Бог играет в кости (СИ)

ГЛАВА 51

…Дания. Зеленые холмы, синие-синие озера, хвойные леса… Никогда раньше не бывал. Всё больше ближний восток: белые пустыни, палящее солнце…Аэропорт на острове Амагер, а нам надо в центр, на Зеланд — это я по карте высмотрел.

Лёшка нервно теребит узел галстука, недовольно крутит шеей, сдавленной жестким белым воротничком. Мне тоже не по себе. Всё время такое ощущение, что кто-то пялится. Как вошь под микроскопом, честное слово… Под ложечкой сосёт: острая нехватка пистолета.

План простой: узнать, где будет проходить собрание этого их снобского клуба, найти Лёшкиного батю и рассказать ему про Траска. Предоставить доказательства… Через клуб выйти на правительства, на телеканалы — пусть все узнают, что за фрукт такой — Джон Траск…

Я думаю, отец всегда боялся, что мама или я заставим его делать что-то против воли. Потому и ушел. Сбежал. Оставил нас одних.

Но сейчас я собираюсь сделать именно это: лишить его выбора. Я «щелкну», и ему придется меня выслушать, поверить и сделать так, как я скажу. Времени на уговоры просто не осталось, а отец — тот еще упрямец. Я весь в него…

Если у отца не получится переубедить Клуб, тогда — план «Б». Несмотря на возражения Кидальчика, Рашида и даже Илюхи, я убежден, что убрав Траска, мы решим проблему. Я знаю, что к нему, именно к нему сходятся нити вероятностей. От него зависит будущее.

Вправе ли я решать за всех? Думаю, да. В одном, особенном случае… Потом, когда всё кончится, они увидят, что я был прав, а победителей, как говорится, не судят. И — да. Я мог бы стать таким, как он. Стать им. Но я не хочу.

Я лишь желаю, чтобы каждый мог решать сам: как жить, чем заниматься, на что тратить деньги, в конце концов… Разве это плохо?

Набережная Ньюхавн. Глядя на зажатую в узких стенах свинцово-серую воду, и дальше, на стройный частокол мачт, я вспоминал холодный канал за Театральным проездом… Почему всё время вода?

Разогнав туристов по теплым барам, меж домов свищет только пронзительный ветер. Он несет с гавани запахи рыбы, соли и железа. Холод проникает сквозь тонкое пальто, сквозь подошвы ботинок… Ушей я вообще уже не чувствую.

Воронцов сказал, что хочет посмотреть город: никогда не был в Европе. А мне было неинтересно. Муторно и тоскливо было, как небу над головой. Внутренности сжались в тугой ком и жалко подрагивали…

Когда уже он появится? Тогда тоже можно будет пойти в теплый бар, выпить чего-нибудь горячительного… Глинтвейна, например. Или даже рому…

Зажав в кулаке монетку — прощальный подарок Рашида, я подавлял желание «щелкнуть». Сделать так, чтобы Илья вот сейчас, в эту самую секунду, показался на мосту…

Черт, как же холодно. Небо над головой низкое, затянутое свинцовой тяжелой пленкой — ни птички в нем, ничего… Хоть бы самолет, что ли, пролетел…

Наконец, спустя вечность, показался Илья, несмотря на холод, чем-то очень довольный.

— Ну, как дела? — он откусил огромный кусок ватрушки, и начал с аппетитом жевать. — Держи, я и тебе взял. Ничё так, есть можно… Особенно с кофе. Давай, давай, заправляйся!

Клуб соберется завтра, значит, отец прибудет сегодня к вечеру. Он всегда приезжает загодя — не знаю, почему. Может, хочет убедиться, что всё готово, или просто побыть один… Останавливается в семейных отелях — не любит «выпячиваться». Это он сам так говорит.

Подчеркнутая скромность: жена — профессор литературы, квартира в Нью-Йорке, хотя и дорогая, но ничего лишнего; муниципальная школа для сына. Только один раз, когда мне было семь, он вызвал по телефону вертолет: у мамы случился приступ аппендицита… До этого я и не задумывался, какой могущественный у меня отец. Став старше, конечно, разобрался, но к тому времени он от нас уже ушел.

— Где будем его искать? — Илюха доел ватрушку, поискал, куда бы кинуть салфетку, и в конце концов сунул бумажку в карман пальто.

— От противного.

