Бог Монстров

Глава 4 2

Дни проходят как в тумане, и только мы вдвоем остаемся в этой душной хижине, которая когда-то казалась мне домом. С каждым восходом солнца Титус оказывается рядом, моет меня, расчесывает волосы, уговаривает поесть и попить, чтобы поддержать силы, но я отказываюсь. Мой желудок не позволяет мне наслаждаться едой и водой без мучительных болезней и боли, которые всегда следуют за этим. Я чувствую себя пустым сосудом. Как заброшенные здания, которые мы когда-то проезжали по шоссе, разоренные и оставленные разлагаться внутри.

Сегодня он выглядит исключительно уставшим. Я изучаю темный круг, отбрасывающий тень на его глаз, тяжесть поражения давит на его плечи. Я никогда раньше не видела его таким побежденным, даже когда он был пленником Ремуса и Агаты. Он стоит в дверном проеме рядом с не менее внушительной фигурой. Аттикус, который, как я понимаю, оставался с Лилит и другими женщинами, пока выздоравливал. В его глазах та же жалость, что и у моей матери, как раз перед тем, как она отправила его в Чистилище.

Мать.

Я хотела бы, чтобы она была здесь сейчас. Не то чтобы она знала правильные слова или предлагала много утешения, такой холодной, какой она могла быть временами, но я скучаю по ее объятиям. Объятиям матери.

Мужчины отходят от двери, и я слышу, как Аттикус спрашивает:

— Все еще не ест?

— Нет, — отвечает Титус. — Я не хочу принуждать ее, но скоро у меня не будет выбора.

Обещание его слов возвращает меня в тот день, когда охранники насильно кормили меня, и при воспоминании об этом в моем животе поднимается волна беспокойства. Я сворачиваюсь калачиком, задыхаясь от надвигающейся паники, и закрываю глаза, мысленно считая от десяти, как моя мать часто говорила делать моему отцу, когда у него случались приступы.

Десять, девять, восемь, семь, шесть…

Мышцы живота расслабляются, я делаю глубокие вдохи через нос.

Титус не заслуживает этого. Он не заслуживает видеть меня такой, но путь к тому, чтобы снова чувствовать себя нормальной и здоровой, кажется слишком долгим путешествием сейчас. Пройти этот путь — значит встретиться лицом к лицу с Ремусом. Это значит помнить все мерзости, которые он мне сделал. Некоторые я заперла так глубоко в своей голове, что не знаю, вспомнила бы я их вообще.

Другие воспоминания преследуют меня в течение дня. Налетая в редкие моменты удовлетворения, когда я меньше всего этого ожидаю.

— Есть что-нибудь о Джеке? При звуке вопроса Титуса я поворачиваюсь к двери, навострив уши.

— Нет. Пока нет.

Джек. Моя голова цепляется за это имя.

Горячая кровь стучит в моих венах.

Мои мышцы пробуждаются от дремлющей расслабленности и напрягаются под кожей.

Впервые за долгое время я чувствую, как что-то шевелится внутри меня.

Цель.

В соседней комнате щелкает дверь, и мужские голоса превращаются в бессвязные звуки, как будто они стоят снаружи и еще что-то обсуждают. Мысли о Джеке продолжают кружиться в моей голове, как куча разметанных ветром листьев. Шелестящий шум, который так и просится быть услышанным, отвлекает меня от непрекращающихся видений Ремуса.

Дверь снова закрывается. Шаги. Какой-то лязг на кухне. И несколько минут спустя воздух наполняет аромат бульона, впервые за несколько дней щекоча мой желудок. Шаги приближаются к моей комнате и замирают у двери.

Остановившись на мгновение, он фыркает, прежде чем войти в комнату.

— Я не хочу принуждать тебя, Талия. Но я не буду стоять в стороне, пока ты чахнешь. Тебе нужно что-нибудь съесть. В его голосе слышится хрипотца, и я ненавижу себя за то, что довела его до такого уровня истощения.

Я переворачиваюсь и принимаю сидячее положение.

