Бог играет в кости (СИ)

ГЛАВА 45

…Долина в огромной чаше, вокруг теснятся горы. Лыжный курорт Чимбулак: слепящее солнце, небо такое, что кажется — это море над головой, глубокое и прозрачное до самого дна, воздух легкий, морозно-хрустальный, им невозможно надышаться…

Сугробы — по пояс. Но не грязные, ноздреватыми мусорными кучами, как в Москве, а такие… сахарные. Ветер сдувает с верхушек тончайшую снежную пыль, она искрится в солнечных лучах, и кажется, что наступил праздник.

И всё гремит: гремит речка, перекатывая серые камни и намораживая причудливые голубые наросты льда; гремит небо над головой — от пустоты, от свободы, от того, что в нем ничего больше нет, кроме горных молчаливых вершин; гремит само пространство — от ветра, от огромности и мощи, ничем не ограниченной, кроме того же неба.

На горном склоне, — так, что с дороги не видно, — деревянный дом под зеленой черепичной крышей. В доме тепло и уютно, он наполнен запахами горящих смолистых поленьев, меда и смородинового чая.

Дом, как часовые, обступили вековые Тянь-Шанские ели. У них плотные, голубоватые иголки и слоистая, розовая, крупными чешуйками, кора. Ели стоят тесно, безмолвно, изредка шевеля мощными лапами и роняя крепкие, темно-коричневые шишки…

Последние дни пролетели, как во сне: бомба, самолет, прыжок в холодную, свистящую тьму… Попав в горы, мы будто оказались в другом мире: чистом, свежем и тихом.

Москва, с её стылыми улицами, грязью и грохотом, быстро становилась воспоминанием, картинкой на экране телевизора, эфемерным и опасным порождением человеческого гения.

…Когда на рассвете приземлились на каменистый, присыпанный жестким, хрустким снегом склон, нас ожидал альплагерь: конусы ярких палаток, чай на примусе… Высота — три тысячи метров. Вниз ехали на потрепанном, скрипящем УАЗике, которым сноровисто управлял счастливый Михалыч. Но до машины пару километров пришлось протопать пешком, вооружившись лыжными палками. В качестве награды была горячая баня и обжигающий японский суп… Повар — Кусуноги-сан, — такой же хитрый старикан, как наш Кидальчик. И непонятно, сколько ему на самом деле лет: шестьдесят, или все сто.

Кидальчик зовет повара Сякэн. Тот улыбается — и лицо становится похоже на печеное яблоко, настолько много на нем морщин… На кухне управляется одним ножичком — не огромным тесаком, как любят в фильмах, а такой… заточкой. Узкое, темное, сточенное на нет лезвие.

…Что мы здесь делаем — пока непонятно. Спим, харчимся, по вечерам — хоккей по спутнику и баня. Днем не выходим: не ровен час, сфотает кто-нибудь случайно, или еще что… Мы же все как бы умерли.

Макс тоже при деле: не вылезает из подвала. Там у него «Вычислительный Центр». Сказал, если только читать — можно. Не засекут.

Ассоль, увидев Лёшку, бросилась к нему на шею… Аж завидно стало. Где-то. Теперь у них вроде бы всё налаживается.

Однажды вечером, после парилки, старик разомлел, и начал рассказывать о приключениях в Сирии. Ну, не то, что бы рассказывать, а так, вспоминать… Как Лёшка там «дощелкался» до того, что всё взорвалось к свиням… Я киваю: знаю, мол, он это может… А Кидальчик и говорит:

— Вы молодец Илюша. Настоящий герой! Удержали нашего мальчика, можно сказать, на самом краю.

Я думал, старик шутит. Мне казалось наоборот: что я совершенно не справился. То есть, в няньки я, конечно, не набивался, но…

— Если б, не приведи Господь, вы не справились, в руинах лежала бы половина Москвы. Электричество, подземка, канализация… Всё на честном слове. Могло бы так «тряхануть», что азохн'вэй…

— И что теперь, всю жизнь с ним нянчиться?

— Зачем? Рашидик его обучит. Мальчик наш молодец, на лету схватывает. С нервами только… Но это лечится.

— Чем, интересно?

— Да как чем? — старик пожал плечами. — Доверием. Любовью. Дружбой. Он же всегда был один, даже в детстве. Другой бы на его месте пустился во все тяжкие… Алёша думал, это — несправедливо: что он — может, а другие — нет. Что это ему такое наказание.

