Черноводье

Глава 17

Стан покосники разбили на пригорке в реденьком осиннике. Вокруг кострища, припорошенного за ночь седым пеплом, полукругом приткнулись приземистые балаганы, крытые скошенной травой, уже подсохшей на жарком июльском солнце. В стороне от стана, под старой осиной со сломанной вершиной, аккуратно в один ряд воткнуты в землю косы. Тут же стояла толстая березовая чурка с вбитой в нее стальной бабкой для отбивки кос.

От кострища до берега чвора протоптана в густой траве узкая тропинка. На топком илистом берегу чвора сделаны небольшие мостки. Из балагана выползла на четвереньках женщина. Она медленно выпрямилась и, широко зевнув, мелко закрестила рот. Из-за озера только-только поднималось солнце. От обильной росы, вспыхнувшей вдруг под утренним солнцем крупными алмазами, никла к земле созревшая трава. По низинкам на гриве клубился реденький туман, скатываясь к озеру, он густел, уплотнялся и глушил все звуки.

Акулина взяла ведра и направилась по тропе к озеру. Она шла осторожно, поднимая высоко ведра. Там, где тропа огибала густой куст крушины, женщина особенно береглась и каждый раз цепляла его плечом. Крупные капли росы, скользнув по темно-зеленым листьям, градом катились вниз. Вот и сейчас Акулина невольно вскрикнула и, проскочив опасное место, тихонько рассмеялась и уже не остерегаясь шла дальше к озеру, мочила босые ноги и подол юбки холодной росой. Перед тем как ступить на мокрые подмостки, она каждый раз, пересиливая собственную внутреннюю дрожь, мгновенно охватывающую все тело, медленно входила в озерную воду, слабо парившую на солнце, точно ледяная прорубь в декабрьский трескучий мороз. И каждый раз ее поражала неожиданная теплота озерной воды; изморозь, внезапно покрывшая все тело поварихи, исчезла, Акулина наслаждалась теплой водой и ранней свежестью летнего утра. Многочисленная рыбья молодь будто ждала ее всю ночь; начинала щекотать женские ноги, тыкалась в пальцы и легонько пощипывала за икры. Акулина тихо смеялась. Точно приклеенные к озерной глади, смутно чернели сквозь струи тумана многочисленные утиные выводки. Наконец Акулина вышла на берег и поднялась на подмостки, чтобы зачерпнуть чистой незамутненной воды. Набрав ее, она разогнулась. Внимание привлек треск сучьев и всхрапывание. На другой стороне озера показался табун лошадей. Растянувшись в цепочку, кони шли на водопой. Вела косяк Воронуха. За месяц вольной жизни на лугах лошади выгулялись, шерсть на них лоснилась. Акулина залюбовалась сытыми лошадьми:

– Ишь ты, начальница! – пробормотала она. – Все как у людей! – Акулина тяжело вздохнула. – Идти надо – болтушку заваривать, да и Афанасий, поди, встал уже, он готов круглые сутки работать!

Когда Акулина пришла на стан, Жучков уже правил косы. Его молоток звонко выбивал дробь на стальной бабке, оттягивая жало очередной литовки.

Покос – это не опостылевшая раскорчевка. Привычный крестьянский труд успокаивал людей, умиротворял, давал видимость полезного и свободного труда. Здесь спецпереселенцы отдыхали душой. Даже помощник поселкового коменданта, Поливанов, и тот приезжал раз в три-четыре дня, привозил очередной мучной паек. И снова бригада оставалась одна на лугах…

Кончив стучать молотком, Афанасий поднял голову и, повернувшись к поварихе, спросил:

– У тебя, Акулина, скоро будет готово?

– Я вас с разносолами не задержу! – она горько улыбнулась. – Утром болтушка, в обед затирушка…

Жучков поднялся с земли.

– Ну и спать, мать их за ногу! – ругнулся мужик. Взяв в руки грабли, он черенком ударил по крыше ближнего балагана. – Вставай, работнички, росу проспите!

Наступила самая пора сенокоса. Жиденький туман скатился с высокой гривы и сейчас стелился по низинам, все плотнее закрывая собой вытянувшееся дугой озеро – чвор. Укрывшись рыхлым туманом, словно пуховым одеялом, оно сладко дремало на восходе солнца. Только изредка хлобыстнет хвостом черноспинная озерная щука, да заполошно закрякает-закричит утка-мать, испугавшись за своего неуемного пуховичка-утенка. И опять тишина на безбрежных васюганских гривах, заросших матерой травой. Клонится трава к самой земле от обильной росы.