— В смысле? — он закурил. Благо, никого вокруг не было.

— Я примерно знаю, какое место отец выберет. И «щелкну».

Воронцов хмыкнул.

— На ловца и зверь бежит? А не боишься?

— Чего?

— Что не по зубам окажется.

Я тоже закурил. Это было приятно. Повернувшись спиной к холодной воде, стал смотреть на дома. Они жались цветными стенами друг к другу, и только разная высота крыш обозначала конец одного и начало следующего. Больше всего дома напоминали детские кубики…

Подумалось: каково это — жить в таком вот доме? Маленькие окошки, герань на подоконнике… А ведь можно будет попробовать! Потом, когда всё кончится…

Небо скуксилось окончательно, прохудилось и закапал дождь. От порта полетел тоскливый гудок.

— Это всего лишь вероятность: почему бы отцу не остановиться в той гостинице, что и нам? Совпадение…

— А если не выйдет?

— Вот и проверим.

Трудно объяснить, но я чувствовал, что всё получится. Еще там, на Чимбулаке, я всё рассчитал. Никому не стал рассказывать, почему-то казалось, это всё испортит. Даже сейчас, когда мы были вдвоем, я боялся говорить вслух. «Хочешь насмешить Господа — расскажи ему о своих планах»… — любимая поговорка отца, между прочим.

С самого Стокгольма, когда благодаря «Сверчку» нас беспрепятственно пропустили через усиленный контроль безопасности на Копенгагенский рейс, я начал считать. Выстраивать события в нужном порядке, в деталях представлять, что, каким образом и в какой момент должно произойти… и к концу перелета наконец почувствовал весь план целиком.

…Очередность карт в колоде, — говорил Рашид, — уникальна. Её невозможно воспроизвести дважды. Ты держишь в руках, своего рода, артефакт…

Для обычной колоды общее количество статистических конфигураций известно, как «пятьдесят второй факториал». Есть даже математическая шутка:

«если бы у каждой звезды в нашей галактике был триллион планет, а на каждой планете жил бы триллион людей, и у каждого человека был бы триллион колод, и они перетасовывали бы карты тысячу раз в секунду, и делали это со времен Большого взрыва, возможно, только сейчас порядок карт бы повторился»…

Наша задача — отбросить эту закономерность. Научиться восстанавливать порядок. То есть, перетасовав, возвращать каждую карту на то самое место, где она была раньше. Это — для начала…

Неопределенность пространственной координаты — это из физики частиц. Проецируя его на теорию вероятности, можно сказать, что «тасуя карты», мы не знаем точного прогноза на происхождение события. Ты можешь свести эту неопределенность к нулю.

Будем рассматривать каждую карту как событие. Попробуем, заранее задавая определенную позицию, помещать её на нужное нам место…

Выстраивая последовательность событий, подобно картам в колоде, ты сможешь влиять на вероятность не в единичных случаях, а в глобальном, общемировом масштабе…

Честно говоря, последний трюк мне удавался лишь частично. Я имею в виду карты. С реальностью я такого делать даже не пытался — не зная броду, как говориться…

Но пока летели, было время разобраться и понять, чего я хочу добиться. И я смог выстроить определенный алгоритм действий, который, я надеюсь, приведет нас к цели.

…Ветер задувал всё сильнее, забирался за пазуху, свистел в ушах и слепил глаза. Я поднял воротник, руки сунул поглубже в карманы, и всё равно чувствовал себя чертовски неуютно. Мы брели по Стрёгет.

Сдвинутые в кучу, как стайка испуганных цапель, столики уличного кафе, длинные ряды велосипедов у кирпичной стены, серые камни мостовой…

— Если б не этот чертов ветер, здесь можно было бы жить… — проворчал Воронцов, шмыгая носом. — О! Смотри, кажись, отель!

Миновав площадь с фонтаном, мы вошли в гостеприимно распахнутые швейцаром двери. Пахнуло теплом, свежим кофе и вечными ватрушками.

— Подойдет? — спросил Илья, оглядывая ярко освещенный холл.

— Ему бы понравилось. — кивнул я.

Именно в таких местах, уютно-ковровых, душноватых, мы останавливались, когда путешествовали семьей. Поддельный викторианский стиль… Думаю, его привычки не изменились. Не представляю почему, но отец считал, что очень похож на мистера Пиквика. Мама однажды пошутила в том смысле, что он, скорее, мистер Скрудж… Отец тогда не понял. Он просто не видел разницы.