— Он всё время боится. — сказал я. — Что станет хуже, что прилетит, как он это называет, «обратка». Это так и есть? Когда что-то получаешь, что-то отдаешь взамен, правильно?

— Разумеется! Закон сохранения… Но ведь можно и с умом.

— И Рашид учит его, как — с умом?

— В том числе, Илюша. В том числе…

Мы с Лёшкой почти не виделись. Я гулял — под елками это было можно. Или ходил на лыжах: очки, балаклава, яркая цветная куртка — поди знай, кто там на самом деле. Он — сидел в подвале с Рашидом, или пропадал с Ассоль.

Но вечером, перед сном, мы обязательно выходили на балкон, и курили, глядя на фиолетовый в свете луны снег. Иногда перебрасывались парой слов, но в основном — молча…

Неожиданно пришел апрель. Солнце стало ярче, сугробы утратили былую воздушность, но ночами было всё так же морозно: высокогорье. Рашид сказал, что на кок-жайляу, альпийских лугах, лето начинается к середине июля…

Старички осуществляли какую-то непонятную, скрытную деятельность. Это выглядело так: идет мимо человек, рюкзак — больше него самого, в руках — лыжные палки. Останавливается рядом с нашим домом, якобы перевести дух. Сидит недолго на лавочке, пьет водичку, и… Идет себе дальше. А из дверей появляется Кидальчик, в смешной полосатой шапчонке и вязаном оленьем свитере, или Кусуноги в синей саржевой косоворотке, или Михалыч, в своем любимом тулупе… и как бы невзначай подбирают пакет, оставленный прохожим…

Как-то загуляли две барышни. Белозубые, румяные, волосы — как белый липовый мед. Сказали, что заблудились, и хотят дорогу спросить. Я сперва не понял: вот же она, дорога-то! Они, падая от смеха и хватаясь друг за дружку, заявили, что подвернули лодыжку и очень нуждаются в первой помощи… Я заподозрил неладное и пригласил.

Испив горячего чаю с конфетами, поданного невозмутимым Кусуноги, девчонки, снова хором, поинтересовались, можно ли видеть пана Кидальчика. Я пошел будить — старик любил вздремнуть после обеда… Старик прискакал бодрый, румяный, как помолодевший Дед Мороз, расцеловал красоток…

— Проминьтэ, — говорят барышни, — это вам от пани Иоанны. — и протягивают толстый конверт. А сами всё хихикают.

— Дзэнькую! — великосветски кланяется старик. — Пьенкна кобьета…

Или вот пожилая немецкая пара: она — в стильных роговых очках на цепочке, он — в клетчатом кепи как у Шерлока Холмса… Лучезарно улыбаясь, вытирают ноги о полосатый половичок, — Гутен так! — говорят, — и чинно, ничего не спрашивая, следуют в подвал. Я хлопаю глазами. Кусуноги-сан, с которым мы в это время смотрели хоккей, даже в лице не изменился. Встал, поклонился, как будто так и надо, и снова сел к телевизору. Когда и как немецкие супруги исчезли из нашей жизни, я не заметил…

…Я как раз собирался прогуляться, когда подошел Рашид и предложил:

— Соблаговолите составить, господин Воронцов, компанию… — и кивает в сторону горы.

Попривыкнув к его закидонам, я не сильно удивился.

— Отчего ж не составить, — говорю. — С удовольствием…

И вот мы садимся в прозрачный вагончик и плывем над черными пропастями, над частоколом острых елок, над ледовыми полями и круглыми, как следы копыт доисторического зверя Индрика, озерами…

Выходим на самой верхней станции, вокруг — ни души. Только туман, пронизанный крошечными ледяными иголками. И собачий холод. Я, грешным делом, решил что и здесь, наверху, будет связной. На дельтаплане прилетит. Или как мы, с парашютом… Но никого нет.

Пока становимся на лыжи, туман сгущается до осязаемого состояния, как будто вокруг нас образовался ком плотной, белой ваты. Рашид нюхает воздух и довольно говорит:

— Облако поднялось.

— Я думал, облака должны спускаться…

— Здесь такое место: облака конденсируются внизу и поднимаются по ущелью.

— А как ехать-то? — вагончик давно уполз, канатка остановилась.