Его глаза вспыхивают от удивления, прежде чем он опускает их со своим обычным постоянным хмурым выражением.

Я выдыхаю через нос и киваю.

— Хорошо. Я попробую.

Странно видеть, как этот взрослый, грозный мужчина наклоняется ко мне, энтузиазм скрыт за суровым выражением его лица, когда он опускает ложку в миску. Твердой рукой он отправляет ее мне в рот, и я охотно пью.

Вкусный бульон, который он, должно быть, приготовил из мяса оленины, согревает мою грудь и желудок, когда я проглатываю его обратно, и я издаю легкий, непроизвольный стон.

С облегчением приподнимая брови, он снова опускает ложку и наполняет ее, отправляя в рот еще один кусок, который я с жадностью поглощаю. Он делает это еще дважды, пока я сама не беру ложку и не ем без его помощи.

Чтобы не смотреть, как от такого простого действия с моей стороны загорается его лицо, я смотрю вниз на его предплечье, лежащее на бедре, разглядывая длинный неровный шрам, который тянется от локтя до запястья.

Слабый и белый, я видела его раньше, но у меня не хватало смелости спросить об этом.

— Что это за шрам?

Не потрудившись взглянуть на шрам, он проводит пальцем по всей его длине.

— Много лет назад.

— Почему?

Прежняя мрачность возвращается на его лицо, и он качает головой.

— Не имеет значения.

Я снова смотрю вниз, теперь уверенная, что, что бы это ни было, в тот момент это вывернуло его наизнанку так же, как я чувствую себя сейчас.

— Пожалуйста, скажи мне.

Может быть, это отчаяние, сквозящее в моем голосе, заставляет его на мгновение задуматься над просьбой, потому что Титус, которого я узнала, не склонен к компромиссам.

Он кивает и отворачивается от меня, как будто ему невыносимо смотреть на меня.

— Мне было двенадцать. Может быть, тринадцать. Когда мы впервые получили инъекции, мы испытывали невыносимую боль. Док Левинс сделал тебе те же самые несколько инъекций, пока ты была в отключке. Иначе я не смог бы наблюдать за тобой… Его хмурый взгляд усиливается, и он качает головой. — После инъекции нас помещали в темную комнату с сенсорной депривацией, которая должна была привести нас в чувство. Мы не могли слышать. Не могли говорить. Не могли видеть. Но я мог чувствовать. Под потоком боли, пронзившей мое тело, я почувствовал невыразимые вещи, которые со мной сделали.

Он скрежещет зубами и потирает руки, но его слова холодны и отстраненны. Он не плачет, когда произносит их. Ни единой слезинки, когда он рассказывает о том, что с ним случилось, и я завидую его распаду. Я завидую его способности говорить так свободно, как будто пострадал кто-то другой, а не он.

Я не могу.

Даже сейчас слезы наворачиваются на мои глаза, когда я вспоминаю, как сидела в той камере после того, как Ремус добился своего со мной, лежу, свернувшись калачиком от боли. Как будто я лежу в той комнате рядом с Титом, я могу каким-то образом почувствовать и понять его страдания. Боль расцветает в моей груди при мысли о том, что такой юный мальчик переживает подобное.

— Это стало рутиной. И я стал неохотно участвовать в инъекциях, зная, что всегда следует за этим, что приводит к наказанию. Еще больше боли.

— Кто это с тобой сделал? Спрашиваю я, замечая дрожащий тон своего голоса.

— Один из охранников. Когда я стал старше и сильнее, он перешел к другим мальчикам из проекта Альфа. Он постукивает пальцем по виску и хмурится. — Даже когда мой разум и тело готовились к борьбе и терпению боли, моя голова была сосредоточена на воспоминаниях о том двенадцатилетнем мальчике. Итак, когда однажды ночью я застал охранника одного, курящего сигарету, я оттащил его в темный угол и выпотрошил голыми руками.

— Ты пытался покончить с собой в детстве?

— Нет. В этом-то и проблема. Даже после того, как он ушел, я все еще был заперт в этих воспоминаниях.

