Бог Монстров

Глава 1 4

Мои пальцы вцепляются в фиолетовые простыни, на которых я лежу на животе, отказываясь открывать глаза навстречу солнечному лучу, падающему на мое лицо. Несмотря на то, какой мазью Агата намазала мою кожу, раны все еще болят и остаются чувствительными к тонкой ткани моей ночной рубашки, которую дала мне Агата, которая царапала их всю ночь.

Со стоном я поднимаюсь с матраса, разрываясь, когда раны ощетиниваются новой агонией, когда они растягиваются на моих мышцах, после того как мне позволили отдохнуть всю ночь. Стакан воды, выпитый накануне вечером, стоит на тумбочке рядом со мной, и я выпиваю жидкость, которая практически с шипением попадает мне в горло.

Когда мысли о прошлой ночи проскальзывают в моей голове, я запускаю пальцы в волосы, вздрагивая от резкой боли в коже головы, когда сжимаю слишком сильно. Я должна оставаться сосредоточенной.

Подумай об Уилле.

О побеге.

О возвращении домой.

В другом конце комнаты на полу лежит стопка одежды и пара ботинок, похожих на ботинки военного образца, которые, как я предполагаю, предоставила Лизбет. Я поднимаюсь на ноги и прохожу через камеру, чтобы одеться, вздрагивая, когда снимаю ночную рубашку и надеваю на плечи легкую хлопчатобумажную рубашку вместо нее. Надевание штанов занимает исключительно больше времени, чем обычно, несмотря на их легкий хлопковый материал, который напоминает мне что-то, что носили бы заключенные.

Полагаю, это подходит для меня.

Ботинки немного больше, но не настолько, чтобы скользить при тугой шнуровке.

Я глубоко выдыхаю, пытаясь не обращать внимания на раздражающее царапанье по порезам, выхожу из камеры и обнаруживаю, что там остался поднос с едой. Маленький апельсин, что-то похожее на кашеобразную овсянку в миске и чашку кофе. Два маленьких кусочка хлеба неправильной формы выглядят самыми аппетитными, и я тянусь за одним, морщась от пронзающей спину боли.

Дымный аромат в сочетании со слегка пригоревшим вкусом хлеба на моем языке подтверждает, что это пепельный хлеб. Несмотря на то, что у цыган дома в жилых помещениях были печи, некоторые все еще настаивали на приготовлении хлеба на открытом огне. Я отрываю маленький кусочек от одного, а другой засовываю в карман брюк для Уилла, прежде чем проглотить остывший кофе. Несмотря на все удобства, которые у нас были, даже я не трачу еду впустую, поэтому я как можно быстрее опустошаю миску с кашей, с удивлением обнаруживая, что у нее сладкий вкус, как у меда.

Оставив поднос с пустой посудой там, где он есть, я отправляюсь снова повидаться с Уиллом.

Охранник, которого я теперь знаю как Тома, встречает меня у двери, которая, как я определила, является одиночными камерами. Место, куда заключенных первоначально отправляли в наказание, когда крошечные тюремные блоки не были

достаточно наказания.

— Я здесь, чтобы осмотреть раны Титуса, — говорю я ему, что является правдой лишь отчасти.

Кивком он пропускает меня с полуулыбкой.

Титус, как и прежде, прислонился к стене и не потрудился пошевелить ни единым мускулом, когда Том отстегивает замок и открывает дверь. Как только охранник уходит, я бросаю быстрый взгляд на Уилла и нахожу его лежащим на спине, одна рука подложена под голову, взгляд устремлен в потолок.

Все еще здесь. Все еще жив.

Чем скорее я проверю Титуса, тем скорее смогу поговорить с Уиллом, при условии, что Том позволит это.

С той же осторожностью, что и раньше, я направляюсь в камеру и опускаюсь на колени рядом с Титусом, вздрагивая от ожога на заднице, и присматриваюсь к длине цепи, которая дала бы ему достаточно досягаемости для атаки. Каким бы разбитым я сейчас себя ни чувствовала, у меня даже не хватило бы сил сопротивляться. Факт, который, должно быть, написан на моем лице, когда его бровь вздрагивает, когда он переводит взгляд на мою разбитую челюсть, куда меня ударил охранник.

