Царская свара

Глава 13

Кобона

Иоанн Антонович

утро 8 июля 1764 года

— Государь, мы приплыли в Кобону, — негромкий голос Маши и легкое прикосновение пробудили Ивана Антоновича ото сна. И первым ощущением была боль — ломило пальцы, те, которые отсек осколок бомбы. Да и вся кисть левой руки была не своя, ее ломило и корежило, даже указательным и большим пальцами нельзя было ничего подцепить.

Спать на подвесной койке — и это место капитана скампвеи — было неудобно, и это еще мягко сказано. Но вначале гребное судно показалось райским уголком — влажный и бодрящий запах озера, легкий ветерок словно опахало. И не сыпется вниз каменная крошка от стен, что вздрагивают от попаданий тяжелых ядер.

«Да, вовремя я унес ноги из Шлиссельбурга. Никогда не понимал тех, кто от бравады или упрямства делал героические глупости. На хрена! Если бы вчера утром меня бы завалили как Мировича, то тысячам людей, что перешли на мою сторону, грозила бы скорая смерть, или, по меньшей мере, бесчестие с высылкой в места не столь отдаленные — кто в Сибири считал эти тысячи верст. Чтобы сделала «добрая царица Катенька» с той же Машей и представить трудно — вариант заточить навечно в монастыре, можно принять только как верх гуманизма.

Теперь каждый раз, когда буду сомневаться, делаю ли я все правильно или глуплю, то буду смотреть на изувеченную культю. И потомки назовут меня Иоанн Беспалый. Грустный прикол выходит! Так вроде кого-то из европейских монархов звали, не помню точно кого именно. После пережитого обстрела, в голову ничего не приходит, да и память сбой дает, что неудивительно — сутки по голове звуком долбили».

Иоанн Антонович при помощи Маши поднялся с гамака — а так он поименовал койку, и сморщился.

— По нужде, государь?

— Ага, воды напился изрядно, — это в первые часы в каземате он сильно смущался помощи девушки, но теперь попривык, понимая, что нещадно эксплуатирует ее чувства. А что делать?! Можно, конечно, денщика подозвать, благо под рукой всегда, хоть трех заводи. Но с Машей он чувствовал себя именно человеком, а не правителем, хотя таковым никогда не был, а за несколько дней свободы и стать не успел.

— Сейчас, государь, быстренько.

Из ниши был извлечен самый натуральны ночной горшок с крышкой. Причем весьма вычурный и явно тяжелый («может быть родовое наследство капитана»), таких видеть не приходилось. Однако осуществлению «задачи» такой странный дизайн не мешал.

— Сейчас, государь, — девушка привела одежду в порядок, без такой помощи с одной рукою он бы просто не справился, и мокрой тряпочкой вытерла лицо. Холстина стала сероватой от грязи, а ведь перед сном он утирался влажным полотенцем.

«Часов шесть или семь шли на веслах. Примерно верст тридцать выйдет, не больше. Вовремя убрались из Шлиссельбурга, до последнего боялся, что бомбой накроет на самом берегу. Даже когда на скампвею поднялся, метрах в ста что-то тяжелое плюхнуло в воду. Не жизнь, а сплошной экстрим. А книгу о «попаданцах» читаешь — так подвиги сплошные прут. На хрена они нужны, с их героизмом, романтика гребанная!»

Мысленно ругаясь, Иван Антонович вышел на палубу — проход между скамьями (или банками как их на флоте именуют) гребцов был нешироким — огляделся, прищуривая глаза от яркого солнца.

Скампавея своей тушей полностью перекрыла канал, что шел в озеро — то была сама река Кобона, должным образом расширенная. В метрах двадцати перпендикулярно шла синяя протока, но чуть уже реки на первый взгляд. Это и было творение Миниха, что отрывалось десять лет беспрерывно, и потребовало множество усилий от всей страны — Ладожский канал. А вот судов на нем не было на протяжении всей видимости, видимо отогнали.

Зато присутствовали в огромной массе встречающие. Где-то с две сотни солдат в пяти шеренгах, изображавшие почетный караул, да три десятка конногвардейцев на разномастных лошадях довольно крупных пород. А еще немаленькая такая толпа пестро разодетых местных жителей, с присутственными лицами вроде начальства, местное чиновничество, надо полагать, да священник с окладистой бородой.

По правую сторону от реки, через канал, возвышалась деревянная церковь внушительных размеров. По левую двухэтажное каменное здание в пять окон по фасаду, служившее караульной, как он знал. Бывал в прежней жизни один раз, в местном музее ходил, пока не сгорел. Памятника, понятное дело, не было, зато на месте музея возвышался деревянный дворец царицы Анны Иоанновны, порядочно ветхий — ведь по приказу Миниха построили его лет тридцать назад, обветшал за столько времени изрядно.