— Тогда лучше не становится. Это никуда не исчезает.

— Становится легче, но нет. Это никогда не пройдет. Переживи это, Талия. Лучшее, что ты можешь сделать, это выжить и продолжать идти вперед. Не дай ему победить.

Я смотрю на свое отражение, танцующее на поверхности оставшегося водянистого бульона в миске.

Усталая. Избитая. Поражение смотрит на меня снизу вверх и разжигает угли гнева, все еще тлеющие внутри меня.

Маленький огонек жизни, который все еще горит внутри. Кивнув, я подношу миску к лицу и допиваю остатки бульона, проглатывая свое жалкое отражение.

Когда я заканчиваю, он забирает чашу у меня из рук.

— Почему ты спросил Аттикуса о Джеке?

— Не беспокойся о нем прямо сейчас. Тебе нужно набраться сил.

— Нет. Я хочу знать. Не оставляй меня в неведении по этому поводу.

— Аттикус ищет его. Оказывается, у нас есть контакт внутри. Брэндон.

— Кто он?

— Солдат Легиона, чей брат был заперт внутри Калико, когда она закрылась. Он был частью нашей группы, когда мы отправились на поиски Валдиса.

— Он сейчас живет в Шолене?

— Да. Кажется, он связался с женщиной по имени…

— Гвен. Шпион.

— Да.

— И так, что насчет Джека?

— По словам Брэндона, считается, что он отправился в рейд. До сих пор не вернулся.

— Итак, что произойдет, когда Аттикус найдет его?

Сдвинув брови, Титус отводит от меня взгляд.

— Он планирует убить его.

— Нет. Нет! Джек — моя добыча, Титус. Моя. Он убил моего отца.

— Он приговорил Аттикуса к аду. Он так же жаждет мести, как и ты.

— Не позволяй ему этого сделать. Не позволяй ему отнять это у меня. Слезы снова наворачиваются на мои глаза. Боже, сколько слез нужно, прежде чем они высохнут? Я клялась, что во мне ничего не осталось, но так и должно быть.

— Я не смогла сражаться с Ремусом. Я пыталась, но не смогла. Мне нужно это, Титус. Мне нужна эта месть.

— Ты не в той форме, чтобы убить муху, не говоря уже о закаленном солдате Легиона.

— Я не слабая! Я сломлена, потеряна. Я зла. Но я не слабая. Ты, как никто другой, должен это знать!

— Ты не слабая. Мы найдем его. И ты отомстишь.

— Пообещай мне. Пообещай мне, что я буду тем, кто оборвет его жизнь.

— Я обещаю тебе. Он наклоняется вперед, чтобы поцеловать меня в лоб, от этого ощущения мой желудок выворачивается наизнанку.

За моими закрытыми веками я вижу, как рот Ремуса прильнул к моему горлу, посасывая мою кожу, пока он достигал кульминации.

Я откидываю голову, и агония моего отвержения поражает меня, как удар ножом в сердце. Мысль о том, что Титус может таким образом оттолкнуть меня, разрывает зияющую дыру в моей груди, которая наполняется ненавистью, которую я испытываю к Ремусу. Когда он отстраняется от меня, я переворачиваюсь на кровати, отворачиваясь, и позволяю страданию захлестнуть меня.

Я смотрю в свое окно, как дневной свет растворяется во тьме очередной ночи, когда мои кошмары наверняка оживут. Когда тени спускаются со стен и встают надо мной, ожидая моих самых уязвимых моментов.

Ночью Ремус навещает меня. Когда он выползает из укрытия, чтобы помучить меня своим шепотом и призрачными прикосновениями. Даже закрыв глаза, я не могу заставить его исчезнуть.

Но я все равно это делаю. Я закрываю их, и вскоре я дрейфую в облаках, оказавшись между сном и сознанием.

— Талия. Звук его голоса в моем ухе подобен лезвию бритвы, скользящему по моей коже. Я хочу вырезать его слова из своего черепа и сжечь их.

— Талия, очнись!

— Оставь меня в покое. Оставь меня в покое!

