователя вычисляют, какой товар ему предлагать… Так что, может, и существуют такие, что определяют поведенческий профиль предполагаемых преступников… Но глобальную систему контроля придумали в первую очередь рекламщики, они давно вкладывают в это огромные деньги. Зачем им преступники?

— А те три фотографии? Удалось что-то узнать?

— Да как сказать? — он, морщась, снова нацепил очки. — О Мерфи — не больше того, что есть в вашей папке, плюс — программа несколько раз засекла его на камерах. Вокзал Можайска: там у него что-то вышло с парнями Джафара — знаете его?

Я кивнул. Мертвец Джафар фигурировал как один из крупнейших воротил незаконного тотализатора. Может, Мерфи ему задолжал? У меня засосало под ложечкой. Вот будет номер, если он сбежал из-за того, что должен чеченской мафии… И к нам, к нашей ситуации не имеет вообще никакого отношения.

— Шестерок Джафара тоже опознала программа. Они вместе зашли в привокзальный туалет, вышел оттуда только ваш подопечный. В сортире камер нет… Затем Мерфи спрятался на какое-то время в комнате матери и ребенка, а спустя два часа сел в поезд Москва-Смоленск. Да, всё это время он был не один. Подросток: то ли девчонка, то ли парень — по одежде непонятно. Больше их не видели… В смысле — никакие камеры их больше не фиксировали. Возможно, с поезда они спрыгнули ночью, где-нибудь в степи… До Смоленска не добрались.

Ай да Мерфи! Появился, значит, на краткий миг, и снова сгинул бесследно.

— Что еще? — спросил я.

— Вот этот, — он показал фото старика. — Кацман Александр Наумович. Математик. представляете, он доказал теорему Ферма!

— Ну и что?

— Более трехсот лет считалось, что это — недоказуемая теорема. Он — своего рода знаменитость. В узких кругах… Пропал без вести. Поиски ничего не дали, но, предположительно, похитили его исламские экстремисты.

Еще раз внимательно рассмотрел лицо на фотографии: еврей как еврей… Пожилой, длинноносый, глаза умные… Я прекрасно помнил этого Кацмана: о нем тоже было в папках Кремлева. Что-то о «Моссаде»… Тогда понятны исламисты. Ну, дядя Костя, загадал загадку! Черт, и почему я не читал внимательнее? А теперь — ищи ветра в поле эти папки…

— Ну, а третий? Удалось что-нибудь узнать?

— Рашид Калиев? Вот… — Макс протянул распечатку.

Снимок под необычным углом, будто снизу вверх. Мужчина стоит вполоборота, на белоснежной, коротко стриженой голове — тюбетейка, одет в темную длинную жилетку поверх светлой рубахи, широкие штаны заправлены в сапоги. В руках — лопата. Вылитый дворник… Кабы не черные очки.

— Где это место? Удалось узнать?

— Дачный поселок под Вязьмой. Между прочим, ваш Мерфи, пока не исчез, двигался именно в том направлении. — и он вопросительно склонил голову на бок.

…Всё это я пересказал Михалычу. Тот задумчиво допил компот, подозвал официантку, спросил кофе… Я не торопил.

— Придется искать этого Рашида, будь он не ладен. — он еще раз всмотрелся в фотографию, сравнил с той, что уже у нас была. — Отправлю ребят…

— Нет! Не надо… Сами поедем. Чует мое сердце, так будет лучше.

— А что в Управлении? Ладно я: ты меня отмажешь. Но кто отмажет тебя?

— Сегодня — воскресенье. Успеем.

Михалыч незаметно сплюнул через плечо и постучал костяшками по столу.

Я боялся даже гадать, что меня ожидает. Попытка левитации? Утопление — с целью узнать, смогу ли я выжить под водой? Сжимая в кулаке деревянную игрушку, подаренную Кидальчиком, брел, едва переставляя ноги.

Привели во двор. Звезды… Острые лучики колют глаза. Ветер сух и горяч, в нем горький запах полыни и тоскливый крик незнакомой птицы. Вопль отчаяния: это всё, что мне осталось.

