Чего же ты хочешь?

32

В свои предыдущие приезды в Советский Союз Порция Браун была постоянной посетительницей так называемых поэтических вечеров, огромных, порой многотысячных скоплений народа, то во Дворце спорта, то в Политехническом музее, то еще в каком-либо из вместительных помещений Москвы. Она всей душой радовалась тем чудесным вечерам, она с упоением писала о них в американские и английские еженедельники и ежемесячники, она собирала стенографические записи таких вечеров, щедро уплачивая стенографисткам-профессионалкам и любительницам чуть ли не за каждую строку. Однажды она даже сумела устроить так, что специально для нее сфотографировали президиум одного из наиболее шумных вечеров. Весь мир обошла фотография: сцена, на ней длинный стол, за столом — в ряд — три поэта-авангардиста, а над ними, на бархатном заднике, крупный лозунг: «Коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым!» Не было в том президиуме никаких отвратительных западному буржуазному миру физиономий, физиономий поэтов, которые десятилетиями действительно звали советский народ к коммунизму, не было и молодежи, в своих поэтических исканиях идущей по дороге поэтов революции. Сидело трое малых в пестрых свитерах, два из них угрюмы и бесцветны, третий — торжествующе сверкая белыми глазами и оскалом крикливого рта. Без всяких комментариев было видно, что же такие строители построят. За это фото Порция получила весьма внушительную премию от нескольких газетно-журнальных компаний.

С виду эта мисс Браун была маленьким солдатиком в большой идеологической войне Запада, то есть антикоммунизма, против Советского Союза и социалистических стран, то есть коммунизма. Ее хозяева ценили Порцию Браун во много раз выше, чем ценили они те обломки русской эмиграции в первых, вторых и уже и в третьих поколениях, которые сидели в различных «институтах» по изучению Советского Союза, во множестве возникших после войны в США, в Англии, в ФРГ. Те обломки в общем-то варились в своем не очень обильном соку, злобствуя против народа, отнявшего у них собственность и высокое положение в обществе. Они питались надеждами на возврат утраченного, в идиллическом духе расписывали жизнь старой России, всячески изощрялись в выдумывании пакостей о Советской стране, о советских людях; издавали сами же для себя журнальчики, газетенки, шумели, гремели; сочинили вот обращение «К русской интеллигенции», убогие, жалкие люди — Глеб Струве, Борис Зайцев, Роман Гуль, всякие Вейнбаумы, Водовы, Франки, Оболенские, Шики…

Порция была боевичкой, можно даже сказать, своего рода бомбисткой. К идиллиям она относилась скептически. Она верила в дело, только в дело. Не они сами, она, она придумала для поэтов-авангардистов так называемый исторический жанр. Ни с того ни с сего советский поэт насочиняет вдруг об Иване Грозном или о Петре, которые, укрепляя Россию, топтали судьбы отдельных людей, и напишет это так, будто бы дело-то не двухсотпятидесятилетней, не четырехсотлетней давности, а свеженькое, сегодняшнее. С помощью хитроумной подтасовки строки «исторического» стихотворения накладываются на битвы революции, на годы кровопролитной гражданской войны, на пятилетки с их трудностями, на еще более кровопролитные и опустошительные сражения Отечественной войны, и получается, что народ — жертва. Чего, кого? Соображай сам.

Сюжеты для подобных сочинений Порция любила излагать, лежа с поэтом в постели. Это было интимно, это было между делом, по снизошедшему наитию, хотя на самом-то деле ей немало приходилось перелистывать книг в поисках и разработках сюжетов. Сами ее подопечные были не слишком перегружены знаниями истории и вообще какими-либо знаниями.

Каждый такой стишок, поскольку его не просто было пробивать в советскую печать, она быстренько публиковала за границей, его передавали по зарубежному радио, поэт читал его на вечерах. Оно приобретало скандальную историю. Обожатели почти на каждом вечере вопили: «Про царей! Про царей!» Поломавшись, поэт читал «про царей». Обожатели неистовствовали.