— Я здесь только для того, чтобы проверить твои раны.

К его чести, он не спрашивает о синяке, поскольку у меня нет намерений говорить о вчерашнем вечере, но его грудь поднимается и опускается в легком темпе, что я воспринимаю как приглашение приступить к работе, отклеивая марлевую повязку, которую я перевязала накануне.

Воспаленные края раны затихли, кожа зажила, что, как я знаю по опыту, обычно занимает гораздо больше времени.

Нахмурившись, я провожу большим пальцем по стянутым швам, прекрасно понимая, что мне не следовало их трогать, но я ничего не могу с собой поделать.

— Невозможно. Это должно было занять не менее недели. Может быть, больше.

— Должно быть, сильный антисептик.

Нет, даже мощный антибиотик не привел бы к такому уровню восстановления.

— Или ты не совсем тот, кем кажешься.

Он откидывает голову к стене, его глаза медового цвета смотрят на меня, и на мгновение я почти чувствую себя поглощенной. Может быть, потому, что он так редко признает что-то большее, чем то, что находится прямо у него под носом, но мой желудок трепещет от внезапного внимания.

— И кем я кажусь?

Возвращение повязки на место — это повод отвести взгляд, и я прочищаю горло, переходя к следующей ране.

— Ну, ты кажешься довольно подавленным, почти кататоническим, для человека, который отрывает головы злобным существам.

— Если бы я отрывал головы всем, кого встречал, я бы не был благословлен вашим разговором сейчас, не так ли? Трудно сказать, то ли воздух сгущается от раздражения, то ли от веселья, поскольку эти двое, кажется, сливаются с ним.

— Это заноза в заднице, счищающая кровь с рук.

Мне хочется посмеяться над этим, но я не могу сказать, говорит ли он серьезно. Возможно, все, что стоит между мной, полностью невредимым, и мной, с моей головой, катящейся по полу, не более чем неудобство.

— Что ж, слава богу за это, — бормочу я, осматривая еще одну полностью зажившую рану.

— Ты не признаешь Бога за свои благословения? Дочь. Он выплевывает последнее слово, как будто оно вызывает неприятный привкус во рту.

Отводя от него взгляд, я замечаю ведро с водой, стоящее вне досягаемости. Упираясь ладонями в колени, я поднимаюсь на ноги и наполняю жестяную кружку, прикрепленную к ней сбоку. Оказавшись рядом с ним, я присаживаюсь на корточки и предлагаю чашку с водой, которую он бесстыдно выпивает.

— Я так понимаю, ты совсем в Него не веришь.

— Если бы я это сделал, я бы уже был мертв. Проводя губами по его массивному бицепсу, я вытираю излишки воды, и мои глаза снова отвлекаются на мышцы этого человека. Самый точеный, которого я когда-либо видела, несомненно, способный причинять сильную боль при ударе.

— И вот мы оба здесь, так что, возможно, один из нас лжет.

— Это была Его воля, которая изгнала тебя из Шолена? Остроумие в его глазах тускнеет до теней, когда он отворачивается от меня.

— Ты называешь меня Богом монстров. Кажется более подходящим для того, кому ты поклоняешься. Дочь.

— Тебя беспокоит тот факт, что я дочь?

— Я бы сражался за тысячу диких женщин, кроме тебя.

Дикари. Те, кто вырос в Мертвых Землях. Это был уничижительный термин, который люди в Шолене использовали для описания любого, кто не живет в его драгоценном пузыре чистоты. Хуже, чем цыгане, потому что, по крайней мере, им разрешили войти в стены.

Его слова не должны пронзать мое сердце. Они не должны вызывать слез на моих глазах, которые заставляют меня отвести взгляд. И они, конечно, не должны заставить меня понять, почему он сказал такие вещи, но я понимаю. Я слышала слухи среди цыган в Шолене, и я знаю, как смотрят на нас те, кто за стеной. Привилегированная кучка избалованных придурков. И они не ошибаются. Я бы и дня не продержалась в Мертвых Землях одна. Этот факт позорит меня дольше, чем время, проведенное здесь. Из-за моего невежества в выживании я заключена в тюрьму двумя психопатами, один из которых хочет оплодотворить меня своим психопатическим отродьем.