Решив, что не желаю оставаться подопытным кроликом, я приготовился подороже продать жизнь. Если буду сопротивляться достаточно яростно, в бой включатся охранники…

Остановившись в центре двора, на вытоптанной глиняной площадке, я ждал. Плечи и спина напряжены, взгляд цепко обшаривает пространство. Попытался расслабиться, но ничего не получилось. В голове билась одна мысль: сейчас… сейчас…

Прошло минут пятнадцать. Напряжение достигло предела, а затем начало понемногу отпускать. Адреналин схлынул, оставив горькое чувство поражения. Меня перехитрили. Заставили волноваться, нервничать, и тем самым сжечь необходимую для последнего боя энергию. Я не выдержал:

— Суки!

Тишина.

— Выходите! Что, испугались?

Слова улетели в пустоту. Только ветер, горький запах полыни и жесткие песчинки, секущие лицо.

Я выкрикивал оскорбления по-русски, по-английски, вспомнил даже те немногие мексиканские и гаитянские ругательства, что слышал в школе… Размахивал руками, изгаляясь в неприличных жестах, кидался пылью…

Это был полный провал. Меня ткнули носом, как слепого щенка. Ясно дали понять, кто здесь главный и от кого зависит моя жизнь. Показали, что я сам не решаю ничего. В том числе, когда умереть.

Наконец, вымотанный, я упал лицом в песок и затих. В мыслях мелькали различные способы покончить с собой… Выломать решетку в нашей камере и ухнуть вниз. Или прямо сейчас вскочить, рвануть на стену, и, не останавливаясь, полететь… Отказаться от еды? Броситься на охранников, не оставив им выбора?

Немного успокоившись, перевернулся на спину и стал смотреть в небо. Звезды гасли одна за другой, восток наливался огнем… О! Теперь я точно знаю, где восток! И что это даст?

Поразительно, как быстро человек может перейти от мыслей о самоубийстве к планам спасения! Стоило показаться краешку солнца, как душа воспряла, побуждая тело жить дальше.

А ведь и правда… Умер — значит, проиграл. Проиграть я всегда успею, нужно постараться выиграть.

…Вопреки ожиданиям, отвели меня не в камеру, а куда-то вниз, под землю. Лестница вырублена в скале, всё окутано душными парами нефти.

На стенах, в железных кольцах, горят факелы. От них идет черный дым, совсем такой же, как тогда, когда я ползал по канату… Они используют сырую нефть? Интересно… Может, где-то недалеко — месторождение? Там должны быть люди, связь… Я как-то слышал, что многие нефтяные скважины охраняют русские наемники… Что это может дать?

За размышлениями не заметил, где оказался. Пришел в себя, оказавшись в темной комнате. Прохлада. Сырость. Не то, что в нашей с Кидальчиком душегубке наверху башни…

За эту ночь я иссяк. Устал и морально и физически, и не хотел больше гадать, что меня ждет.

У стены — человек в маске. Катает по столу небольшой шарик, накрывая его попеременно одним из трех стаканчиков. Знаменитая игра в «наперстки»… Никогда не пробовал. Сел на пол, напротив, и стал наблюдать.

Всё в полной тишине, только шарик еле слышно катится по столу. Человек переставляет стаканчики так быстро, что не уследить за руками. Но что характерно: и закрыв глаза, я знаю, где находится шарик. Даже когда он ловко прыгает в ладонь катале…

Я сжал дрейдл в кармане. Почувствовал его тепло, древние, сглаженные грани, провел кончиками пальцев по изгибам букв… Еврейские значения я не запомнил, но немецкие были просты, как дважды два: всё, ничего, половина и ставь. А я ведь никогда не проигрывал… Кости просто не дают такой возможности. Даже в домино есть костяшка «пусто». А на кубиках меньшее значение — единица. Один — больше чем ноль. Значит, используя кубики, я просто не мог проиграть. Никогда…

Стараясь ничем не выказать своего возбуждения, я молча ткнул пальцем в стаканчик. Шарик был там. Еще раз: бинго. Еще… Тем временем, другой рукой, я поворачивал дрейдл каждый раз новой гранью. Вот, на четвертый раз, я ткнул пальцем… Пусто! Пусто, черт побери! Постаравшись запомнить на ощупь очертания буквы, я принялся экспериментировать.

Угадал процентов тридцать из ста… Не слишком высокий результат — чего я и добивался. Приятно было сидеть и играть, а не висеть над пропастью… Что дальше?