Порция Браун могла через зарубежную печать и через тамошнее радио пустить любой слух, любую сплетню против литераторов, которые были неугодны ее хозяевам, а ей мешали растить кадры авангардистов. Она делала это самыми разнообразными способами. Вдруг какой-нибудь «Голос» принимался вещать: «Известный, пользовавшийся в годы культа Сталина всеми благами, какими в те годы осыпались подобные люди, писатель (имярек) не избран в правление (сообщалось, в правление чего). В хорошо информированных кругах полагают, что это связано с тем, что в московских верхах к (имярек) отношение изменилось». Естественно, что после этого подымается шумок. В чем дело? А нет ли дыма без огня? В самом деле, что-то (имярек) никуда не приглашается. Неспроста, конечно. И начинает расти ком. В планах издательств книжку (имярек) с текущего года на всякий случай переносят на следующий год, в ту или иную комиссию его не включают — дыма-то без огня не бывает! — поездку его за рубеж задержат. А это, в свою очередь, даст повторный резонанс: «Ого! До этого даже дошло!» И никто не знает, что все это сработала голубоглазая, изящная, модно, но не броско, со вкусом одетая Порция Браун, американка, друг Советского Союза, знаток Советского Союза, специалистка по «наведению мостов» меж Западом и Востоком.

Но в последний приезд — два года назад — для Порции Браун было как-то не все ладно. Она все время ощущала натянутую атмосферу вокруг себя. Следующий свободный ее вояж по Советской стране пришлось бы отложить, но хозяевам мисс Браун ее поездки были очень и очень нужны. Они подумали, придумали и включили испытанного своего сотрудника в группу по древнему искусству.

Но в Москве вновь было как-то не все ладно. Боевые молодые поэты перестали быть молодыми, в их двусмысленных писаниях редакторы и читатели начали прекрасно разбираться, ниспровергатели облиняли, засели на дачах, на контакт с американской покровительницей и вдохновительницей шли неохотно. Поэтому она с еще большим жаром хваталась за молодых. Поэтому так поспешно притащила к себе и молодого автора рассказов, верность идейных позиций которого критики брали под сомнение. Для Порции Браун подобные сомнения были наилучшей рекомендацией. Она была на пятнадцать лет старше рассказчика, но ее не останавливало ничто. Она его ласкала в постели, она обещала ему толстые сборники в Англии, в Америке, она показывала наброски своей большой статьи о его творчестве, которую она готовила для журнала «Энкаунтер», распространяемого по всему белу свету. Он, еще несколько лет назад печатавшийся только в областной газете, цвел, перед ним раскрывались новые миры. Но для Порции Браун это было не то, не то… Ее кадры в Москве мельчали. Вечеров-демонстраций во Дворце спорта уже не было, молодежь утратила интерес к литературным скандалам, все работали, все были заняты, и бездельников требуемой кондиции находить стало не просто.

Порция Браун еженощно приставала к молодому прозаику, чтобы тот устроил что-нибудь интересное. Неужели это невозможно? Что с вами сталось в последнее время со всеми? Неужели я должна бросить Советский Союз, который изучаю более пятнадцати лет, который знаю, в котором меня знают, и ехать куда-нибудь в Чехословакию, где процесс демократизации нарастает с каждым годом и где перспективы несравнимо определеннее, чем у вас?

Все, что смог устроить ее приятель, — это заказать отдельный кабинет в одном из ресторанов и собрать компанию человек в пятнадцать. Большинство были поэты и поэтессы, несколько прозаиков и будущих прозаиков. Все они быстро напились и стали читать стихи для «заграничной гостьи». Стихи были посредственные. Порция Браун слушала и не находила среди них ничего такого, за что можно было бы ухватиться. Вокруг нее выкрикивались строки о России, патриотические, лирические, героические. «Нет, это не орлы, — раздумывала она, — это мелкие пташки, воробушки». Одна из поэтесс, с плоской грудью и крупными желтыми зубами, запела на английском языке. Произношение у нее было такое, что Порция Браун почти ничего не поняла, но весьма благосклонно улыбнулась певице.

За столом было уныло, скучно. Молодые поэты затеяли спор о том, кто же из них значительнее в советской литературе. Вопрос этот, само собой, быстро разрешить было невозможно. Косясь на «заграничную гостью», они ушли в узкий тесный коридор, долго толпились и шумели там, а затем и вовсе исчезли.