Жучков, невысокий жилистый мужик, лет за сорок, в распущенной светлой рубахе и холщовых штанах, мокрых по колено, стоял на краю поляны, прикидывая, как удобнее пройти с первым прокосом. Наверное, от тишины, а может быть, от травы, вымахавшей по пояс, покрытой сизым росным одеялом, у мужика затуманились глаза.

– Осподи… Травы-то, травы скоко! Коси не ленись!..

Он вдруг весь подобрался, хищно выставил свою бороденку, лихо загнутую вбок, и врезался литовкой в густую траву. Следом за старшим закосились Иван Кужелев, Николай Зеверов, братья Ивашовы, братья Христорадновы и все остальные. Последней в цепочке косцов шла Настя.

Едва слышно шелестела хорошо отбитая коса. Афанасий равномерно, не торопясь махал и махал косой, оставляя за собой широкий чистый прокос. Глядя со стороны, вроде бы медленно, даже с ленцой косил мужик, а попробуй догони. Обходя небольшие кусты, разбросанными редкими островками по лугу, он все гнал и гнал прокос, разрезая густой травостой.

Поднявшееся июльское солнце согнало росу с травы, растопило туман над озером, и вода жидким оловом плавилась в изумрудном ожерелье озерных берегов. Иван налегал на косовище все сильнее и сильнее, а крепкая невысокая фигура Афанасия все маячила впереди. Иван, с малолетства державший литовку в руках, с невольным восхищением наблюдал за косцом.

Раскаленное солнце все выше поднималось по белесовато-мутному небу. Все жарче, все теснее в груди. Липкий пот заливает глаза. Казалось, не будет конца бескрайнему лугу с податливой травой, покорно ложившейся под ноги косцов.

«Когда же ты остановишься, язви тебя!.. – уже с раздражением думал Кужелев. – Глядеть не на что – сморчок, а ты гляди, че вытворят!»

Наконец Афанасий кончил косить, уткнувшись прокосом в большой остров, сплошь заросший кустами черной смородины, перевитой вязелем, среди которых ярко пламенели красные головки кровохлебки.

Жучков воткнул косовище в землю, медленно распрямился, растирая руками поясницу, и повернулся к бригаде. С раскрасневшимся лицом, заканчивал прокос Иван. Следом махал литовкой Зеверов Николай, ярко-рыжие волосы парня потемнели от пота и, развалившись на две стороны, открыли высокий ослепительно белый лоб без единой веснушки.

– Ну ты, дядя Афанасий, даешь… Так ить до Москвы можно дотопать! – прохрипел севшим от усталости голосом Николай.

Жучков молча усмехался в бороду, глаза его хитровато поблескивали. Мотнув бородой в сторону Насти, которая ловко управлялась с литовкой, одобрительно хмыкнул:

– Хорошо косит, язви ее!

Прижимаясь к берегу, Ефим Смуров неторопливо гнал обласок вверх по реке. Он решил посмотреть один из лучших своих покосов по Коровьему чвору, хотя точно знал, что там появились новые хозяева. Но болезненное любопытство погнало его на бывший свой покос. По укоренившейся привычке местных жителей он держал в руках тетиву от дорожки, нехитрой снасти, с помощью которой все население Васюгана от мала до велика ловило щук. Вот и сейчас Ефим почувствовал сильную поклевку. Рыбак спокойно положил весло на дно обласка и стал вытягивать из воды рыболовную снасть. В воде, около борта долбленой лодчонки, исступленно билась пойманная рыба. В момент, когда щука выскочила из-под днища обласка, Ефим резко дернул тетиву вверх. Описав дугу, рыбина упала на дно обласка.

– Попалась! – равнодушно пробурчал Ефим и привычным движением схватил пальцами скользкую рыбину за глаза и заломил ей лен. Судорожно затрепетав всем телом, щука успокоилась на дне обласка. Пока Смуров неторопливо плыл вверх по реке до истока, вытекающего из Коровьего чвора, в ногах у рыбака лежало полтора десятка пойманных щук. Смотав дорожку на рогатку, Ефим направил обласок в исток.

Афанасий, как заведенная машина, не зная усталости, шел все так же впереди. Его морщинистая шея, потная рубаха, прилипшая к острым лопаткам, свалявшиеся волосы неопределенного мышиного цвета – постоянно маячили перед глазами косарей. Руки мужика в постоянном движении: раз – литовка заведена далеко в сторону, два – она с шипением врезается в густую траву, сбив высокий валок, коса вновь, сверкнув на солнце, отлетает далеко в сторону.