Блэк-Джек, Орлянка… Словом, всё, где есть место случаю. Я не напрягался. Побеждал, проигрывал… Задачи то усложнялись, то становились совсем простыми — не заметил никакой системы.

Под вечер, сонный и усталый, приплелся в камеру. Засыпая, понял, что Кидальчика нет…

Сон слетел, я заметался по комнате. Выглянул в окно, просунув голову меж прутьев решетки… Пустота. Небо начинает темнеть, видны первые звезды…

Промучившись еще какое-то время, уснул. Днем камера превращалась в раскаленную душегубку — солнце било в упор, стекла в окне не было, да оно и не спасло бы. Невозможно было есть, спать, разговаривать — только лежать, с трудом втягивая плотный, горячий воздух, и мечтать о ночной прохладе…

Услышав лязг засова, вскочил. Вошел Кидальчик, прижимая обе руки к боку, и прихрамывая. Я бросился к нему.

Раньше меня несколько тяготила навязчивая доброжелательность и болтливость сокамерника. Теперь я понимал, почему он так себя вел… Три месяца ни от кого доброго слова, знака внимания — ничего. Мы — головоломки для изучения, подопытные крысы…

Сейчас, спустя месяц, я испытывал к Кидальчику не менее теплые чувства, чем он ко мне.

Деля на двоих ад душегубки, неизвестности, постоянного ощущения близкой смерти, мы стали друг для друга опорой, без которой возможно, сошли бы с ума.


 — Что с вами? Вы не говорили, что вас тоже куда-то водят…

Он только взглянул на меня исподлобья, и, кряхтя, начал опускаться на свою циновку. Да. Он прав. Я был слишком поглощен своими горестями для того, чтобы интересоваться чужими.

— Не пугайте меня, пожалуйста!

— Ничего страшного. Сам виноват. Заживет, до свадьбы.

— Мне бы вашу уверенность.

Я и вправду сильно испугался. Вид у старика был еще более серый, чем обычно. Глаза тусклые, борода свалялась, в углу рта запеклась кровь.

— Вы, молодой человек, — не еврей.

— А это здесь причем? — я помог ему опуститься на циновку, бережно поддерживая под локти. Затем скатал свою постель в валик, подсунул ему под спину, ощущая себя маленьким мальчиком, у которого вдруг заболел любимый дедушка.

— Нам приходилось надеяться на лучшее и в гораздо худших обстоятельствах…

— Что они сделали?

Я прикинул, как бы половчее напасть на охранников, когда они принесут еду.

— Не горячитесь, друг мой. Это не поможет. — он в очередной раз угадал мои мысли.

— А что поможет? — старик дернул плечом, скривился, и стал медленно, боком, сползать на циновку.

— Расскажите лучше, как прошел ваш день…

Я принес бутылку с водой, помог ему напиться, потом сел рядом. За окном стояла ночь. Было всё так же непереносимо жарко, но хоть глаза не слепило. Утерев пот рукавом, я откинулся на стену и закрыл глаза.

— Даже не знаю, что и думать. Играл в игры. По сравнению с прошлыми ночами — просто рай…

Про свою истерику во дворе я решил не рассказывать. К тому же, он мог и сам её наблюдать, из окна камеры…

— Очень интересно. Продолжайте.

— Ну, например — наперсток. Знаете?

— Как не знать…

— По моему, они сдались. — это была догадка, но, на мой взгляд, удачная. — Перестали гонять меня по лезвию, пинать, чтобы я «щелкнул»… И игры — последнее испытание. Надеюсь, я их разочаровал…

— Если вы перестанете быть для них интересным, знаете, что вас ждет?

— Догадываюсь.

— Но совсем не так, как вы думаете… Они же «фарисеи». Борцы за убеждения. Думаете, пустят вам пулю в лоб и выбросят на съедение стервятникам? — Кидальчик горько рассмеялся, но закашлялся. Я снова дал ему напиться. — Как бы не так. Любая жизнь, и смерть тоже, — должна приносить пользу. Скорее всего, вам на грудь примотают взрывчатку. Наденут на голову мешок. На грудь — табличку с соответствующим высказыванием Пророка… Оставят где-нибудь в людном месте. Рядом со школой, например. Или в супермаркете. Вы этого хотите?