…Последние пару часов мы провели в баре отеля. Несмотря на горячий глинтвейн, я чувствовал, что заболеваю. Интересно, здесь можно найти аспирин?

— Может, тебе хватит? — Воронцов озабоченно заглянул в мою кружку.

— Может. Но я не могу остановиться. — я отхлебнул горячего вина, на мгновение стало тепло.

— Нервничаешь?

— Мы не виделись три года. А когда разговаривали по телефону в последний раз — поругались.

Я боялся, что отец не даст мне и шанса: только увидит, и сразу удерет. Он и раньше проделывал такой трюк: поворачивался спиной, и уходил, не слушая никаких доводов и просьб… Поэтому я предпочел дожидаться в баре: он не захочет проявлять малодушие на людях.

— Ты так уверен, что он зайдет именно сюда?

…И вот он стоит в дверях, повесив трость, совершенно ему не нужную, на сгиб локтя и по обыкновению раздраженно сдергивая перчатки. Я сжал монетку в вспотевшей ладони.

Орел или решка. Чет-нечет… Рашид пытался отучить меня «пользоваться костылями». Он постоянно напоминал, что «магия» — у меня в голове, и всякие там кубики, дрейдлы или иные бебехи просто не нужны. Но удивительное дело: стоило мне взять в руки дайс, — тот самый, оставшийся, второй я когда-то, вечность назад, кинул Ассоль, и не знаю, что с ним стало… — и работать становилось гораздо легче. Тогда-то Рашид и подарил мне монету. Дешево и сердито: две грани, две вероятности. Есть, правда, еще ребро…

Всегда можно раздобыть монетку, — напутствовал Рашид. — Дрейдл ты потерял, кубик сломал, а вот монетка найдется всегда. Даже в старом пиджаке, за подкладкой, обязательно обнаружится пятак…

Сжав этот самый пятак, я поднялся навстречу отцу. Глубокий вдох…

— Здравствуй, папа.

— Алекс? Не ожидал тебя здесь увидеть.

Лицо — надменная маска.

— Я специально приехал, чтобы с тобой поговорить.

— Ты же мог догадаться, что я не на отдыхе… — и он повернулся, чтобы уйти.

Мы не виделись несколько лет, а у него хватает наглости сбежать от собственного сына? Ну ладно. Я ведь правда не хотел… «Щелчок».

— Это не праздный разговор. У меня к тебе дело.

— Сейчас совершенно неподходящее время. Позвони мне через месяц, я что-нибудь для тебя найду.

— Господи! Ты решил, что я хочу просить денег? — я вытаращился на него, как на умалишенного. Только ему, моему драгоценному папаше, могла прийти в голову такая дикая мысль… — И только для этого тащился через полмира? Клянчить подачку?

На нас уже начинали косо поглядывать, и отца это нервировало. Он нетерпеливо оглянулся на дверь, но я заступил ему дорогу. Он фыркнул.

«Щелчок»…

— Будь по твоему. Вижу, что ты не отцепишься… Сядем где-нибудь, где не так людно. Но учти: у меня очень мало времени.

Я попросил Воронцова быть где-нибудь рядом, но не вмешиваться. Отец его не знает, а подозрений Илья, в своем темном костюме, дорогих туфлях и модном галстуке, не вызовет. Говорили мы по-английски, но он заверил, что достаточно «сечет», чтобы уловить главное.

— Хочешь чего-нибудь? — спросил я, усаживаясь за столик.

— Скотч. — у отца дрогнули щеки, как всегда, в моменты наивысшего раздражения. Под его тяжелым, равнодушным, как у черепахи, взглядом, я снова почувствовал себя десятилетним мальчишкой.

— Прости, что все так неожиданно. Но у меня нет выбора.

— Удивительно, что на похороны матери у тебя времени не нашлось, но как только понадобилась помощь…

— Я ничего не говорил о помощи! — его тон начинал раздражать. — Мне не нужна твоя помощь. Скорее… Это необходимо тебе самому. Ты все еще сенатор?

— Настолько не следить за делами отца…

Я хлопнул по столу ладонью. Подскочила и зазвенела посуда, отец не повел и бровью.