Единственное, на что мне приходится полагаться, — это на свое остроумие, и я даже не уверена, как далеко это меня заведет.

Смахивая слезы с горла, которые, я уверена, вызваны недосыпанием, я беру чашку, которую он протягивает мне.

— Кажется, твои раны больше не требуют внимания. Завтра я сниму швы, и это будет последний раз, когда тебе придется терпеть мой разговор.

— Я сомневаюсь в этом.

— Почему?

— Раны в этом месте никогда полностью не заживают.

Я верю в это. Я даже не начала разбираться в ужасах, которые скрываются под этим местом.

Когда я отворачиваюсь, чтобы вернуть чашку, хватка за мою руку вызывает в моей голове сигнал тревоги, и я смотрю вниз, туда, где его пальцы обхватывают мой бицепс. Он притягивает меня к себе, недостаточно сильно, чтобы повредить рубцы на моей спине, но достаточно, чтобы чашка выпала из моей руки и со звоном упала на бетон.

Положив ладонь на его бедро, я удерживаюсь от нелюбезного падения ему на грудь, и холодок спиралью поднимается по задней части моей шеи. Мышцы сведены и напряжены, я открываю рот, чтобы позвать охрану, мой голос прерывается от судорожного вздоха, когда он наклоняется ко мне. Так близко, что я чувствую жар, исходящий от его тела. Почувствовав запах мыла, все еще прилипшего к его коже. Сила, которой обладает этот человек, даже будучи закованным в цепи.

— Ты там в порядке? охранник окликает меня из конца коридора.

Золотые глаза поглощают мои, когда я пристально смотрю на Титуса.

— Я в порядке! Я просто… уронила чашку! Я не могу не задаться вопросом, будут ли это мои последние слова.

Вся моя рука умещается в ладони этого человека, и одним движением он мог бы легко сломать ее, если бы захотел.

— На твоем месте я был бы осторожен. Тон его голоса отражает его предупреждение, звук баритона вибрирует в моей груди, и возникающая в результате пульсация между ног побуждает меня сжать бедра.

— Как только они увидят на тебе свои метки, они не захотят видеть тебя без них.

Мой желудок не должен сейчас трепетать. Мое сердце не должно биться так сильно, что мне приходится дышать неглубоко, просто чтобы не отставать от него. И я действительно не должна быть так озабочена тем фактом, что его бедро ощущается под моей рукой как раскаленная сталь, особенно когда он говорит мне, что впереди еще больше боли.

Я выкручиваю руку, чтобы высвободиться, и он без колебаний отпускает меня.

— Значит, я должна стоять в стороне и позволить им изнасиловать меня? Спрашиваю я, отталкивая его в попытке успокоиться.

— Ни одна женщина не должна оставаться в стороне. Брови сведены вместе, он кажется почти обеспокоенным этой мыслью, если такая вещь вообще способна его беспокоить. Титус — такая же загадка, когда он говорит, как и когда он

отводит взгляд, держась особняком.

— Тогда, что ты хочешь, что бы я сделала? Я поднимаю упавшую чашку, расстроенная тем, что его прикосновение все еще обжигает мою кожу. Каждый нерв в моем теле кажется вдвое более восприимчивым, чем раньше.

Что мое сердце все еще бешено колотится.

Вместо ответа он отводит взгляд и снова замолкает. Он человек, который проиграл борьбу в себе, это очевидно. Независимо от того, что говорит Том или что произошло на той арене, они каким-то образом сломали его, и я рискну предположить, что шрамы на его коже говорят о том, каким образом они это сделали.

Не потрудившись позвать Тома, я возвращаю чашку в ведро и шаркающей походкой выхожу из его камеры, закрывая за собой дверь.

Пока я жду, когда охранник признает меня, я бездумно потираю место, где он прикоснулся ко мне, и хмурюсь от странной реакции моего тела на это. За последние пару недель я определенно познала страх, и это было не то, что я чувствовала сейчас. Это было что-то совершенно другое.

Глупая.

Выброс адреналина, вот и все. Тело вытворяет странные вещи, когда ему угрожают.

Только на самом деле он мне не угрожал.