Я молчал. Идея, которой я только что гордился, предстала в новом свете.

— Откуда вы столько о них знаете?

За всё время пребывания я не видел ни одного лица: тюремщики были в масках, никогда не разговаривали. Я даже не знаю, были это одни и те же люди, или они менялись.

— Всё еще подозреваете… — голос Кацмана был усталым и надтреснутым. — Татуировки: Фарравахр… Ну, такие крылья. Это — их знак. Несложно предположить остальное.

— Почему вы вообще в курсе таких вещей?

— Ну знаете! — он даже привстал, но снова бессильно опустился на циновку. — Я, между прочим, получил блестящее образование. Сорбонна, факультет философии. Это кроме всего остального. — он приосанился. — Не чета вашим колледжам, в которых уверяют, что, извините, кроме Америки, на Земле больше и нет ничего…

— А как же математика?

— Не надо путать мягкое с круглым! Философия — это Закон. Цифры — его душа.

Он сделал вид, что заснул. Я посидел немного молча, но потом понял, что очень хочу продолжить.

— Простите, если обидел.

— Да. Вы тоже, дорогой друг. — он снова открыл глаза и повернулся, чтобы видеть меня. — Что-то я сегодня… Ну так, вам удалось угадать, где шарик?

Я не сразу сообразил, о чем он.

— Удалось. Тридцать из ста, примерно. Я старался не напрягаться.

Кидальчик разразился хохотом. Он сначала привстал на локте, чтобы было удобней смеяться, затем сел, бессильно свесив голову между колен, и продолжал хохотать, иногда кашляя, хватаясь за бока, испуская стоны и утирая слезы.

Отсмеявшись, он хлебнул воды из бутылки, еще раз вытер глаза и бессильно откинулся на стену рядом со мной. Стена была горячая, от неё пахло известью и птичьим пометом.

Сглотнув сухим горлом, и прикрыв глаза, я молчал. Мне тоже хотелось пить, но вода была последней. Свежую принесут только утром.

— Простите меня, Алекс. Я не со зла. — он притронулся к моему плечу.

— Я вас умоляю…

Всё время ловлю себя на том, что начинаю разговаривать так же, как мой старик.

— Сейчас объясню: тридцать из ста, вы говорите?

Я кивнул. Никак не мог сообразить, в чем подвох…

— Знаете, сколько обычно выигрывают на вашем месте? — я неопределенно дернул плечом. — Нисколько. Ноль. Это такое специальное мошенничество… Зачастую под наперстками вообще нет шарика. Ловкость рук и обман зрения.

— Может, катала попался не очень хороший? — я чувствовал всё меньше уверенности.

— Для игры с вами, смею заверить, они нашли самого лучшего.

— Тогда я не понимаю…

Он принял более удобную позу, откинувшись на стену. Казалось, от смеха моему другу полегчало.

— Скажите, Алекс, вы помните ту стену? Вы еще говорили, что сами не знаете, как добрались до верха?

— Разумеется. Я же по ней лез. — не мог сдержать сарказма, даже из уважения к сединам.

— Помогите мне встать! — он требовательно протянул руку. Я подчинился.

Мы подошли к окну.

— Просуньте голову наружу и посмотрите вниз.

Я с опаской осмотрел прутья, потом нашел отверстие покрупнее, и высунулся, обдирая уши.

— Ничего не видно. Темно, как у черта за пазухой. — я влез обратно.

— Эта стена имеет отрицательный уклон. Так строили в те времена, когда осада крепостей была популярным развлечением. Ваш покорный слуга имел честь наблюдать восхождение из этого самого окна. По такой стене невозможно забраться. Еще и в темноте.

Я молчал. Снова казалось, что меня мистифицируют. Неловко вывернув шею и поглядев на стену сбоку, я понял, что он прав. Это — та самая стена. Тот же запах, фактура, трещины…

— Всё еще не верите? — Кидальчик медленно вернулся к циновке.

Улегшись, он вынул из кармана кубики и стал перекатывать их по костяшкам пальцев. Иногда такой фокус показывают с монеткой. Кубики двигались, как приклеенные, или притянутые резинкой. Зрелище завораживало.