Рашиду хорошо, он и так слепой… А я — не он. И не Лёшка, чтобы «щелкнуть», и не убиться на склоне…

— Я же вас учил, Илья, помните?

Помнить-то помню, да только из меня и так лыжник аховый, а еще в тумане…

— Смерти моей хотите?

— Ну что вы! Хочу, чтобы вы расслабились. Отвлеклись. Вас ведь гнетут печальные думы? — разговор был какой-то ненастоящий. Как будто нас подслушивают, и мы это знаем. В последнее время мне всё время казалось, что нас подслушивают. И нужно просто играть роль, что-то делать, чтобы никто не догадался… о чем? — Жизнь вам кажется театральной, наши действия — показными… Это вы заскучали.

— И вы решили развеселить меня таким нехитрым способом? — он кивает. Лицо непроницаемое и безмятежное, как у Будды. — Но я, в отличие от вас с Лешкой, не умею вытаскивать счастливые билетики.

— В каждом человеке заложен инстинкт предвидения. — казалось, Рашид пристально вглядывается в туман. — Интуиция, предчувствия, дежа-вю… Это всё его проявления. Это умение можно развить.

— Но Лёшке-то не пришлось ничего развивать!

— Не скажите. Стихийный талант — скорее наказание, чем благо. Даром нужно уметь пользоваться. Алекс — потомственный чудесник, и пользуется своим даром интуитивно. Из-за этого и возникает время от времени отдача…

— Потомственный? Кто-то специально культивировал эту способность? Селекция? — такая мысль мне еще в голову не приходила.

— Селекция — это направленное скрещивание. В случае с нашим другом, скорее, постаралась Природа. Хотя Александр-ага думает иначе…

— И что же он думает?

Пар, вырываясь изо рта, присоединялся к облаку, делая его на вид еще плотнее…

— Он считает, это — Божье Провидение. Миру грозит опасность и Господь, в мудрости своей, послал того, кто может всё исправить.

— Я думал, что старик материалист… Он же математик!

— Одно другому не мешает. — Рашид пожал плечами и развернулся вниз по склону. Все могут творить чудеса. Нужно только захотеть. — пригнувшись, он сильно толкнулся палками и исчез.

Я остался один. Неуверенно потоптался, пробуя лыжами снег. Вспомнил, как нашел Лёшку в стылой, ледяной каше канала, под театром…

— А, черт с вами! — туман глушил звуки, как пуховое одеяло. — Где наша не пропадала!

И ухнул в облако, как тот самый ёжик. Елки по бокам трассы выпрыгивали, как гигантские декорации, всё остальное тонуло в молоке. Свист ветра и скрип лыж по снегу — вот и все звуки. Казалось, что я стою на месте, а навстречу с бешеной скоростью несется мир…

Вряд ли причиной тому моё мастерство, но я и вправду не убился. Лихо затормозил рядом с Рашидом, пустив из-под лыж красивый веер снежной крупы, тот только улыбнулся. Я постарался припомнить, когда в последний раз видел, как Рашид улыбается, и не смог.

Здесь, внизу, тумана как не бывало.

— Что вы замышляете? — с места в карьер спросил я, он пожал плечами, но не удивился.

— Я — ничего. Как правило, я реагирую на замыслы других. Работаю с последствиями.

— Ну, значит, не лично вы, а вы — вообще. Ваша шарашка. Все эти гости… Развели шпионский детектив.

— А как вы представляете обмен конфиденциальной информацией в мире тотальной слежки? Только вот так, по старинке. Александр-ага и Кусуноги-сан помогли наладить.

— Значит, всё-таки замышляете! Что? И, позвольте узнать, каким боком здесь я?

— В каком это смысле? — он просто хотел, чтобы я сам сказал.

— В таком. Вы все — суперы. Сверхчеловеки, чудесники… А я? Обычный вояка, ать-два, равнение направо… Зачем я вам?

Отстегнув лыжи, мы протопали к ближайшим елкам и присели на нагретые солнцем валуны. Я достал сигареты.

— Вы нам не доверяете, правда? — Рашид снял очки и подставил лицо свету. — Вы не такой как мы, вы нас плохо понимаете, не знаете, чего ожидать, и поэтому чувствуете себя неуверенно.

Поморщившись, я почесал затылок. Конечно он прав: как можно чувствовать себя уверенно рядом с обезьяной, которая вертит в руках гранату, не подозревая, что это такое?

