Савва Богородицкий расхаживал по мастерской Свешникова.
— Антонин, — заговорил он, останавливаясь грудь к груди перед художником, — ты получил письмо группы русских людей, подписанное видными деятелями русской культуры за рубежом?
— Белоэмигрантами?
— Ну уж так и «бело»! Эмигранты — да. Но почему «бело»?
— По белой линии бежали они, или сами, или их родители, из России-то, Савва Миронович, — сказала Липочка, — письмо это получила я. Я его распечатала, я и прочла. Антонин даже в руках такую пакость не держал.
— То есть как же пакость?! — Богородицкий всем корпусом повернулся к Липочке. — Это честное обращение к интеллигенции России.
— А с чем те заграничные честняги обращаются к нашей интеллигенции? — Липочка выжидающе прищурила свои синие глаза. — Скорбят люди, скорбят, Олимпиада, по поводу того, что много у нас отклонений от ленинской линии.
— От ленинской? — Липочка засмеялась. — Там, в их листовке, об этом и помину нет. Скорбят — верно. Но скорбят оттого, что Советской власти вот уже пятьдесят лет, а они в Россию так и не вернулись. Поместья их папочек все не возвращены владельцам, буржуазный строй не восстановлен. Жаль, я ту бумаженцию в мусоропровод отправила, я бы процитировала вам избранные местечки из этого «труда».
— Коллективного труда! — воскликнул Богородицкий. — Это объединенный голос.
— Коллективный! Объединенный! У них приписка там была. По смыслу такая…
— Не надо воспоминаний. — Богородицкий извлек из кармана лист бумаги, сложенный вчетверо, развернул. — Приписано так: «Эмиграция давно не имеет возможности созывать съезды или совещания, на которых могли бы вырабатываться подобные обращения, и оно было составлено одним лицом. Затем, по переписке, к нему присоединились другие подписавшие его лица, одобрившие основные положения обращения». Это вы хотели процитировать?
— Хотя бы. Это же стряпня, Савва Миронович, а не объединенный голос. И вообще они в своем «обращении» ноют о том, что у нас надо что-то менять, менять, менять… А нам с Антониной ничего менять не надо, нас вполне устраивает то, что есть. Чего к нам со всех сторон лезут?! Чего от нас хотят? — Да, да, — подтвердил все время молчавший Свешников — Пошли-ка они, эти американские русские или русские американцы…
— Не понимаю тебя, Свешников. — Богородицкий тяжело плюхнулся в кресло. — Ты русский человек?
— Я, Савва Миронович, советский человек.
— До чего увертлив. Тьфу! — Богородицкий сделал вид, будто он плюнул на пол. — Допустим, хорошо, советский. Хотя такой нации нет на свете. Но советский-то ты не по рождению, не по крови, а по обстоятельствам — родился в Советской стране, вот и советский. По паспорту с гербом «серпастым и молоткастым». И только. Нет, дорогой мой, национальная принадлежность выше государственных устройств. Была царская власть, а русские оставались русскими. Было Временное, как в учебниках пишут, буржуазное правительство. А русские оставались русскими. Пришла Советская власть. Но русские-то от этого какими-нибудь эсперантскими не стали. Не крути, Антонин, не крути. Поглядите, какой большевик! А что же ты, советский-рассоветский, вокруг иностранцев волчком вращаешься? Почему ты заграничными бумажками за портретики берешь? Это что: доярка, ударница коммунистического труда? — Не вставая с кресла, носком ботинка Богородицкий указал на прислоненный к стене большой портрет сухой, румянощекой старухи в мехах. — Теща какого-нибудь секретаря или советника посольства энской державы, поди?
— А что, я голодный сидеть должен, да? — засуетился по мастерской Свешников. — Верно, теща. Верно, энская. Верно, хорошо заплатят за эту рожу. Не я виноват. Меня даже в Союз художников не принимают.
— Не прикидывайся ягненочком! Ты и не подавал в Союз-то. Все это знают, что ждешь, когда тебя под ручки, с почетом введут в братство советских художников. Горд, высокомерен в душе. А юродствуешь, дурачка из себя строишь.
— Савва Миронович! — сказала Липочка. — Мне бы не хотелось, что бы вы с Антонином Иоакимовичем разговаривали в таком тоне.
— Простите великодушно, простите. Но уж очень я не люблю, когда люди петляют, будто зайцы. Или уж одно, или уж другое.
— А я не желаю, — выкрикнул Свешников, — чтобы от меня еще какое-то другое требовали! Не желаю!
Богородицкий вытащил из кармана платок, утер им лицо, хотя в мастерской было прохладно, северный ветерок свободно проникал сквозь распахнутые окна.
— Погорячились и будя, — сказал он примиряюще. — Давай поговорим спокойно. Не все же у этих эмигрантов в их письме несусветица. Вот, к примеру, о свободе творчества. Сам же чувствуешь на себе…
— Ничего я не чувствую! — Свешников стукнул по столу тяжелой бронзовой пепельницей. — Что хочу, то и делаю. Никто меня ничем не ограничивает, и защитников мне никаких не надо!