Я мысленно отметаю это и заглядываю в комнату Уилла, чувствуя укол вины, когда его глаза загораются при виде меня. Когда он, наконец, достигает маленького окна и может охватить меня целиком, эти глаза устремляются к синяку на моей челюсти.

Боль притупилась настолько, что я и сама ее почти не замечаю.

— Это сделал Ремус? Он прикасался к тебе? Что он сделал, Талия? Сильный удар в дверь заглушает его гнев и приводит в ярость Бешенного в конце коридора, издающего рычание и щелканье зубов.

— Это была моя вина. Я спровоцировала. Это не больно.

— Он. Прикасался к тебе? Не то чтобы Уилл мог что-то с этим поделать, и не то чтобы я сказала ему, это причинило бы ему такую боль, если бы Ремус изнасиловал меня.

— Нет. Они, конечно, беспокоят, но он не прикасался ко мне таким образом.

Он хмурится, переводя взгляд вправо и назад.

— Почему ты продолжаешь ходить в его камеру?

На мгновение я задаюсь вопросом, чувствует ли он дрожь, все еще пульсирующую под моей кожей, видит ли румянец на моих щеках, когда он спрашивает о нем, но я качаю головой.

— Он ранен. Я просто слежу за его швами.

— Я должен вытащить тебя отсюда. Понизив голос до шепота, он прижимается лбом к отверстию и просовывает в него пальцы, которые я просовываю в свои.

По какой-то необъяснимой причине я бросаю взгляд на камеру Титуса и обратно.

— Я должен найти способ для нас двоих.

— Шшш. Не говори об этом прямо сейчас. Я сжимаю его пальцы, требуя, чтобы он прикусил язык, иначе охранник услышит.

— Расскажи мне о Гранте. Каким он был после моего испытания?

— Он Грант. Он держится особняком. Хотя…

— Что?

Нахмурив брови, он отводит взгляд, кажется, собираясь с мыслями.

— Он проводит довольно много времени с Джеком.

— И? Джек был для нас как отец. Я благодарна, что он уделил Гранту свое время.

— Ты знаешь, что он никогда особо не заботил меня.

Я знаю это. Чувство тоже было взаимным, поскольку Джеку часто нравилось подшучивать над отсутствием интереса Уилла к Легиону. Каждый маленький мальчик мечтал когда-нибудь стать солдатом Легиона, и тот факт, что Уилл этого не сделал, сделала его изгоем.

— Я обещаю, что ты снова увидишь Гранта. Каждой клеточкой своего существа я вытащу тебя отсюда и верну домой к своей семье.

Я ценю его убежденность, но его слова бесполезны.

— Даже если бы я захотела, даже если бы я могла сбежать из этого места, Шолен никогда не впустит меня обратно.

— Может быть. Но я. Я мог бы провести тебя внутрь.

— Как?

— Скажи им, что я забрал тебя у мародеров. Они организуют другой транспорт в монастырь, но тем временем ты будешь прикована к своему дому.

Очень небольшая вероятность, все зависит от того, смогу ли я вызволить его из этой камеры.

— Я буду работать над этим. Я обещаю тебе. Я попытаюсь найти выход. Вот, я кое-что тебе принесла. Я просовываю пепельный хлеб через маленькое окошко, и мое сердце сжимается при виде того, как он переворачивает крошечный кусочек еды, как будто он не ел несколько дней. Я раздраженно смотрю на медленно заживающий узел у его глаза.

— Ты чувствуешь…

— Мэм. Я думаю, вам пора идти. При звуке голоса Тома я поворачиваюсь и вижу, что он стоит, скрестив руки на груди, у входа, и киваю.

Когда я прохожу мимо него, чья-то рука сжимает мое плечо, и охранник смотрит на меня сверху вниз глазами, полными предупреждения.

— Проведи здесь слишком много времени, и люди начнут проявлять любопытство.

Это дружеское предупреждение, подтверждающееся, когда он кивает, поджав губы, и отпускает меня.

— Я буду осторожна. Спасибо тебе.

Когда я направляюсь обратно к своей камере, звуки криков и смеха привлекают мое внимание к охранникам во дворе. Любопытствуя, я на цыпочках подкрадываюсь к суматохе, выходя сразу за главный вход, и нахожу их карабкающимися за чем-то на земле. Камни.