— Я тоже — талант не из последних. Иначе меня бы здесь не было. Но видите ли… Чтобы управлять вероятностями, я должен держать разум включенным на полную мощность. Всё остальное — ловкость рук, не более. Чтобы выиграть, например, в рулетку, я должен просчитать миллион критериев броска шарика: Угол, силу броска, вес шарика, материал колеса, влажность в помещении, температуру воздуха, количество стоящих вокруг партнеров — от их дыхания и движений тоже многое зависит… Всего не перечислить. Это титанический труд, мой разум работает на пределе.
 Понимаете? Чтобы совершить чудо, мне нужно уподобиться электронно-вычислительной машине. Мгновенно составить алгоритм действий, учитывая абсолютно все переменные, и безупречно его выполнить. Я это могу. Но стоит это огромных трудов.
 Никогда не задумывались, как вы ходите? Держите равновесие? Каждый миг мозг подает команды множеству мышц, связок, нервных волокон… Привести тело в движение и держать в равновесии — на это уходит огромное количество энергии. Но вы этого не замечаете, вас еще в детстве научили ходить, бегать, ездить на велосипеде… Для нас это так же естественно, как дышать. С этой проблемой, кстати, столкнулись создатели первых роботов: те не могли даже стоять прямо, всё время падали. Пришлось создавать сложнейшие алгоритмы, управляющие системой гироскопов…
 Вы, Алекс, другое дело. Вам не надо совершать насилие над собственным разумом, чтобы добиться того, чего хотите. Вы просто «щелкаете пальцами» — по вашим же словам…

— Да нихрена не просто! — я не выдержал. — Как вы не поймете… Когда я «щелкаю», всегда происходит что-нибудь непредвиденное! Обычно страшное. Жертвы… Я поэтому и сдерживаюсь изо всех сил. Я постоянно боюсь навредить.

— И ваше подсознание корректирует всё за вас. Вы проходите сложнейшие испытания, головоломные тесты, и при этом заявляете, что чудесно отдохнули! Вам впору позавидовать…

Я молчал. Где-то он, наверное, прав… Мне многое дается легко. Но так же, создается ощущение, что это несправедливо. Как будто я живу взаймы. Как будто я всё больше кому-то должен…

— У меня появилась гипотеза… — продолжил Кидальчик, тронув меня за плечо. Я повернулся. — Много времени на размышления, знаете ли… Те неприятности, что случаются с другими… «Обратка», как вы говорите. Её вы вызываете сами.

— То есть как?!

Я аж подскочил.

— Не мельтешите, дайте объяснить… Вы, Алекс, уж простите — гений. По сравнению с нами, рабочими лошадками. Вы творец. Чудесник. Вы можете всё! Предположим: вам пришла в голову мысль, что вы получаете всяческие блага слишком легко. Там, где другим приходится напрягаться, действовать изворотливо, работать в поте лица… Вам стоит лишь пожелать. К вашей чести, это не привело вас к солипсизму. Напротив, вы решили, что это нечестно. Несправедливо… И тогда подсознание придумало компенсацию. Обратку.

Несмотря на душный жар, я похолодел. Лицо онемело. Казалось, я вышел из тела, и смотрю на него со стороны. «Вот сидит Алекс Мерфи. Он — причина смерти множества людей. Возможно, его жертвы исчисляются сотнями… И всё это он сделал намеренно».

Вдруг всплыли лица тех, первых, в смерти которых я обвинил себя. Агенты ФБР, они сказали, что расследуют смерть моей девушки, Кейт… Официально сообщалось, что она не справилась с управлением мотоцикла на мосту Голден Гейт, и упала в воду. Я предполагал, что это была месть. За измену… Кейт не была уравновешенной девушкой, и часто совершала бессмысленные, эксцентричные поступки. Но я никогда не допускал мысли о том, что мог посодействовать её гибели!

А скольких еще? Когда, будучи маленьким, «щелкал» просто так, из любви к искусству, чтобы посмотреть, что получится на этот раз…

Нет. Нет… Этого не может быть! Я — не убийца! Я никому не хотел зла! Кейт упала с моста. Была ночь, лил дождь, она выпила несколько бутылок пива, она находилась на взводе из-за нашей ссоры… Я же пытался её остановить! Но она села на мотоцикл и умчалась.