В первом часу ночи ресторан закрывался. Остатки компании вышли на улицу.

— Что ж, уже и расходиться, что ли? — сказал кто-то. — В такую рань? Пошли в ВэТэО. Там еще открыто.

Но и туда уже не впускали.

— Ничего, — сказал все тот же человек. — Сейчас найду одного тут. Они с моим отцом старые друзья.

Действительно, появился какой-то толстяк, он распорядился, и изрядно подвыпившую компанию — теперь в ней было человек шесть или семь — впустили через служебный ход в ресторан театрального общества. В зале было шумно, что называется, дым коромыслом. Кухня уже не работала, блюд не подавали. Приятель Порции Браун заказал шампанского, шоколаду и фруктов. Веселья все равно не получилось. Выпили шампанское, съели шоколад и фрукты, и выяснилось, что от компании осталось уже не семь и не шесть, а только трое. Она, Порция Браун, ее приятель — тот? кто провел их в это место, и совершенно опьяневший, растрепанный тип с университетским значком на лацкане пиджака.

Пьяный сказал вдруг:

— Гражданка, а что вам не сиделось дома, в вашей Америке?

— Брось, Олег! — пытался остановить его молодой прозаик.

— Отстань! — отмахнулся от него значкист. — Я желаю побеседовать. Вот вы, — он придвинулся поближе к Порции Браун, — я, думаете, не заметил этого? — вели с нами сегодня этакие двусмысленные разговорчики: что, да как, да почему? Вам чего хочется? Второй Вьетнам у нас устроить? Маком!

— Олег!

— Отстань, дай я ей все скажу. Не выйдет, гражданочка, у вас ничего. Немцы тоже хотели оставить нам выжженную землю. Во — получи ли! — Он показал кукиш.

Порция Браун встала. Молодой прозаик загородил ее от разбушевавшегося малого с университетским образованием. А тот все шумел:

— Сидели бы дома, милая, деток бы нянчили, возили бы их по Брод вею в американских рессорных колясочках. А то, что вы сейчас делаете, предоставили бы вашим цереушникам. Вы что, «корпус мира»?

Приятель вывел Порцию на улицу.

— Уйдем, — сказала она. — В гостиницу. Скорей!

— А может быть, к кому-нибудь домой заглянем? — не очень решительно предложил он.

— Нет, нет, на сегодня хватит: «Цереушники»! Какие у вас все просвещенные стали. Опять книг про шпионов навыпускали, опять фильмы про разведчиков, да? Раздуваете психоз подозрительности! Однажды уже было. Вам мало этого, мало?

Она зло и звонко щелкала каблуками по асфальту, спускаясь по улице Горького к гостинице «Москва», затем повернув к «Метрополю».

— Меня не впустят, — сказал он перед входом. — Поздний час.

— Да, не впустят, — сказала и она и добавила по-английски: — Вы воробей!

— Что? — переспросил он.

— Ничего. До свидания.

Она была взвинчена, раздосадована, как с ней уже давно не случалось. Спать ложиться в таком состоянии не могла. Позвонила по телефону в номер Юджину Россу, сказав себе, что если не ответит на второй звонок, то третьего она дожидаться не будет. Но тот ответил с первого.

— Юджин, это вы?

— А вы полагаете, мисс Браун, что я вожу к себе по ночам мужчин и они тут выполняют роль моих секретарей?

— У вас нет выпить, Юджин?

— О, сколько угодно! Принести к вам или вы сами зайдете?

— Лучше я.

— Жду.

— Садитесь, — предложил он, когда впустил ее в свой заваленный хламом номер. Тут были фотоаппараты, фотоматериалы, раскиданные по всюду фотоснимки, коробки и пакеты от магазинных покупок. Он сбросил с кресла какой-то пакет, подвинул кресло к Порции Браун. — У вас чертовски бледное лицо, Порция. Вы устали?

— Устала, Юджин. Очень. Хорошо бы виски.

