Чего же ты хочешь?

— Я пришла сказать, дорогие товарищи, — заговорила она с порога, — что освобождаю вас от своей особы. Спасибо за пристанище. Уже сегодня буду ночевать дома. Там такой шик-модерн! Просто мечта ваших заказчиков, Антонин. А что это вы оба не то расстроенные, не то ненастро енные?

— Нет. ничего, тебе кажется, — ответила Липочка.

— Не хотите говорить, не надо, я никогда никого ни к чему не принуждаю. Вот бутылка вина, вот яблоки, вот конфеты. Мне помнится, у вас был штопор. — Она вытащила пробку из бутылки, достала стаканчики из серванта, наполнила их вином. — Давайте же чокнемся! За избавление от меня. Говорила: на три дня, а проторчала у вас все десять. Зато, если вам понадобится пристанище, мой дом к вашим услугам. Спасибо, Антонин! Спасибо, Липочка! Особенно, конечно, я ценю твое бесстрашие. Потому что давным-давно замечено, что подруг в семейный дом пускать нельзя. Змеи они, эти подружки.

Как Ия ни старалась, расшевелить Свешниковых было невозможно.

— Ну вас, — сказала она наконец. — Я пойду. А вы тут доругивайтесь. Очевидно, выясняли отношения?

— Обожди, — сказала Липочка. — Посиди минутку. Антонин, давай скажем ей. Ийке можно.

— Как хочешь, — сказал Свешников. — Секретов во всем этом не вижу, в общем-то,

— Иинька, — заговорила Липочка, — можешь себе представить: при ходит один тип и предлагает Антонину сочинить какое-то коллективное письмо…

— Куда, кому? О чем?

— В верха. О том, что надо демократичней, свободней…

— Не вздумайте, Антонин, связываться, — сказала Ия. — Это только разговор, что в верха. А его, это письмо, немедленно в зарубежное радио, в газеты, в журналы!.. Обычная антисоветчина. А что это за тип?

— Просто удивительно! Ты его, между прочим, знаешь. Богородицкий.

— А, великий русофил! У Зародовых тогда был, у моей мамочки и приемного папочки. Не связывайтесь.

— Да ведь сам пришел. Мы его не звали. — Липочка пожала плечами.

— Звать не звали. А повод все-таки дали, и ему и всяким подобным.

— Какой же? — спросил Свешников.

— Не сердитесь на меня, Антонин, — ответила Ия, — но я вам скажу правду. Вы мне, несмотря на все ваши чудачества, очень симпатичны, и поэтому я скажу правду. Я, например, если бы была в чем-то недовольна Советской властью, обратилась бы именно к вам, ища единомышленников.

.— Ну, уж это слишком!

— Нет, не слишком. Зачем вы так демонстративно путаетесь с зарубежной камарильей? Я тут, оставаясь поздними вечерами, отвечала на десятки звонков всяких говорящих с акцентом. «Господин Свешников» да «мадам Свешникова».

— Но ведь, кроме работы и платы за нее, меня с ними ничто не связывает! — загорячился Свешников. — Ничто!

— Верю. Но почему же тогда это же самое, работа и плата за нее, не связывает вас с вашими соотечественниками? Обиделись на них за что? Надулись? Вот по логике вещей к вам и обращаются за единомыслием другие.

— И представь, Ийка, представь! — Липочка даже вскочила с дивана. — Вы же ведь, говорит, сын врагов народа! Расстрелянных! Услышал звон и вписал в свою книжечку.

— Я не хочу быть советчицей, прорицательницей, потому что нет на свете более безответственного дела, чем дача советов. Но все же скажу: Антонину надо поотчетливей заявить себя. Вы, Антонин, талантливый человек, вы не должны ходить кривыми дорогами, нельзя, чтобы на вас делали ставку темные типы. У них свое, у вас свое. Не позволяйте связывать ваше имя с их именами.