Они подбрасывают камни в воздух, и я следую траектории каждого броска к щели в здании.

Не в силах разглядеть, что внутри, я выхожу, стараясь держаться от них на расстоянии, в то время как следующий мужчина швыряет камень.

— Что это? Я наклоняюсь к одному из охранников, которого узнаю по своему здешнему транспорту, но в тот момент, когда вопрос срывается с моих губ, из расщелины падает на землю какой-то предмет.

— Сукин сын, ты попал в цель! — кричит один из мужчин, и раздаются взрывы смеха.

Не обращая внимания на одобрительные возгласы мужчин, я сосредотачиваю свое внимание на прыгающем существе. Маленький крапивник, чье крыло теперь явно сломано.

— О, Боже мой. Следя за очередным броском, я подбегаю к животному и осторожно обхожу его, чтобы не напугать бедную птицу. Помня о ранах на своей спине, которые я не хочу бередить, я опускаюсь на колени рядом с ним, вытянув руки, и представляю, как я буду его поднимать. Немного поколебавшись, я сгребаю маленького крапивника в ладони, стараясь еще больше не раздавить его крылышки. Возможно, только шок от травмы мешает птице отбиваться от меня, но, если не считать нескольких небольших поклевок в мой палец, он сидит, дрожа, у меня на ладонях, когда я поднимаю ее с земли.

Проходя мимо придурков, которые его ударили, мой пристальный взгляд встречен смешками и фырканьем.

— Дикари, — бормочу я, неся птицу в тюрьму, и по пути ловлю странный взгляд одного из охранников. Большинство игнорирует меня, но что-то в его взгляде нервирует, и я сосредотачиваюсь на птице.

Вернувшись в свою камеру, я устраиваюсь на койке с аптечкой первой помощи, которую Том дал накануне, которую я держала, потому что у меня такое чувство, что это место причиняет травмы.

Я тоже не в первый раз чиню крыло. В Шолене мы с одной из местных женщин нашли ворону со сломанным крылом, и я наблюдала, как она его лечила. Конечно, после этого он больше никогда не полетит, но он смог достаточно подвернуть крыло, чтобы передвигаться. Нежной рукой я ощупываю крыло по всей длине до того места, где острый выступ отмечает его повреждение. Дома я бы нанесла сырой мед и немного марли.

Здесь у меня осталось совсем немного настойки йода, срок годности которой истек шесть лет назад. Как только я промыла рану, я перевязываю ее тонкой перевязочной лентой, избегая ее защитных поклевок каждым движением руки.

— Я знаю, у тебя нет никаких причин доверять мне, но я обещаю, что больше никому не позволю причинить тебе боль.

Через несколько минут рана надежно перевязана, и я сажаю птицу на свою кровать, позволяя ей попрыгать вокруг.

Оглядывая комнату, я не вижу ничего, в чем ей можно было бы приютиться, кроме того, что само пространство представляет собой одну массивную клетку. В течение следующего часа я наблюдаю за ней и глажу ее, надеясь завоевать ее доверие.

Вскоре наступает темнота, тени тянутся по стенам ко мне, и по моему позвоночнику пробегает дурное предчувствие, поскольку приближается еще одна ночь. Из коридора доносится лязгающий звук, и под стук приближающихся шагов я ищу место, где можно спрятать птицу.

Пока хватит ящика ночного столика, пока я не найду для него подходящую кровать.

Я запихиваю ее внутрь и откидываюсь на спинку кровати, ожидая увидеть, кто приближается.

Охранник, которого я заметила снаружи, тот самый жуткий, стоит в дверном проеме, скрестив руки на груди.

— Меня попросили привести тебя к Ремусу.

Мой желудок скручивается в тугой узел, и я оглядываю комнату, как будто там есть какой-то невидимый портал, через который я могу спрятаться в альтернативном измерении.

Нигде нет, и когда его брови выжидающе приподнимаются, я неохотно поднимаюсь со своей кровати.

Не делай глупостей, напоминаю я себе. Сегодня, когда я нашла Уилла, у меня появилось больше причин выжить и вернуться в Шолен, но мысль о том, что вторую ночь подряд я буду подвергаться извращенному времяпрепровождению Ремуса, — это ужас, с которым я не могу столкнуться снова.