Уставшие косари то и дело поглядывают то на высоко поднявшееся солнце, то на маячившую впереди спину бригадира. Иван Кужелев тоже мельком глянул на солнце, и вдруг его внимание привлек посторонний предмет на озере. Иван приостановился, разглядывая черную точку на водной поверхности чвора.

«Однако, кто-то едет», – подумал он и окликнул бригадира:

– Слышь, дядя Афанасий, едет кто-то; однако – местный!

– Пущай едет! – невозмутимо ответил Жучков.

Косари бросили работу и, сгрудившись вместе, с интересом наблюдали за приближающейся лодкой.

– Чего встали! Обласка не видели… – проворчал Афанасий, мельком глянув на озеро и, не останавливаясь, продолжал косить.

Бригадники недовольно заворчали, но, захваченные неистовой страстью работящего бригадира, вновь замахали косами. Взмахнула литовкой и Настя, но вдруг почувствовала сильную слабость, к горлу подкатила внезапная тошнота, в глазах потемнело, и у нее невольно подогнулись ноги. Слабо охнув, молодая женщина опустилась на кошенину. Кужелев оглянулся и увидел сидящую на земле жену. У него похолодело в груди. Он воткнул косовище в землю и кинулся к Насте.

Настя прижалась к горячему телу мужа. Затем она медленно отняла ладонь от лица, точно снимала паутину, залепившую ей вдруг глаза, и посмотрела на испуганное лицо мужа. Молодая женщина слабо улыбнулась и тихо проговорила:

– Ниче, Ваня, щас пройдет! – успокаивала она мужа и, глянув ему прямо в глаза, так же тихо и уверенно закончила: – Однако, понесла я, Ваня!

Иван судорожно проглотил горячий ком, подкативший к самому горлу, и прижался к потному прохладному лбу жены.

Как только обласок вынырнул из узкого истока в озеро, Ефим сразу заметил перемены на знакомой гриве. На его обычном месте, где он разбивал стан с семьей во время покоса, стояли балаганы и дымился костер. Сенокосная грива наполовину выкошена и была похожа на овечий бок, остриженный ручными ножницами. Ровными рядами на кошенине лежали валки скошенной травы. Вытянувшись в цепочку, по лугу неторопливо шли люди. Даже издали, только по внешнему виду, было видно – траву косили опытные мастера. У Ефима невольно отмякли глаза и потеплело в груди. Было что-то завораживающее в этом едином ритме работающих людей. Придержав веслом неторопливый бег обласка, Ефим залюбовался красивой и слаженной работой.

В памяти вдруг всплыли беспокойные слова жены: «Куда тебя несет? Все одно отберут покос, еще и прикончат, чего доброго. Там, можить, одни варнаки… Зазря не сошлют!..»

– Нет, мать, врешь! С нечистой совестью люди так хорошо не работают! – мужик сразу успокоился и уже уверенно направил обласок в сторону косарей.

Покосники настороженно и в то же время с любопытством следили за местным жителем, высоким сутуловатым мужиком, в светлой рубахе косоворотке, заношенных штанах, лоснящихся на коленях, заправленных в кожаные легкие чирки. Мужик шел легко, по-кошачьи неслышимыми шагами. Иван Кужелев сразу отметил пришельца: «Охотник, по всему видать!»

«Басурман и есть басурман, и походка такая же! – с тревогой думал Жучков, присматриваясь к приближающемуся гостю. – Кто в такую глушь добровольно заберется?! Точно, варнак какой-нибудь…»

Ефим подходил к сбившемуся в кучку народу, отмечая чистые прокосы косарей. Он будто ненароком поддел чирком валок и не мог сдержать довольной улыбки – под валком было чисто, вся трава прокошена.

Жучков видел, как подходивший житель со знанием дела приподнял валок травы ногой и как на его лице заиграла довольная улыбка. Ему сразу стало ясно – никакой это не варнак, а простой мужик, как он, Афанасий, как все остальные. Бригадир сразу успокоился, даже жиденькая борода, которая всегда упрямо торчала в бок, и та опустилась.

– Здорово, работники! – негромким хрипловатым голосом проговорил приезжий, пытливо всматриваясь каждому в лицо.

– Здорово! – за всех ответил Жучков. – Не знаю, как звать тебя величать, мил человек!

– Зови Ефимом! – скупо улыбнулся Смуров.

– Меня Афанасием поп окрестил!

Смуров смотрел на серые изможденные лица, на штопаную-перештопаную одежонку, у него окончательно прошла злость на этих людей. Он неожиданно для себя проговорил:

– Ниче, мужики, жить здеся можно! Просто-о-ор! – и так же неожиданно, с горькой усмешкой закончил: – Жить-то можно, вот токо власть, мать ее за ногу, не знашь, каким боком к тебе повернется!