— Я никогда не говорил тебе … Джек обещал мне тебя. Ты знала об этом?

Я слышала это раньше. Эти слова. Ремус произнес их во время одной из своих пыток. Зажмурив глаза, я возвращаюсь в тот момент.

Он грубо толкает рукоять своего клинка внутрь меня.

— Каково это, когда тебя трахают ножом, которым вырезал ему глаз?

Мой желудок переворачивается сам по себе, рвота подступает к горлу.

— Пошел ты! Я кричу, отворачиваясь от него. Уставившись в стену, я отправляю себя в то безопасное место. На море. Спокойное море с Титусом, уносящим нас прочь.

Ремус говорит что-то еще. Слова, которые становятся отдаленными, по мере того как я погружаюсь в темный параллельный мир.

— Джек обещал тебя мне. Ты знала об этом? После того, как мы убили твоего отца. Он согласился передать тебя мне. В обмен на мою лояльность.

Джек.

— Тебе всегда было суждено быть моей, Талия. Взяв меня за руки, он прижимается ко мне.

Я брыкаюсь и кричу.

— Нет! Отвали от меня! Отвали от меня!

— Талия!

Когда я открываю глаза, Титус стоит надо мной, прижимая мои руки к кровати.

— Отпусти меня! Отпусти меня!

Он отпускает меня, поднимая руки.

— Я здесь не для того, чтобы причинить тебе боль. Ты колотилась о стену. Я просто не хотел, чтобы ты причинила себе боль.

— Я не могу перестать видеть его. Он повсюду. Когда я бодрствую. Когда я сплю! Он не оставляет меня в покое!

— Он не сможет причинить тебе вреда, Талия, я обещаю. Это всего лишь видения.

— Они реальны! Рыдание, наконец, прорывается наружу, и я зажимаю уши руками, когда эхо шепотом Ремуса эхом отдается в моей голове.

— Он не затыкается! Я просто хочу… заставить его замолчать! Если бы я только могла заставить его замолчать!

— Заткни его. Заставь его уйти.

— Я не могу.

— Ты можешь. Представь, что я Ремус. Я тот, кто причинил тебе боль. Я тот, кто заставляет тебя страдать каждую ночь.

Зажмурив глаза, я качаю головой.

— Нет. Нет, ты не такой.

Грубые руки сотрясают мое тело, когтистые пальцы на моей коже заставляют меня вздрогнуть от побега. Я больше не в своей спальне в хижине, а на кровати Ремуса. Я оглядываю комнату и нахожу Агату, как обычно, сидящей на стуле со своим напитком в руке. Ее губы растягиваются в улыбке.

Мое ожерелье накинуто на ее ключицу.

Значит, хижина с Титом была просто сном?

Подо мной Ремус лежит, выгнувшись дугой, его голова откинута назад, глаза закрыты.

— Посмотри на нее, Агата. Ей это нравится.

Я смотрю вниз на себя, без наручников, прижимаюсь бедрами к его бедрам, как будто… как будто наслаждаюсь сексом с ним.

— Я говорил тебе. Ты хотела этого, Талия. Ты хотела меня. Ты стонешь.

Гнев взрывается внутри меня, и я бью его кулаком в лицо.

— Заткнись!

— Слушаю, как ты просишь большего. Умоляешь меня. Титус был бы так разочарован. Если бы он был жив.

— Пошел ты! Я наношу ему еще один удар в лицо, и еще. В любой момент его охранники оттащат меня и накажут за это, но я продолжаю, потому что ненависть приятна.

— Я ненавижу тебя! Я тебя чертовски ненавижу! Ты гнилой кусок дерьма! Иди к черту!

Он усиливает хватку, и что-то внутри меня обрывается. Чернота взрывается, превращаясь в красную дымку, и я бью его, снова и снова, пока кровь не покрывается костяшками пальцев и не заливает глаза. Я бью его до тех пор, пока мои руки не покрываются синяками и болью. Пока он не замолкает.

Я падаю на него, все мое тело дрожит от прилива адреналина.