Когда я пытаюсь миновать охрану, я чувствую, как кто-то крепко сжимает мою руку, что вызывает у меня тревогу.

— Ты хочешь выбраться из этого места.

Это не вопрос, и я уверена, что он видит ответ, написанный на моем лице.

— Ты знаешь способ?

— Это тебе дорого обойдется. Свобода на самом деле не бесплатна.

— У меня… ничего нет с собой, но… вернувшись в Шолен, я могу…

— Я не имею в виду твои никчемные маленькие безделушки, девочка.

Нахмурившись, я вырываю свою руку из его хватки, мои губы скривились от отвращения.

— Неужели все по эту сторону стены так озабочены этим?

— Ты недостаточно долго прожила здесь, принцесса. Сильный толчок моего тела заставляет мой позвоночник врезаться в решетку позади меня, где он держит меня в плену у них. Паника взрывается в моих мышцах, которые сравнительно слабы, но готовы к обороне, если необходимо.

— Я не видел женщину неделями. Недели. Мои яйца превратились в камни. Я не прошу тебя трахаться. Просто прикоснись к этому ртом, вот и все.

Тело дрожит, я скриплю зубами, ловя тик его челюсти. Мужчина в таком отчаянии, что я задаюсь вопросом, способен ли он взять без моего согласия.

— Отсоси у меня, и я подумаю, как протащить тебя тайком во время следующего похода в улей.

— Видишь это? Значит, ты лжешь. Ты вообще не можешь мне помочь.

Он облизывает губы, не сводя с меня глаз.

— Со временем, может быть, я смогу. Я мог бы вытащить нас обоих. И ты могла бы быть моей. Блеска невиданных фантазий в его глазах достаточно, чтобы вызвать у меня тошноту, но я не могу отрицать соблазн возможности.

— И все, что мне нужно сделать, это отсосать тебе.

— Да, — говорит он на дрожащем выдохе.

— Пожалуйста. Здесь трудно найти женщин. Мужчина может продержаться не так долго, прежде чем сломается.

— И что потом? Ты все равно это берешь?

— Может быть, и так.

Странно, как работает разум по эту сторону стены. То, как вопросы начинают смещаться с как выживу ли я до того, как низко я готова пасть? К несчастью для меня, я родилась с чертой упрямства.

— Я лучше высосу кишки из червяка, чем прикоснусь к тебе ртом.

Губы скривлены в злобной ухмылке, он скрежещет зубами, и мне интересно, ударит ли он меня, как другой охранник, или попросит Ремуса вздернуть меня и выпороть снова.

Не имеет значения, что он был тем, кто предложил мне в обмен свободу, это его слово против моего.

— Что ты делаешь, Джарвис? Звук голоса Агаты — это игольчатый укол в мою барабанную перепонку, и, бросив быстрый взгляд, охранник отпускает меня, делая шаг назад.

— Она сопротивлялась, мисс Агата. Я просто предупреждал ее.

— Это ложь.

Взгляд, которым он бросает на меня, — последнее, что, я уверена, видят его враги, прежде чем он перережет им горло лезвием.

— Отведи ее к Ремусу. Немедленно. Как тебе было сказано. Не говоря больше ни слова, она разворачивается, струящееся платье волочится за ней, когда она выходит из тюремного блока.

В тот момент, когда она скрывается из виду, Джарвис рычит и хватает меня за руку с большей силой, чем необходимо.

— Трахнись со мной. Посмотрим, что получится. Он снова сильно толкает меня вперед, и когда я направляюсь к комнате Ремуса, охранник следует за мной.

Мой пульс бешено колотится, когда мы подходим к двери, в моей голове прокручивается дюжина сценариев.

Что, если он попытается навязать мне себя? Как мне перехитрить его сегодня вечером? До какой степени Ремус проявит свой контроль?

Сначала кажется, что в комнате никого нет, но на звук плеска я поворачиваюсь к открытой двери ванной и нахожу Ремуса погруженным в ванну, его руки свисают с ее бортиков.