— О'кэй! — Он налил ей полстакана, она не останавливала его руку. — Льда нет. Содовой тоже.

— Ничего, обойдусь. — Она залпом выпила все.

— О, говаривал в таких случаях мой дедушка, леди пьет, как солдат. Еще?

— Еще. — Через несколько минут она была пьяна. — Юджин, — сказала, — надо уезжать обратно. Ну это все к… к… к… — Из нее бурным потоком хлынула матерщина, да такая, что Юджин Росс, сначала удивив шийся было, повалился затем на постель и хохотал, как сумасшедший.

— Ничего смешного! — кричала, переслаивая это еще более яростной матерщиной, Порция Браун. — Ничего смешного. Вы осел, если вам от этого смешно. От этого плакать, плакать надо! — И она заплакала.

Юджин Росс немного успокоился, встал с постели, начал прикладывать к глазам и к щекам Порции Браун носовой платок.

— Что случилось-то? Из-за чего вы так?

— Дерьмо эти советские парни и девки! — Она стала рассказывать о неудаче своих контактов с молодежью последнего поколения, о том, как великолепно было несколько лет назад и как скверно стало теперь.

— Порция, — сказал Юджин, — вы опытнее меня, не мне вас учить. Но я вас не понимаю. Вы просто нарвались на пустой пласт породы, без золотых вкраплений. А у меня, например, никакого желания немедленно уезжать нет. Я возле золотоносной жилы. Ребята, как губки, — все впитывают. Что нам с вами шеф говорил, чему учил? Самый неблагодарный материал — это работники литературы и искусства. Это перманентные климактерики. У них все неустойчиво, все неверно, сегодня они орлы, завтра чижики.

— Воробьи!

— Ну воробьи, пусть воробьи. Вернее, надежнее — кто? Дети хорошо обеспеченных. Забалованные, распущенные, жаждущие удовольствий.

— И вы их нашли, Юджин?

— Конечно.

— Браво, мальчик! Дайте, я вас поцелую. У вас сравнительно чистая постель? Может быть, пригласите переночевать с вами? Вы хоть немножко джентльмен? Или и ночью будете жевать резинку?

Юджин Росс пожал плечами, раздел Порцию Браун, разделся сам. Утром она поднялась, держась за голову.

— Чем вы меня вчера напоили, чудовище?

— Виски. Но я предупреждал, что ни содовой, ни льда у меня не было. И вы решили по-солдатски.

— Но можно же было удержать меня, остановить. Ах, как трещит голова!

— Надо снова выпить глоток, и станет легче.

— Налейте. Но только не по-вчерашнему. Один глоток. — Она выпила, посидела, не одеваясь. — Да, пожалуй, — сказала через некоторое время, — легче, вы правы. Да, кстати, вчера вы тоже были хороши. Напились так, что сразу же уснули и забыли, зачем мужчина и женщина вместе залезают под одно одеяло.

— У вас склочный характер, Порция. Не надо врать.

Она оделась, в дверях помахала ему рукой и пошла к себе. Возле дверей ее комнаты стоял Клауберг.

Он, не здороваясь, вошел вслед за нею.

— У меня нет намерений блюсти вашу нравственность, мисс Браун, — сказал он, садясь без приглашения в кресло. — Это дело, очевидно, трудоемкое и не каждому по силам. Администрация гостиницы мне уже сделала весьма деликатное представление на ту тему, что у вас слишком поздно задерживаются мужчины.

— Чтобы опровергнуть эту болтовню и как-то все уравновесить, — мисс Браун очаровательно улыбнулась, — сегодня я сама слишком поздно задержалась. А впрочем, — улыбка сошла с ее лица, — какого черта и вам и этой администрации от меня надо? Я живу и поступаю и буду жить и поступать так, как мне, мне, мне желательно, слышите? А не вам или их паршивой администрации. Я плачу валютой за эту нору, долларами, дол ларами, золотом. И за порогом ее я хозяйка.

— Мисс Браун, не орите, в коридоре слышно, они теперь знают любые языки, так что не нажимайте на голос. Я повторяю, мне ваша нравственность ни к чему. Но вы компрометируете нашу фирму, наше дело. Мы научная экспедиция, мы ученые, а не какие-нибудь французские шансонье или мимы, не тренькалыцики на банджо и не чечеточники из Бразилии.