— Хватит! Хватит играть в эти игры, они надоели мне еще в детстве! Папа… Прошу тебя… Побудь хоть раз самим собой. Тем человеком, которого любила мама, тем, кого в детстве боготворил я… Пожалуйста.

— Не смей вспоминать о матери…

— Отец.

Очень хотелось сорвать галстук, расстегнуть рубашку, или хотя бы оттянуть пальцами ворот, чтобы не так давил… Но я не мог. Не при нем.

— Хорошо. Говори.

Он глотнул из тяжелого стакана, только что принесенного официантом. Господь свидетель, он старался казаться невозмутимым и непробиваемым, но… Скотч в стакане подернулся мелкой рябью, а бледные пальцы, как лапы паука, судорожно липли к стеклу…

— Как ты себя чувствуешь? У тебя все хорошо?

Вдруг стало его жаль. Отец считал, что должен быть несгибаемым, целеустремленным — ведь только таким и должен быть настоящий мужчина… Жесткость — и полное отсутствие чувствительности, сострадания и понимания. Несгибаемость, неприятие слабостей ни своих, ни чужих… А теперь он стареет. Уже нет той пышной копны волос, которой он так гордился, под глазами усталые мешки, щеки избороздили морщины разочарования. Но взгляд всё тот же: пронзительный, колючий. Прямая спина…

— Последние несколько недель выдались действительно нелегкими. — он сделал еще один глоток и скупо улыбнулся. — У нас все кувырком, даже не знаю, чего ожидать дальше. — его тон намекал: «а еще ты, со своими надуманными проблемами»…

— Тем не менее, собрание клуба состоится.

— Это не подлежит обсуждению. Ты же знаешь.

— Да ладно, па… В детстве ты мне о нем рассказывал. Подумать только, я считал вас Рыцарями круглого стола! А на самом деле — ничего благородного в вашей деятельности нет… Только выгода.

Отец негодующе фыркнул, и отвернулся. Мои слова его задели.

— Ты уже вырос из детских сказок, я полагаю…

— Так что у вас творится?

— А ты не слышал о последних событиях? — он, конечно же, имел в виду взрывы.

Как и все политики, отец никогда не называл взрывы — взрывами. «Последние события», «сопряженный ущерб»; людей он называл исключительно индивидуальным ресурсом, а военные действия — вынужденной мерой воздействия.

— Такое имя: Джон Траск, тебе знакомо?

Он поморщился, и сделал еще глоток. Промокнул губы салфеткой, откинулся на удобную спинку полукресла.

— Ненавижу ублюдка. Из грязи — в князи, как говорится… Но шустрый. Быстро схватывает.

Наконец хоть что-то человеческое.

— Он уже входит в Совет, не так ли?

— Бери выше. На нынешнем заседании его должны избрать Председателем, вместо меня.

— И как тебе это?

Отец пожал плечами.

— Политика. Возможно, это к лучшему — нашему делу нужна новая кровь.

Зная отца, скорее всего его поставили в безвыходное положение. Вынудили освободить пост…

— Ты же понимаешь, что дорвавшись до власти, он начнет всё перекраивать под себя?

— Разумеется. — отец медленно кивнул. — Но… Каким боком это касается тебя?

И я ему рассказал. О том, как был в плену, о самолетах и бомбах. О маме… Он не перебивал. Даже не изменился в лице. Спокойно пил свой скотч. Жидкость в стакане больше не дрожала.

Когда я замолчал, он еще несколько минут посидел неподвижно, а потом поднялся.

— Ну, если у тебя всё… Завтра рано вставать.

— Постой! — я на секунду онемел. — Ты что же, ничего больше не скажешь? Ты же можешь повлиять на голосование, закрыть ему дорогу к власти! Ты же…

Он, рывком подвинув кресло, снова сел. Упер в меня острый взгляд…

— Послушай сын. Говорю, как твой отец, который вправе ожидать полного, беспрекословного послушания: не лезь в это. Ты никогда не интересовался политикой, ничего в ней не понимаешь, и никогда не поймешь. Не вздумай ничего предпринимать. — он сделал такое движение рукой… как крупье, раздающий карты, и я понял, что он намекает на мои способности. — Слышишь? Я запрещаю тебе что-либо делать! Это не твоя игра.

— Да это вообще не игра! — я с трудом сдерживался. — Это жизни людей! Мои друзья могли погибнуть, я сам чуть не умер, мама… Неужели тебе её не жалко?