Бугры мелких мышц доказывают, что он ни в коем случае не тощий мужчина, но, конечно, не такой мускулистый, как Титус или даже Уилл, если уж на то пошло. Карта голубых вен проглядывает сквозь его бледную кожу, придавая ему почти болезненный вид, и когда он машет мне, у меня опускается живот.

Когда охранник поворачивается, чтобы уйти, Ремус наклоняется вперед, проливая немного воды на кафельный пол.

— Подожди. По его команде охранник останавливается.

— Ты новенький, верно?

— Да, сэр. Отступая назад, он снова стоит в дверях ванной.

— Я встретил вас на арене.

— Вас теперь так много, что я даже не могу вспомнить лиц, не говоря уже об именах.

— Джарвис. Зовут Джарвис.

— Верно. Итак, Джарвис, я понимаю, что у тебя была ситуация с моей прекрасной Талией в камере.

Каким-то образом Агате удалось вернуться в комнату, сообщить ему об инциденте и снова уйти до нашего прихода?

— Просто недоразумение. Скука в тоне охранника отражает отсутствие уважения. Я подозреваю, Ремус что-то улавливает, когда смотрит в ответ с подергиванием в глазу.

— Ничего особенного… Сэр.

Кажется, что «сэр» каждый раз звучит запоздало, как будто он действительно не может заставить себя сказать это Ремусу. Не то чтобы я его винила, но из того немногого, что я узнала за последние пару дней, он идет по опасному натянутому канату и, по-видимому, не видит огромного, похожего на пещеру обрыва у себя под ногами.

— Это была моя вина, — предлагаю я, даже если этот человек не заслуживает моего подкрепления.

— Я не решалась прийти, когда меня призвали.

Взгляд Ремуса скользит к моему, и он наклоняет голову с таким смертельным любопытством, что у меня по спине пробегают мурашки страха.

— Почему ты вообще колеблешься, Голубка?

Щелчок двери отвлекает мое внимание, и в комнату врывается Агата, за которой следует другой охранник, который толкает стальную тележку со стальным горшком с крышкой, а за ним следует второй охранник.

Что-то сжимается глубоко в моем животе, говоря мне, что начинается игра.

Я помню, как читала книгу о динозаврах, о том, как велоцирапторы охотились в тандеме, и я не могу не представить себе Ремуса и Агату такими же. Точно так же, как волосы у меня на загривке встали дыбом, когда я читала о животных, представляя себя зажатой между ними, я чувствую себя в равной степени в невыгодном положении сейчас, глядя на этот горшок.

Джарвис тоже замечает это, хотя его поза гораздо более расслабленная, чем моя. Каждый нерв в моем теле жив и готов к защите.

При звуках плеска воды сзади я поворачиваюсь и вижу, как Ремус выходит из ванны, и одного вида его обнаженного члена достаточно, чтобы вызвать у меня приступ дискомфорта. Я опускаю взгляд, ловя удивленное выражение лица Агаты, когда она протягивает ему полотенце.

— Агата сказала мне, что ты прикасался к Талии. Что твоя рука была у ее горла.

— Она сопротивлялась, как и сказал. Небрежное пренебрежение в голосе Джарвиса тревожит, то, как он, кажется, не ставит под сомнение внезапный интерес Ремуса.

— Конечно. И все же… тебя не просили наказывать ее. Тебя просили только привести ее ко мне.

— И что я должен делать, когда она этого не хочет?

— Так ли это, моя дорогая? Ты наотрез отказалась?

Если я скажу «да», на кону будет моя задница. Если я скажу «нет», это будет задница охранника.

— Я просто плохо себя чувствовала, вот и все.

— Неужели. Ты. Отказала. Ему?

Пульс учащается, я тщательно обдумываю, как ответить на его вопрос.

— Да. Я отказала.

Холодный палец проводит по моему виску, когда Ремус улыбается мне сверху вниз.

— У тебя нет чувства самосохранения. Правда, дорогая? Он поднимает взгляд ровно настолько, чтобы быстро кивнуть охраннику, который бросил бак.

Мой желудок сжимается.

Оба охранника хватают Джарвиса сзади, заламывая его руку за спину.

— У Иисуса также не было чувства самосохранения. Он умер за наши грехи. Спокойствие голоса Ремуса среди возни и ворчания усиливает мое беспокойство, мои нервы натягиваются под кожей, как живые провода.

