Бог играет в кости (СИ)

ГЛАВА 47

— Вы плохо кушаете. Не нравится? — он почти правильно выговаривал букву «л», хотя я слышал, что японцы этого не умеют.

— Ну что вы, очень вкусно, спасибо.

— Воспоминания. — Сякэн-сан покивал, прикрыв глаза. — Погружаясь в воспоминания, человек может пойти несколькими путями: скорбеть о несбывшемся, вынашивать планы мести или думать о своих ошибках.

— А как же приятные воспоминания?

— Когда мне было семь лет, на Хиросиму упала бомба. — японец задумчиво смотрел на огонь. — Очень страшно. Все заболели: люди, животные, деревья… Странно: зверей было жальче, чем людей… Мы сами устраиваем катастрофы: из года в год придумываем оружие, способное уничтожить всё живое. А ни животные, ни растения не виноваты, что мы — такие. И они не понимают, за что страдают. — он помолчал. — У меня был котенок. Его звали Фуросики… От облучения у него воспалились глаза. Сначала глаза… Они покрылись белесым налетом, как будто высохли. Затем открылись кровотечения. Просто лопалась кожа, из разрывов сочились кровь и сукровица… А потом я положил его в коробку из-под бэнто, и закопал в саду, среди мертвых криптомерий.
 Я совсем не помню отца. Только худую, сутулую фигуру в проеме двери: он ушел на завод, и не вернулся. Многие в те времена уходили — за продовольствием, за лекарствами… и не возвращались. Мать умерла еще раньше, очень болела. Её лица я тоже не помню. А вот котенка помню очень хорошо. Его веселые, яркие глазки, мягкую шерсть. Смешные ужимки…
 Потом я остался один.
 Дети выживали чаще, чем взрослые. Сбивались в стаи, как бродячие щенки… Мы всё время хотели есть, но где и как находили еду — не помню. Как я жил, как выжил — всё испарилось.
 Сначала думал, это Господь, в милости своей, забирает воспоминания, которые могут испугать, искалечить, а взамен оставляет другие. Те, что придают сил…

…Сякэн-сан замолчал, а я вспомнил, что рассказывала мама: когда она была маленькой и училась в школе, еще в Советском Союзе, тоже постоянно ждали атомной бомбы. Постоянно проводили учения: внезапно, посреди урока, раздавался сигнал тревоги, и все должны были тут же бежать в бомбоубежище, надев ватно-марлевые повязки. Я спросил, что это такое: ватно-марлевая повязка… Она рассказала. Мастерили их своими руками, и всегда держали при себе. Зачем? Разве повязка спасет от радиации? Нет, — улыбалась она. — Но так было спокойнее…

У нас, в Америке, тоже все боялись. Строили подземные бункеры, запасались водой, консервами и оружием… Ждали, что вот-вот прилетит советская ракета. Но так и не дождались. К счастью…

…Вдруг Сякэн-сан заговорил вновь:

— Но со временем я понял: дело не в Боге. Я, я сам меняю воспоминания. Это мой талант. Наша память — такая же цепь возможностей, как и мир вокруг нас.

— Вы… Можете заменить одни воспоминания на другие?

— Память — это и есть личность, не так ли? Житейский опыт, образование, внутренний мир… Характер и привычки — всё храниться в памяти.
 Я хожу к душевнобольным. Сижу, слушаю… Иногда удается скрыть, спрятать то, что их беспокоит и вытащить на поверхность что-нибудь приятное. Но я редко это делаю.

— Почему?

— Человек, — он говорил черовек, — не перестает быть больным, а как бы «забывает» об этом. И меняется.

Я пожал плечами. Что плохого в изменениях, если они помогают излечиться?

— Личность меняется иногда неузнаваемо, и воспринимает себя — прежнего, как чужого. Это называют шизофренией, раздвоением души…

— Я тут подумал… Вот вы умеете вытащить на поверхность нужные воспоминания. А я? Делаю то же самое, только с реальностью. Создаю копии… И в какой из них мы сейчас живем, неизвестно. Может быть, мир заболел именно из-за таких, как мы?

Сердце колотилось. Никогда раньше я не подходил к своему таланту с такой меркой.

— Знаете, как говорят доктора? Лечить нужно не последствия, а причину. Работая с памятью, мне иногда удается добраться до самых скрытых, глубинных, основополагающих воспоминаний. Но нередко люди так хорошо прячут источник своей болезни, что из памяти он уходит в подсознание. Туда невозможно добраться.

— Думаете, исцелить мир невозможно? А может, мы и есть та самая причина? Может, если не будет нас, мир излечится самостоятельно?

Он как-то неопределенно подвигал подбородком, и ушел, напоследок похлопав меня по плечу…

…Что я делаю не так? Это — основной вопрос, который тревожит меня последние несколько лет. Сякэн-сан сказал: шизофрения. Раздвоение души…

Человек бежит по лесу. Перед его взором мелькают стволы деревьев, кусты и ветки, он научился довольно ловко перепрыгивать через канавы и пни, и уже считает, что неплохо справляется с задачей. Он не видит, что за деревьями — глубокий овраг с сырыми обрывистыми склонами и топким болотом на дне. Думает, что как только удасться выбраться из лесных сумерек, сразу всё станет ясно и хорошо. Но овраг, темный и опасный, ждет своего часа, чтобы проглотить незадачливого бегуна…

Я должен научиться видеть! Если я — человек бегущий по лесу, то должен научиться перепрыгивать овраги.