— И представь, Иичка, он еще ссылался на антисоветское «обращение» эмигрантов «К интеллигенции России», которое минувшей зимой из Мюнхена рассылали по нашим советским адресам. — И Антонину, конечно, прислали?

— Прислали. Я его в мусоропровод сунула.

— А кто подписал то сочинение?

— Человек двадцать. Некоторых запомнила.

— Ну-ка!

— Какой-то Вейнбаум…

— Редактор газетенки на русском языке! — подхватила Ия. — Роман Гуль, поди? Редактор «Нового журнала».

— Верно, верно!

— Всякие там Александры Шики, Борисы Зайцевы, Глебы Струве… Все ясно, друзья мои. Одно не ясно, почему Мюнхен. Эти братья в основном проживают на американской земле. Почему же Мюнхен? Надо будет спросить Булатова. Он эти штучки знает.

— Кого, кого? — переспросила Липочка. — Какого Булатова?

— Василия. Василия Петровича Булатова. Писателя.

— Ты с ним знакома?

— Немного да.

— Но говорят, что это жуткий человек!

Ия засмеялась.

— Желчный, злобный, — продолжала Липочка. — Догматик до мозга костей. Сталинист!

С каждым новым эпитетом, выдаваемым Булатову, Ия смеялась все веселее.

— Но ты же убедилась, что это такое — «говорят», Липа. Говорят даже, что родители Антонина репрессированы как враги народа.

— Это объяснимо. В этом сам Антонин виноват. Он так думал когда-то и так о них высказывался. Ты же эту историю знаешь.

— Ну, а Булатов ничего о себе не выдумывал. Все о нем выдумали другие. Вот такие, как этот! — Ия постучала пальцем о стол, полагая, что Богородицкий сидел именно за ним. — Нет, с Булатовым вас надо, надо познакомить.

— Избави бог, избави бог! — Липочка даже руками замахала, открещиваясь от подобной возможности. — Этого еще нам не хватало!

— Да, этого вам не хватало и не хватает. Как не хватало и мне.

— Ия, ты очень странно говоришь о Булатове, очень странно. Так, будто ты в него влюблена.

— Ну, а если?… Так что? Запрещается?

— А Феликс? Я тебя зря с ним знакомила?

— Феликс — чудесный человек. Очень приятный, хороший. Но я с ним не смогу.

— Может быть, мне выйти? — сказал Свешников. — У вас начинается профессиональный бабий разговор. Не хотелось бы стать совладетелем ваших тайн.

— А это не тайны, — ответила Ия. — Просто надо иметь элементарную порядочность. Феликс во многом еще мальчишка, хотя уже успел и жениться и разойтись. А я… Я сильно попорчена моей трудной жизнью. Не Булатов, а вот я действительно злая, желчная, нетерпимая.

— Все ты сочиняешь! — сказала Липочка.

— Нет, правда. Я чувствую, что характером сильнее Феликса. И что же это будет? Ужас будет. Это же очень плохо, когда мужчина подчинен женщине.

— Как я, например, — сказал Свешников, ухмыляясь.

— Да, — согласилась Ия. — Но у вас это не потому, что Липа уж очень сильна. А просто потому, что вы, Антонин, еще слабее ее.

— Хорошо, — сказала Липочка. — В твоих рассуждениях есть правда. Мне, например, часто невмоготу решать вопросы жизни в одиночку. Злюсь на Антонина за то, что он все на меня переваливает. Хотелось бы побыть за крепкой мужской спинищей.

— Выходи за Богородицкого, — сказал Свешников. — У него спинища двухметровой ширины.

— Когда в зимней шубе, — ответила Липочка. — А в рубашечке-то он не столь могуч. И не нужна мне его спина. Обойдусь твоей. Но по временам все-таки бывает досадно. Видимо, женщине свойственно искать заслон от житейских невзгод. Когда-то мужчина заслонял ее собой от динозавров…

— Во времена динозавров человека еще не было, — сказал Свешников.

— Хорошо, не от динозавров, так от саблезубых тигров и мамонтов. А теперь…

— А теперь, — подхватила Ия, — мужчина должен защищать и жену и себя от Богородицких.