— Ты застонала, — шепчет Ремус, и мои мысли возвращают меня к той единственной ночи, когда мы с Титусом погрузились в свои фантазии и плыли на нашем бумажном кораблике. Он наклонился, чтобы поцеловать меня. Я поцеловала его в ответ, а когда открыла глаза, это были губы Ремуса, прижатые к моим.

Я наконец-то раскололась. Вся боль. Весь стыд выходит из меня.

Сильные руки обхватывают меня, и я извиваюсь, чтобы высвободиться, но его хватка подобна стали.

Я поднимаю голову и обнаруживаю, что подо мной не Ремус, а Титус. Из его носа и губы, которые я рассекла, сочится кровь. Я опускаю взгляд на его грудь, где я так сильно царапала его кожу, что на его плоти остались глубокие блестящие борозды. То, что я считала реальным, было всего лишь воображением.

Слезы текут из моих глаз, заостряя черты его лица, и я прикладываю пальцы к красному следу, оставшемуся на его щеке.

— Что я наделала?

— Что ты должна была сделать.

— Нет. Я не хотела причинять тебе боль. Не тебе.

— Я бы посмотрел смерти в лицо, чтобы снова увидеть свет в твоих глазах. Ты не можешь сейчас выместить свой гнев на нем, но ты можешь выместить его на мне, если тебе нужно. Это лучше, чем каждый день смотреть, как ты умираешь. По крайней мере, я знаю, что ты все еще там. В тебе все еще есть сила борьбы. Он тянется, чтобы схватить меня сзади за шею.

— Ударь меня, если тебе нужно. Я могу все это вынести.

— Нет. Больше нет. Я наклоняюсь вперед, чтобы прижаться своими губами к его губам, колеблясь мгновение, но на этот раз иду до конца. Его запах ошеломляет. Металл и огонь ударяют в заднюю стенку моего горла и у меня текут слюнки. Наклоняясь еще дальше, я вдыхаю его, обхватывая пальцами его плоть.

Его запах. Боже, я не могу насытиться им. Я хочу большего. Нужно больше.

Он хватает меня за плечи, отталкивая от себя.

— Это из-за уколов, которые тебе сделали.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты помнишь связь, о которой я говорил, о Кали?

В ответ на мой кивок он проводит рукой по моим волосам.

— Она очень сильная при овуляции.

— Ты тоже это чувствуешь?

— Я почувствовал это до овуляции, но сейчас это довольно сильно. Но я обещаю, что не прикоснусь к тебе.

— Я хочу твоего прикосновения, но я боюсь. Я боюсь, что все, что я увижу, — это он.

— Я не могу спасти тебя из этого ада. Как бы я ни хотел, я не могу забрать у тебя то, что он сделал. Но я никуда не уйду.

Прерывисто выдыхая через нос, я снова целую его, чувствуя покалывание в задней части горла, тех же бабочек, что и раньше. Только теперь я более осторожна. Более уязвима перед риском того, что я проснусь с Ремусом.

— Я люблю тебя, — выдыхаю я. Даже сейчас, эти слова стоят того, чтобы их сказать. Они стоят боли от насмешек и неприятия, потому что они — моя правда.

Его брови сходятся, и я смотрю на него сверху вниз, ожидая, что будет дальше. Чтобы его лицо превратилось в лицо Ремуса. Смех. Боль от того, что мне разорвут грудь, только для того, чтобы быть вынужденной столкнуться с безответным молчанием.

У него вырывается резкий выдох, и сжатие челюстей является физическим доказательством бушующей внутри него битвы.

— Когда я попал в плен мальчиком, это были последние слова, которые сказала мне моя мать. Словно оборвавшаяся цепь, я боялся, что это последний раз, когда я слышу или говорю их снова. Он проводит большим пальцем по моим губам, пристально глядя на меня.

— Любовь, которую я испытываю к тебе, бесконечна. Бесконечна. Нерушима.

Я кладу голову ему на грудь, слушая биение его сердца, и позволяю ему унести меня к черному, спокойному морю.