«В те времена Христофор Антонович в здешних краях разошелся не на шутку — в его вотчину все это многообразное хозяйство входило. Потом, конечно, при императрице Елизавете Петровне все у него отобрали и поделили, зато теперь мне возвернуть надобно. Хотя, не стоит — и так у него дел будет много. Дворец ничего себе — у царицы вкус был, вот сюда свою свиту я и пристрою. А то женщины всю кормовую надстройку забили, сидят там скученно. Оп-па на, а ведь гражданки с детьми на берег уже сошли, вон, царское строение уже обживают. Значит, меня специально не разбудили, подготовили все для торжественного выхода в люди».

Экипаж галеры тоже был готов к смотру — гребцы, здоровые мужики с обветренными загорелыми лицами, образовали живой коридор, в конце которого стояли канониры и небольшой кучкой офицеры — все при полном, так сказать, параде, и при оружии.

— Благодарю за службу, братцы, — Иоанн Антонович принялся изображать из себя «доброго царя», проходя вдоль строя. Пару раз даже остановился, похлопав очумевших от счастья матросов по плечу. Вроде как бы по-отцовски, но изумило то, что его длань при этом ухитрились дважды облобызать суровые дядьки со слезами на глазах. Подойдя к офицерам, произнес, глядя на их выпученные глаза с улыбкой:

— Благодарю за службу и поздравляю вас, господа со следующими чинами! Матросам выдать по полтине и дать по две чарки водки. Отдых до вечера! Потом выйдите обратно в Шлиссельбург — доставите туда подкрепление. Своих никогда нельзя бросать, нужно выручать из беды! Я вами доволен, господа, отличная команда!

«Можно писать картину маслом — умрем за батюшку царя! Или я до сих пор не избавлюсь от гремучей смеси старческого цинизма и юношеского романтизма. А ведь они мне реально верят, в глазах преданность и желание выполнить приказ любой ценой, не взирая, ни на чужую, ни на собственную смерть. Что за люди такие?!»

Спускаясь по сходням на берег, он увидел, что в огромной толпе, были не только местные жители. Но и купцы с торговцами с барок, застрявших в канале, какие-то мастеровые или ремесленники, несколько лиц азиатской наружности в халатах. И все собравшиеся, словно по команде, опустились перед ним на колени.

Старики, бабы в пестрых платках, дети, степенные «гости» — склонили головы, словно ожидая от него пастырского благословления. Застыли офицеры и солдаты, даже лошади и те замерли. Он невольно сам прочувствовал исторический момент возвращения на оставленный младенцем много лет назад трон уже выросшего в темнице императора.

«Сейчас нужна своего рода программная речь — ее запомнят, и к вечеру знать будут в Новой Ладоге, а завтра в Санкт-Петербурге, а послезавтра в Новгороде, Олонце и Тихвине. Разойдется кругами, как волны от брошенного в пруд камня. Нужно им что-то важное сказать, и как назло слова в голову не приходят, все обрывками».

Иван Антонович лихорадочно размышлял, потом решительно отбросил все мысли в сторону. Он уловил первые слова, что пришли в голову и громко заговорил, стараясь, чтобы все его услышали:

— Народ мой, я с детства правил вами — я ваш император Иоанн Антонович, третий этого имени! Меня заточили в каменный склеп, где никогда не было видно солнца, а мне так хотелось хотя бы раз его узреть! Я не дышал свежим воздухом десять лет, постоянно задыхаясь в темноте узилища! Испытывал нужду во всем, меня приковывали к стене железной цепью, и спал я на прелой соломе, — странно, но произнося эти слова, Иван Антонович к своему ужасу ощутил, что сам верит в них.

— Но я молился и верил, что придет час, и меня освободят из темницы по велению Бога! Проведал я, как плохо живет мой народ православный! Как сильные обижают слабых! А богатые вместо помощи обирают бедных! Как кривда царит в судах, и нет справедливости, как лихоимство заполонило города и веси! И потому я снова вернулся на трон…

Иван Антонович остановился, перехватив воздуха — говорил на одном дыхании. Кругом царила тишина — та, которую называют мертвой. Это давило, и он почти закричал, стараясь разорвать собственным голосом те путы, что опутали его жизнь — прежнюю и нынешнюю:

— Да не будет больше всего этого! Встаньте с колен, дети мои — я вам всем защита и опора с этого дня. И возвратим веру в наши сердца, и сделаем державу Российскою процветающей, где бездомный будет иметь крышу над головой, голодный краюху хлеба, раздетый и убогий — одежду, а слабый защиту. Вместе мы сможем!