— Наши нынешние страдания несопоставимы со славой, которая откроется в нас.

Агата открывает крышку кастрюли, выпуская облако пара.

Джарвис вырывается из рук охранника, но безуспешно. Один из мужчин протягивает руку ничего не подозревающего охранника к горшку, содержимое которого я не могу разглядеть со своего места.

— Нет! Подождите! Пожалуйста, подождите! Душераздирающие звуки криков Джарвиса говорят мне, что того, что находится в горшке, достаточно, чтобы заставить взрослого мужчину, в остальном бесстрастного, извиваться и молить о пощаде. То, что я не смогу переварить. Я не могу на это смотреть. Я не могу стоять в стороне и наблюдать за этим ужасающим зрелищем рядом с бесстрастным мучителем этого человека.

Сердце колотится у меня о ребра, я поворачиваюсь к Ремусу.

— Он не хотел. Я знаю, что он не хотел причинить никакого вреда.

— Ты очень добра. Но, если ты не хочешь присоединиться к нему, я предлагаю тебе заткнуться нахуй.

— Она…. Она сказала мне! Она… сказала мне… сделать… это! Слова Джарвиса отрываются от его напряженной челюсти, но их смысл ясен.

Я переключаю свое внимание на Агату, чья жалкая ухмылка подтверждает то, что я уже знаю об этих двоих: им нравятся игры. Отвратительные и садистские игры, предназначенные для того, чтобы мучить своих жертв по полной программе.

Охраннику удается засунуть руку Джарвиса в горшок, и душераздирающие звуки, вырывающиеся из его груди, невыносимы. Зажмурив глаза, я закрываю уши в жалкой попытке приглушить звуки, но крики прорываются наружу, и когда они, наконец, стихают до бульканья, я открываю глаза и вижу, как охранник вытаскивает свою руку.

Белые кости образуют его пальцы там, где кожа и плоть растаяли. Джарвис висит на руках своих похитителей, потеряв сознание.

С таким количеством ужасных вещей, с которыми я столкнулась, будучи помощницей моей бабушки при родах и травмах, я никогда в жизни не видела ничего более гротескного.

Кислота подступает к моему горлу, и я отстраняюсь от Ремуса как раз вовремя, чтобы выплюнуть то немногое, что съела сегодня. Жидкость выплескивается на пол, и я падаю на колени, когда из моего рта вырывается еще один поток.

Моя грудь тянет к следующему раунду, но я проглатываю это и глубоко вдыхаю, пытаясь отдышаться.

Ремус прижимает уголок своего банного полотенца к носу.

— Собери ее блевотину. Он может съесть это на ужин.

Я поднимаю руку, чтобы прикрыть рот, но третья порция жидкости выплескивается на то, что я уже извергла.

Чья-то рука вцепляется в мою, когда Ремус помогает мне подняться на ноги.

— Ты выглядишь просто ужасно, Голубка.

Пока один охранник вытаскивает Джарвиса из комнаты, другой опускается на колени и вытирает мою рвоту полотенцем, подбирая ее с пола.

— Я не очень хорошо себя чувствую.

Его длинная костлявая рука обхватывает мое лицо, и он наклоняет голову с притворным выражением беспокойства.

— Ты не хочешь поиграть со мной после того, как я наказал твоего нападавшего? Я сделал это для тебя.

От этой извращенной роли прекрасного принца у меня только волосы встают дыбом. Он сумасшедший.

— Уведи ее отсюда. Плюхнувшись на кровать, Агата поднимает свой стакан, как будто чтобы он не пролился, прежде чем отпить глоток.

— Удивительно, что ты можешь выносить этот запах.

— Возвращайся в свою клетку, Голубка. Отдохни немного сегодня вечером, а завтра мы продолжим.

Улыбка на его лице сменяется гримасой, прежде чем он отходит и широкими шагами пересекает комнату, чтобы сесть рядом с Агатой.

— Мне не нужно, чтобы тебя стошнило прямо на меня.

Прижимая руку к животу, я ковыляю к двери. И, выходя из комнаты, прохожу мимо небольшого кусочка плоти Джарвиса на полу.