— Темный ты человек, Антонин, темный. — Богородицкий сокрушен но качал головой. — Ладно, допустим, что письмо ихнее — бред, допустим, что его и вовсе нету. Свое мы должны написать, обратиться с ним…
— Куда же это, интересно?
— К руководству, в верха. Напишем про тех, кто тебя зажимает…
— Никто меня не зажимает! — Свешников еще сильнее стукнул пепельницей по столу.
— О тех, кто у нас, в творческой среде, создает нездоровую обстановку, — продолжал, как бы не услыхав этого, Богородицкий. — Выведем их на чистую воду. Открыть надо фортки, проветрить наш дом.
— Савва Миронович! — сказала Липочка. — Извините, но вы с этими предложениями обращаетесь явно не по адресу. Вас кто-то ввел в заблуждение.
— Почтеннейшая! — Богородицкий вытащил зеленую книжку. — Никто меня в заблуждение не вводил. И адрес у меня верный. Свешникова, вашего отца, — глаза Богородицкого смотрели в странички его книжечки, — звали Иоакимом Филипповичем?
— Ну и что?
— Мамашу вашу, его супругу, звали Елизаветой Степановной?
— Это все есть в моей метрике, в свидетельстве о рождении.
— Верно, верно, там есть. Но не все. — Богородицкий усмехнулся. — А где они, ваши папаша и мамаша, ныне? Ну-ка ответствуйте!
Свешников молчал. Молчала и Липочка, с трудом сдерживая волнение.
— А не расстреляны ли они, Антонин Иоакимович? — с улыбочкой продолжал допрос Богородицкий.
Свешников молчал. Липочка ответила:
— Их повесили, Савва Миронович. Зачем вы об этом? И какое это имеет отношение?
— Вешать, положим, тогда не вешали, это уж вы прибавляете. А что вышку дали, это факт. Так что почтеннейший враг народа и почтеннейшая его супружница были того… — Богородицкий сделал жест рукой, будто нажимает на невидимый спусковой крючок пистолета.
— О чем вы? — Свешников, недоумевая, поднял на него глаза.
— Да, о чем? — вся напряглась и Липочка.
— О том, что правы люди, о которых, вы так недоброжелательно отозвались. — Богородицкий похлопал себя по карману, где сложенное вчетверо лежало подметное обращение белоэмигрантов. — Нас тут трое, в этой зале, и все трое мы на себе испытали несправедливость…
— Вы что-то путаете, — сказала Липочка. — Мы не улавливаем вашу мысль. Савва Миронович. Какие враги народа? Какие дети врагов народа? Антонин, скажи же ты наконец человеку! Пусть знает.
— Савва Миронович, — тихо заговорил Свешников. — Зачеркните то, что у вас там, в вашей книжечке, о моих родителях. Они погибли — это верно, и Липа правду сказала: их повесили, а не расстреляли. Но не те, не те вешали, кто вы думаете, нет. Не трое тут пострадавших от, как вы называете, несправедливости. А видимо, только вы один. Мы пострадали от фашистов. Родителей у меня отняли фашисты.
— Позвольте! При чем тут фашисты?
— А при том, Савва Миронович, что родители мои были разведчиками, чекистами. Немцы их зверски замучили. И не сами немцы докопались до того, кто же они на самом деле. Советских разведчиков выдал один из бывших кулаков, которого Советская власть пожалела и в свое время не отправила на Соловки.
— Не может быть!.. — Богородицкий, отдуваясь, утирал лицо платком. — Водички у вас не найдется?
Липочка подала ему стакан с водой. Он медленно пил, глоток за глотком, обдумывая положение, в каком оказался.
— Да-а, — сказал он врастяжку. — Неужто так? А уж чего только не наплетут люди! Ну и что же вы теперь обо мне думаете?
— Ничего особенного, Савва Миронович. Как сказано выше: не по адресу обратились, и только-то.
Богородицкий ушел, растерянный. Затворив за ним дверь, Свешниковы подошли к окну, смотрели, как он переходил двор к воротам. Он шел так, будто вот ступит еще шаг и вернется. Без зимней хорьковой шубы, без шапки из бобра он выглядел весьма непредставительно. По летнему времени в пестрой распашонке навыпуск, в узких брючках, отчетливо отразивших кривизну ног, он не был ни внушительным, ни представительным, каким казался зимой, — летний, он был линялым, выцветшим и еще более неприятным.
Свешниковы долго молчали, переглядывались.
— Да, — как бы в тон Богородицкому сказала Липочка.
— Да, — сказал Антонин.
— Нехорошо.
— Что именно нехорошо, Липочка?
— А то, что к тебе ходят с такими предложениями.
— Так это отчего? Оттого, что он меня за жертву принял, за пострадавшего от несправедливости. А он-то ведь кулачина. Он же сам рассказывал зимой о том, как их семья избегла раскулачивания благодаря некой счастливой справке.
В дверь позвонили. Не вернулся ли Богородицкий? Нет, это была Ия.