… Сосредоточься на колоде. Вытащи тройку треф… Хорошо. Теперь — двойку пик. Ладно, еще раз. Пробуй, Илья.

— Я не фокусник.

— А кто тут говорит о фокусах?

Рашид перетасовал колоду, разложил веером, рубашками вверх. Картами он владел, как профессиональный шулер.

— Я не прошу, чтобы ты за пять минут стал чудесником. Но принципы понимать необходимо. Ты должен знать, как это работает.

— Знать-то я знаю. Умом. Но понять всё равно не могу. Жизнь — это ж не карты.

— Почти никакой разницы. Алекс, например, воспринимает череду вероятностей, как колоду карт, где каждое событие — это одна карта. Обычно он, «щелкая» наугад, вытаскивает нужную карту, то есть, вероятность. Я учу его управлять всей колодой.

— То есть, изменять реальность в мире в целом? Не боитесь, что ничего не останется? Как это там: наступил растяпа на бабочку, и всё полетело к чертям.

— Невозможно. Мелкие события не могут повлиять на… Течение эволюции, например.

— Но на ход истории — могут?

— В определенном смысле.

— Это в каком?

— Ну… Не думаю, что чудесники могут изменить направление развития цивилизации в целом. Это слишком инертная махина. Разве что в мелочах.

— Поясните.

— Ладно… — он снял очки, и, прикрыв глаза, начал их протирать. Для чего слепому протирать очки? — Давний случай: был такой писатель, Фрэнк Херберт…

— Дюна.

— Да, Дюна. По книге собирались снимать полнометражный фильм. Подобрали актеров, нарисовали раскадровки и всё такое… Но картину так и не выпустили — не хватило денег. Критики утверждают, если бы «Дюна» получилась, это бы изменило кинематограф в пользу духовности и сложности философских концепций — чем когда-то и занимались Эйзенштейн, Феллини… Повлияло бы это событие на цивилизацию в целом? Скорее всего, нет.
 Более простой пример: на выборах в городской совет победил не Лебединский, — довольно неплохой человек, отвечающий за свои слова, а Злотников — проходимец, мечтающий только об одном: запустить руку в казну. Изменит это ход истории? В отдельно взятом округе — возможно. Для страны в целом, или мира — несущественно.

— Хотите сказать, Траск в одиночку не сможет изменить мир, а значит, не стоит беспокоиться?

— Тут другое дело. Траск для нашего времени — Наполеон. Или Гитлер, если угодно… Мультимиллиардер. Он почти не ограничен в ресурсах. Если его поддержит правящая верхушка…

— Значит, нужно его убить, пока не поздно! — встрял Лёшка, подняв голову от экрана ноутбука.

— Вы прямо экстремист, дорогой мой! — Кацман, присев на край стола, заглядывал ему через плечо. — Взять, и убить. Думаете, так можно?

— Ему, значит, можно… — проворчал Лёшка и снова уткнулся в экран.

Я откинулся на спинку стула и потянулся. Вроде бы ничего не делал, а устал, как собака.

— Знаете, Александр Наумович… Я — человек военный. Умею, уж простите, убивать и привык это делать. Тем не менее, Лёшка не даст соврать, я сам пытался его отговорить. Но после падения Боинга, после бомбы в театре… На ум приходит только одно: убить подлую тварь.

Кацман грустно кивнул, пожевал бледными губами, почесал нос.

— Я могу вас понять, Илюша, очень даже могу… Но поверьте, это — не метод. Пробовали уже, и, смею заметить, не худшие из нас. Но, как говорится, поднявши меч…

— Мне всё равно. — Лёшка захлопнул ноутбук и повернулся к Рашиду. — Вы же сами сказали… Мы же с вами видели… Траск — ключевая фигура! Если его убрать, еще можно будет что-то исправить. Если нет… — он повернулся к Кацману. — Дядя Саша! Бывают же исключения! Ну, из правил. Я голову готов прозакладывать: Траск еще натворит бед.

— Даже если и так. — Кацман пожал плечами. — А что дальше? Кто на очереди? Мир несовершенен и несправедлив — это исторический факт. И всегда находится тот, кто хочет его исправить. Не хочу задеть ничьих чувств, но когда кто-нибудь поднимает флаг «во имя справедливости», первым делом он строит виселицы и разжигает костры! — старик вскочил, и, ссутулившись, заходил вокруг стола. — Никогда так не бывало, чтоб войны начинались и заканчивались одним человеком. Всегда есть кто-то еще. А решать будете вы? — он грозно навис над Лёшкой.

— Я только хочу, чтобы перестали падать самолеты. Чтобы люди спокойно ходили по улицам, спали в своих постелях… — Лёшка упрямо гнул свое, и я видел: никакие слова старика его сейчас не убедят. — Понимаете? Я знаю! Всё рухнет, если его не убить! — он тоже встал, и подошел к Кидальчику вплотную. Заглянул в глаза… — Можете потом меня запереть. Посадить в одиночку, или пристрелить, на худой конец. Но я должен.

— Ох, как ты заговорил! — Кацман всплеснул руками и отвернулся от напряженного Лёшкиного взгляда. — Мало того, что сам готов стать убийцей, но еще и нас…

— Можно мне сказать?

Я вздрогнул от неожиданности, и оглянулся. Макс прятался за своим экраном в самом темном углу, и я его не заметил…