— Это тут ни при чем. — он побледнел, губы стянулись в черепашью щель, на щеках проступили болезненные красные пятна. — Ни ты, ни твоя мать здесь абсолютно ни при чем! Уймись! Ты ничего не понимаешь.

— Я понимаю больше тебя! Я знаю, что всё может полететь к дьяволу, и никакая политика, никакие деньги нас не спасут! Ты слышишь? Весь мир в опасности!

То, как мы сейчас говорили — тихо, не меняясь в лицах, свистящим шепотом, — напомнило их давнишние разговоры с мамой. Когда они не хотели, чтобы я слышал…

— Что ты несешь? — подбородок его задрожал. Казалось, отец сейчас потеряет контроль, но он овладел собой. — Причем здесь весь мир? Речь о том, чтобы удержать главенство нашей страны в решении важных вопросов. У нас не хватает энергии. Думаешь, зря мы столько лет следим за ближним востоком? — опять эвфемизм. «Следим» — значит, активно участвуем в управлении. — Тратим столько драгоценных ресурсов на этих дикарей… На неблагодарных дикарей! Варвары снова подступили к стенам Третьего Рима!

— Третьего Рима? Ты о чем?

Я удивленно моргнул. «Имперские амбиции», которые он так желчно всегда высмеивал?

— О нас. О «золотом миллиарде». Может, тебя это и не волнует, но наша раса вымирает. Нас становится всё меньше. Китайцы отменили декрет об «одном ребенке». На Ближнем Востоке рождаемость мальчиков в четыре раза превышает цифры пятидесятых годов прошлого века. Европу осаждают орды варваров из стран третьего мира… В первую очередь мы должны спасать себя.

— Постой! Ты же всегда говорил, что наша страна — центр толерантности, космополитизма… Ты выступал за единство!

— Разумеется, выступал. Иначе как заставить работать этих бездельников? Сосиска всегда должна висеть на своей палке… — он искренне недоумевал, почему я не знаю таких простых вещей.

— Но Траск… — я попытался еще раз, но он повысил голос:

— Помогает нам сделать большой шаг в будущее, сынок. Он видит глубже и дальше, чем все эти закосневшие в своем чванстве аристократы. Я его ненавижу, но, Господь свидетель, Западу сейчас нужен именно такой грязный ублюдок, как Джо Траск. Он должен вытащить нас из того дерьма, в котором мы оказались в последние годы. А потом… Может, я и воспользуюсь теми сведениями, что ты мне сообщил. Естественно, хорошенько все проверив. Так что, если ты не против… — он поднялся. — Перестань лезть в политику, сын. Это не твоё. Съезди в казино, развейся… Зачем тебе волноваться о будущем? Уж тебя-то оно не коснется…

— Но маму убили. — сказал я, глядя в пол.

— Эксперты этого не подтвердили. Она просто не справилась с управлением — такое бывает сплошь и рядом. Пойми хотя бы это, будь добр…

И он ушел. Честно говоря, я не нашел в себе сил даже кивнуть на прощанье. Это был грандиозный провал. Разговор опустошил мою душу, вымотал физически и не оставил никакой, абсолютно никакой надежды.

Больше всего, наверное, меня поразило то, что отец отдает себе отчет в происходящем. Да и не он один! Они все прекрасно осведомлены о плане Траска, и вовсе не намерены ему мешать, а просто рассчитывают пристроиться рядышком и отпилить свой кусок пирога.

Говорят, передел мира — архивыгодное предприятие. Главное, не зевать…

— Что теперь делать? — я не заметил, как Воронцов пересел за мой столик. Ну конечно, он же всё слышал. Я и забыл…

— Не знаю. — я огляделся.

Никого… Только мы, да сонный официант за портьерой — торчат только его ноги в черных брюках и натертых до блеска ботинках. Я хлебнул недопитого отцом скотча… Лучше не стало, и вдобавок затошнило от знакомого, но ставшего чужим, ненавистным, запаха…

— Эй, не кисни! Что-нибудь сообразим. Ну, подумаешь, толстосумы… Что они на самом деле решают?