— Богородицкий что! — сказала Липочка. — А вот от монтеров, от водопроводчиков, от кровельщиков, от всех этих ужасных обдирал, у которых цены менее чем десятка ни на что не существует. Кран не завинчивается — десятка, пробки перегорели — десятка, крыша потекла, залезть на нее взглянуть — десятка. А починять — тут целую охапку десяток гони. Вот от кого надо бы меня защищать. Да, так вернемся к Феликсу. Он, значит, негож. А Булатов гож? Булатов сильнее тебя?

— Липа, в таком тоне мы говорить о нем не будем. Хорошо? — мягко сказала Ия.

— Хорошо. Но у него же, наверно, жена, дети.

— Наверно. Но какое это имеет значение! И вообще это все досужая болтовня. А вот что реальность, так это то, что вас с ним надо будет непременно познакомить. Если он согласится. Он ведь тоже может воскликнуть: «Избави бог!» О Свешникове тоже болтают немало. Булатов — догматик, прямолинеен, а Свешников продался за доллары и всякие иные пиастры. И сочиняют это, вполне возможно, одни и те же сочинители. Между прочим, Липа, ты сказала слово «сталинист». Не могла бы ты мне сообщить, откуда к тебе пришло это слово? Ты слышала его в речах наших руководителей? Ты прочла его в нашей партийной печати? Где ты его подцепила?

— Странно, — удивилась Липочка. — Где, где? Откуда я знаю, где услышала! Очень распространенное слово.

— Так вот, Липочка, ни в одном выступлении, ни в одной статье ты его услышать и прочесть не могла. Его там не было и быть не могло. Лишь в обывательской среде употребляли. Потому что это не наше слово. Его Троцкий придумал, еще до войны, когда боролся против партии, против Сталина. Повторяя это, ты повторяешь Троцкого, Липочка.

— Что ты говоришь! Откуда это тебе известно?

— Переводила кое-что. Рецензию на шикарную книгу о Троцком, вышедшую в Лондоне. Там и нашла.

Когда Ия ушла, Липочка сказала:

— Она говорит много правильного. Нам с тобой надо задуматься, Тоник, над тем, что вокруг нас происходит. Сын чекистов, таких замечательных людей, настоящих большевиков, а о нем распространяют слухи, будто бы он чуть ли не антисоветчик. Что-то мы с тобой делаем такое… Не совсем, наверное, правильное.

— Я не знаю, Липочка. Мне кажется, что ничего неправильного мы не делаем. Портреты этих старых дур?… Ну и что? Сам великий Пикассо на потребу дураков наработал уйму дряни. Раз платят…

— «Раз платят!» Это, Тоник, не доказательство. А мне бы, скажем, хорошо платили за мое тело, ты и тогда так же бы рассуждал: раз платят?

— Как можно сравнивать! — возмутился Свешников.

— А почему нельзя? В данном случае ты тоже торгуешь. Кистью торгуешь, своим искусством, талантом. Тебе разве доставляет удовольствие малевать эти хари?

— Мне доставляет удовольствие то, что я получаю монету и таким образом доставляю тебе удовольствие.

— Значит, в этой торговле виновата я? — Липочка принялась ходить по мастерской. — Какой-то, извини, заколдованный круг получается. Ох, права Ия, права! Ни у тебя, ни у меня нет настоящего характера.

— А не всем он, Липочка, и нужен, — сказал Свешников. — Не всем и не для всего. Если бы я был хозяйственником, это — да, это — верно, без характера я и не достал бы ничего, и не обеспечил бы, и не справился.

Они смотрели друг на друга и мучились мыслью, так ли они живут, верно ли поступают и нужен ли или не нужен им тот характер, который так помогает некоторым в жизни. Ни у него, ни у нее характера вообще не было. У него был талант, у нее была любовь и преданность ему, и они оба мало задумывались над тем, а что же еще надобно человеку в жизни.