— Мое недоверие не отвечает на вопрос: что я здесь делаю?

— Прячетесь. Как и все мы… Мы же погибли, помните?

— Ох, как с вами сложно-то! — вскочив от избытка чувств, я неуклюже прошелся взад-вперед в лыжных ботинках. — Вы прекрасно понимаете, о чем я. И всё равно кокетничаете.

— На самом деле я ответил, просто вы не слушали. — Рашид удобно привалился к мшистому камню и вытянул ноги. — Чудесники слишком надеются на свои таланты. Зачастую не могут адекватно оценить обстоятельства, слишком сильно реагируют… Привыкли кроить реальность под себя.
 Вы — не такой. Вы, господин Воронцов, вынуждены полагаться только на себя. На свои умения, чутье, реакцию… Знаете, что Алексей сказал о той бомбе? «Я бы „щелкал“, пока она не взорвалась, если б не Илюха». Вы нужны, чтобы мы не заигрались.

— Мне сложно представить ситуацию, в которой заиграетесь вы, Рашид.

— Я? — лицо его оставалось спокойным.

Я кивнул, но спохватился.

— Да, вы. Почему вы влезли во все это?

Казалось, он не услышал. Не дрогнул ни один мускул, ни единого чувства не отразилось на лице. Я ждал.

— В детстве я частенько падал — вдруг сказал он. — Но меня поднимали. Сильные, теплые руки помогали встать, утирали слезы, а добрый голос — мамин или папин, утешал… По сути, весь мой мир состоял из прикосновений и голосов. И вот… однажды я остался один. Проснулся, вокруг — никого. Зову, кричу — никто не отзывается. Я долго плакал, потому что очень испугался. Испугался, что остался совсем один. Родители исчезли, и отныне я буду пребывать в пустоте, пугающей и безмолвной. Потом, конечно же, пришел отец, успокоил…

Он говорил, бездумно ломая на мелкие щепочки подобранную еловую ветку.

— Но это чувство одиночества и беспомощности я запомнил на всю жизнь. Раз за разом мне снится… Знаете, Илья, слепцы тоже видят сны. Возможно, не такие, как обычные люди, но видят…
 В том сне я раз за разом остаюсь один не в комнате, а на всей планете. Бреду на ощупь по улице, стучусь в дома, зову… И сначала я надеюсь, что это чья-то шутка, что все попрятались специально… Но потом понимаю, что вокруг никого не осталось. В домах выбиты стекла, земля завалена обломками — некому предупредить об опасности, и я спотыкаюсь, падаю… И еще: полная тишина. Ни голосов, ни уличного шума, ни шелеста ветвей или пения птиц… Ни-че-го. Этот сон мне снится довольно часто.
 Я научился в известной степени предвидеть будущее, я больше не боюсь споткнуться о невидимое препятствие и упасть. Но ощущение пустой Земли не исчезло. Понимаете?

— Думаете, ваш сон — это пророчество? — я старался подбирать слова очень осторожно.

— Я в этом убежден. — он повернул голову. Казалось, его глаза, не прикрытые очками, смотрят сквозь меня.

— И что? Ядерная война? Экологическая катастрофа?

— Не знаю. — Рашид надел очки, поднялся, нащупал лыжные палки… — Просто боюсь этого до жути. И пытаюсь не допустить, по мере сил. Потому что, повзрослев, понял одну штуку: меня там тоже нет, в этом пустом мире. Никого нет.

Поверил ли я? Наверное, да. Все мы живем, как на вулкане. И каждый решает для себя: есть ему до этого дело, или нет…

Мы не спеша топали к нашему коттеджу, лавируя среди отдыхающих. Здесь можно было не слишком осторожничать: много народу, все в ярких куртках, в очках, в шапках.

Внизу, у стилизованного под теремок ресторана — веселье. Музыка, вкусный, ароматный дым шашлыков… В Москве тоже были шашлыки. Но Рашид только рассмеялся, когда я об этом сказал.

— Что такое саксаул, знаете? Он дает такие горячие угли, и этот вот замечательный аромат… Ну, и мясо, конечно: молодой барашек… Специи: райхон, кинза… — я непроизвольно сглотнул. — Хотите, научу? Вот, сейчас вернемся, и попрошу привезти барашка.

— Что, живого?

Разумеется. Вы когда-нибудь пробовали парного барашка?