— Всё. — я достал сигареты, и закурил. Никто не возмутился. — Они определяют цены на нефть, на золото, на недвижимость… Чем питаться, что смотреть по телевизору, о чем говорить в интернете… Какой автомобиль купить, на каких спать кроватях, в какой цвет красить стены… — я начинал распаляться. Кровь ударила в голову, глухо застучала в висках, стало трудно дышать.

— Ну, ну… Не температурь, прорвемся. — он неловко похлопал меня по руке.

— Да как ты не понимаешь? — я вскочил, но пошатнулся, и снова сел. Перед глазами всё плыло. — Я «щелкал» и «щелкал», как заведенный. Даже тогда, во время пожара, я устал меньше! А здесь — не подействовало. Я едва не упал в обморок от напряжения, а он спокойно встал, и ушел!

— Как так? — Воронцов, кажется, даже не удивился.

— Не знаю! Бывает иногда, как с той бомбой: просто не «щелкает». Я откуда-то знаю: не сработало… А здесь — вроде всё срабатывает. Вероятности мелькают, как банкноты в машинке для счета денег, и — ничего. Он так и не согласился…

— Может, просто в принципе не существовало такой вероятности, а? — предположил Илья.

— Такого не бывает! — я вытащил монету, и швырнул на стол. Она завертелась. — Всегда есть по меньшей мере два варианта, понимаешь? Даже в самом скудном, аховом случае: или — или. Не бывает односторонних объектов.

— Лента Мёбиуса.

Я помотал головой и рассмеялся.

— Не дай нам Бог оказаться в мире, где правят законы Мёбиуса. Не дай нам Бог…

Я и вправду вымотался до предела. Никогда раньше так не уставал… Рашид предупреждал, что перенапрягаться нельзя, это может привести к нервному истощению. Голова кружилась, по-моему, сейчас я не смогу даже встать…

Неожиданно Воронцов встрепенулся.

— Слушай! А не перебраться ли нам в ресторан? Я слышал, датская кухня не так уж и плоха…

— Не хочется. Аппетита нет. Но ты иди…

Не надо, чтобы он видел, как мне плохо. Надеюсь, это пройдет. Возможно, повлияло то, что он — всё-таки отец… Может, подсознательно я его боюсь больше, чем думаю. Поэтому и не вышло. Теперь остается «план Б».

— Ага, щас… — Илья подозрительно прищурился. — А ты снова что-нибудь выкинешь.

— В смысле?

— А чего, забыл уже? Как я за тобой по всей Москве круги нарезал… Ты ведь к ним, по большому счету, не привык, к неудачам-то. Думаешь, «щелкнул» — и все под твою дудочку заплясали, крысолов из Гаммельна? Ан нет, брат-боец… Не все коту — масленица.

— Не понимаю, о чем ты… — глаза слипались. Больше всего я хотел рухнуть прямо здесь, под столик, на мягкий ковер, и отключиться. Нервное истощение…

— Хочешь всех накрыть, да? — Воронцов хищно навис над столом, веко левого глаза у него слегка подрагивало. — Думаешь, раз с батей не вышло, пальнуть одним махом, из пушки по воробьям! Ты можешь, я знаю. Кацман рассказывал, как ты крепость взорвал… А щас что помешает? Возьмешь, да и обрушишь… Где они там собираются?

— Ты псих! — я хотел вскочить, но он проворно схватил меня за запястье. Сил вырываться не было.

— Эй, ты как? Выглядишь, будто коньки сейчас отбросишь. — в голосе Ильи прорезалось неподдельное беспокойство.

— Чувствую то же самое. Извини. По-моему, мне — хана.

— Да ты чё несешь? Я ж и говорю: нежный ты. Чуть что — сразу в обморок.

— Ты не понимаешь. Рашид говорил, если перенапрячься — нервный коллапс…

— Да ладно, просто тебе пожрать надо. Со мной такое сто раз бывало. Когда по трое суток в окопе… Это ничего! Сейчас пойдем вот с тобой в ресторан, супчику возьмем, с потрошками…

Он всё еще держал меня за руку, но уже просто, по-дружески. Даже показалось, что часть Воронцовской энергии передалась мне.

— Хорошо. Пойдем, поедим. Может, и вправду полегчает…

Вставая, почувствовал укол в шею. Тело мгновенно онемело, я рухнул назад в кресло. Попытался оглянуться, и не смог. Но сознания пока не терял. Видел, как оседает Воронцов, как к нам приближаются фигуры в ослепительно-белых пиджаках…