— О я, я, герр Клауберг! Дакке шён! Киндер, кюхе, кирхе! Дойчланд. Дойчланд юбер аллее! Гот мит унс!

— Вам, очевидно, нужны валерьяновые капли, мисс Браун. Или еще более радикальное средство для успокоения нервной системы: обертывание мокрыми простынями.

— Можно обливание водой на морозе, как вы поступили с одним русским генералом и сделали из него сосульку. Можно подвесить на вывернутых руках. Можно…

— Хватит! — Клауберг хлопнул ладонью по столу. — Иначе я на самом деле заткну вам глотку, идиотка вы этакая! Я позвоню в Лондон, чтобы вас немедленно отсюда убрали.

Порция Браун усмехнулась.

— Если кого и уберут, то им будете вы, герр Клауберг, а не я. Это я вам гарантирую. Ну что еще? Только с этим вы и шли ко мне?

— Да, с этим, потому что, когда тобой начинает интересоваться администрация гостиницы, от этого совсем недалеко, что заинтересуется и площадь Дзержинского.

— Но мы же не делаем ничего, что может заинтересовать эту уважаемую площадь. Или у вас есть тут какие-то свои, особые от группы делишки, герр Клауберг?

— Я понимаю, что вы шутите. Но и шутить так не следовало бы. А вдруг у стен есть уши?

— Но если у вас особых делишек нет, то почему надо опасаться стен?

— До свидания, мисс Браун. Я вас предупредил. — Клауберг встал и вышел.

Порция Браун смотрела ему вслед, в широкую тяжелую спину, и зло щурила глаза.

Клауберг спустился на улицу, принялся ходить в тени лип по тротуару. Он взвинтился в этот день неспроста. Расставшись после завтрака с Сабуровым, который отправился в Музей Пушкина, он вот так же вышел сюда, под липы, рассматривал подъезжающие и отъезжающие автомобили и пытался вспомнить еще один, последний адрес, который был ему назван в Брюсселе. Номер дома помнил, квартиру помнил, фамилию, имя, отчество. А название улицы вылетело. Надо, значит, обращаться в Мосгорсправку, а там дадут длинный список этих повторяющихся имен, отчеств и фамилий, ходи потом и жди, что нарвешься на какого-нибудь бдительного молодца.

И вдруг в толпе снова мелькнуло то самое в мелких чертах лицо под белесыми прядками, которое мучило его уже целый месяц. Он пошел за этим человеком, в двух шагах позади, даже не зная, зачем он это делает. Человек не оборачивался, шел тихо, спокойно, вошел в какую-то дверь и исчез. И опять Клауберг не мог решить, почему это лицо его так тревожит, в чем дело? Встречались? Да, совершенно ясно, что встречались. Но где, где? И когда? Человеческая память — штука капризная. Эта встреча могла быть всего лишь вчера, а память отнесет ее на долгие годы назад. И наоборот — виделся с человеком в незапамятные времена, а память ищет эту встречу во вчерашнем дне. И тогда стало тревожно: может быть, человек этот стал мелькать возле него со дня их прибытия в Москву? Может быть, это «хвост»? И, может быть, «хвост» уже зарегистрировал его разъезды по московским адресам? А тут еще потаскуха из ЦРУ или откуда-то там, из некоего такого подобного! Администрация гостиницы действительно предупредила его в весьма вежливой и деликатной форме, что член их группы госпожа Браун, очевидно, не знает советских порядков и что его, как руководителя группы, просят ей эти порядки разъяснить.

Вот и разъяснил этой скорпионше! Киндер, кюхе, кирхе!.. Еще и смеется. А и им бы, в их Америке, не помешало иметь прочные основы в семейной жизни!..

Он ходил и ходил по тротуару. Вокруг, огибая его, катясь навстречу, двигалась толпа хорошо одетых мужчин и женщин. У каждого были свои дела, свои заботы. Но вряд ли кто-либо еще, кроме Клауберга, мучился здесь такими заботами, какие мучили его.