А агенты? Я в деталях представил себе тот солнечный день: вот я стою у окна, и сквозь щелочку в занавеске смотрю, как они садятся в машину. Одинаковые серые плащи, короткие стрижки… Отличаются только цветом кожи и тем, что у одного — дорогие часы. «Ролекс». Я еще гадал: подарок?

Едва они вывели свой «форд» с обочины, как мимо пронесся грузовик. Один из тех ревущих монстров с трубами, изрыгающими черный дым, и хромированными черепами на бампере… От форда осталось несколько мелких деталей и влажное пятно на асфальте.

Несчастный случай? Агенты не были ни в чем виноваты, они просто прощупывали почву… Возможно, узнали о моих похождениях в Лас-Вегасе, или подвигах в Ираке… Но они не заслуживали смерти!

Оказывается, убил их не несчастный случай, а я. Лично отдал приказ.

Кидальчик уже какое-то время тряс меня за плечи, но я не обращал внимания. Он ударил меня по щеке. На языке появился горько-кислый, металлический вкус. Живот свело страшной судорогой, челюсти тоже. Если б у меня началась рвота, и тогда я не смог бы открыть рта.

В оцепенении я наблюдал, как перед мысленным взором пляшут пылинки. Они прилипают к холодной, липкой коже. Пыль набухает, становится красно- жидкой и течет с тела на землю… Каждая пылинка — чья-то жизнь.

— Алекс! Придите в себя! Да что ж такое… И воды нет, как на грех… Я же предупредил, это всего лишь гипотеза! Я не думал, что вы так это примете… Простите меня, ради Бога!

— Не извиняйтесь. Вы правы. — голос был деревянным, чужим. Слова с трудом проталкивались сквозь горло, а язык распух и не слушался.

…Это было в Лас-Вегасе: я устроил себе каникулы после окончания колледжа. Меня привлек столик, за которым играли в Бак Дайс: игрок бросает три кубика, они показывают случайное число очков. Раз за разом: шестерки, тройки, четверки… Чем больше точек на гранях кубика — тем богаче становится игрок.

Тогда мне в голову и пришла впервые эта мысль: я — банкомет, который раз за разом выбрасывает наибольшее число. Я ничего не могу с этим поделать, я так устроен. Обречен на везение.

Но ведь есть еще понтер! Не бывает игры в одни ворота, не может быть постоянного выигрыша… Когда-нибудь я проиграю, и придется платить за всё! Вот! Вот откуда моя уверенность, что должна быть расплата… Но видите ли, моя хромая удача рассудила, что я — слишком ценен для того, чтобы расплачиваться своей шкурой. И стала «переводить стрелки»: на мою девушку Кейт, на агентов ФБР, на незнакомых людей из автобуса… Интересно, что случилось с тем следователем, Воронцовым? По идее, мое подсознание должно было счесть его идеальной мишенью…

Что будет, если я задумаю убить себя? А если мое подсознание этого не захочет, и снова отыграется на ком-то другом?
 — Дядя Саша!

— Слушаю, мой друг…

— Ваши сегодняшние неприятности — моих рук дело? Признавайтесь!

Он грустно улыбнулся.

— Скорее, моих собственных. Точнее, моей гордыни… Захотел сравняться с гением. — увидев мой недоуменный взгляд, он пояснил: — попробовал действовать, как вы. На интуиции.

— И что?

— Просадил миллион.

— Тогда вы легко отделались… Ой, простите.

Я испытал облегчение. Тут же устыдился, но ничего не мог с собой поделать. Хоть здесь виноват не я…

— Вы правы. Пока что я им нужен. Браться за вас всерьез они боятся, так что я остаюсь запасным вариантом. К тому же, убивать курицу, несущую золотые яйца…

Я слушал его и молчал. Какая-то мысль не давала покоя… Что-то, что я слышал совсем недавно, может быть, сегодня… Что говорил Кидальчик по поводу удачи? Нет, не то! Что-то было на днях… Я нащупал в кармане дрейдл, вынул его и стал разглядывать буквы. Как он говорил? «Чудо великое было здесь!»

Наклонившись к старику, я чмокнул его в заросшую щеку. Он встрепенулся, не понимая, в чем дело.

Продолжайте нести золотые яйца! Мы скоро выберемся из этой духовки!