– Не боком, а задом наша власть поворачивается к людям! – зло ввернул Николай Зеверов.

Афанасий зыркнул глазами в сторону Ефима, потом Николая и повернул разговор в другую сторону.

– А че, мужики, стоим? В ногах ить правды нет: передохнуть надо. Солнце – вон где, да и обед скоро! – Он неопределенно мотнул своей серой бороденкой.

– Верно, дядя Афанасий! – пробасил степенно молодой Степан Ивашов и повалился в густую траву. Сгрудившись вокруг Жучкова, расселась вся бригада.

– И то правда! – согласился Смуров и тоже, присев на кочку, потянулся в карман за кисетом. Неторопливо сворачивая козью ножку, он с интересом оглядывал свой бывший покос, потом повернулся к бригадиру и посоветовал:

– Ты, Афанасий, сначала западинки выкашивай. Трава в них медленно сохнет; не дай бог под дождь угодит – сгноишь траву! А грива че! На ней и в перерывах между дождями успеет высохнуть. Уж я-то свой покос знаю! – Ефим вкусно пыхнул горьковатым махорочным дымком.

– Спасибо, мил человек! – тепло поблагодарил Жучков.

Ефим разогнал рукой лезший в глаза дым и снова проговорил:

– Ниче, мужики, жить здеся можно! Проживете!..

– Сам-то, дядя, сколь годов тут живешь?

– Сам-то?.. Племянничек! – Ефим с улыбкой посмотрел на Ивана Кужелева и ответил: – Сам-то с двадцать третьего года тут обретаюсь. Зимником через болото с Серафимой притопали. Троих в коробе с собой привезли, да тут хозяйка двоих народила. Вот так и живем…

– Какой леший тебя загнал сюда?! – спросила подошедшая к покосникам Акулина.

– Голод! – коротко ответил гость. Он внимательно посмотрел на женщину и пояснил: – Брательник в этих местах давно окопался. Торговлю держал. Вот он и посоветовал сюда перебраться.

Мы на родине с голоду пухли: три года подряд в нашей местности был неурожай – все выгорало. – Ефим замолчал, пыхнул дымком и закончил: – С Ишима мы. Слыхали, поди, про ишимские степи.

– Как не слыхать! Слыхали… – ответил Афанасий.

День был жаркий. Нещадно палило полуденное солнце. Ветерок стих. Сморенная жаром, никла под солнцем трава. Только беспокойные стрекозы неутомимо расчерчивали застоявшийся воздух. Зыбкое марево укрыло все окружавшее пространство. Все смешалось, все перепуталось. Зеркальная гладь озера приподнялась над землей да так и застыла в неверных струях зыбкого марева черной расплывчатой полосой. Дремали в жарких солнечных лучах говорливые осины, укачанные бегущими волнами разогретого воздуха.

– Ну и пекеть! – Афанасий вытер потное лицо подолом рубахи. – Обед готов, стряпуха? – спросил он, поворачиваясь к Акулине.

– Закипала затируха, – ответила Щетинина. – Федька у костра приглядыват.

– Тогда пошли на стан, – проговорил Афанасий, поднимаясь с земли. – Пойдем, Ефим, с нами! – пригласил бригадир гостя. – Угощать, правда, особливо нечем, но что Бог послал. И в тени передохнешь!

Покосники гуськом, раздвигая высокую траву руками, пошли к балаганам.

Ефим присел под старой осиной, привалившись спиной к толстому стволу, покрытому загрубевшей корой. Он с интересом оглядывал стан. Ему все больше и больше нравились люди, разумное оборудование стана. Все было прибрано, все лежало на своем месте.

Бригада расселась за длинный стол, на конце которого стояли два закопченных ведра.

Афанасий поискал глазами гостя и, увидев его под деревом, снова пригласил:

– А ты че, паря, садись! Поедим, чем Бог порадовал!

– Спасибо! – отказался Ефим.

Около ведер с чашкой в руках стоял мальчишка и судорожно глотал слюну. На худеньком бледном лице горели голодные глаза.

У Ефима дрогнуло сердце.

«Исхудал-то как, даже загар не пристает», – с жалостью подумал он, сравнивая своих сорванцов, обветренных и загорелых до черноты.

Акулина глянула на сына и зло прикрикнула:

– Че стоишь! Дай сначала работников накормить!

У Федьки на глаза навернулись слезы. Он отошел от стола и дрогнувшим от обиды голосом пригрозил матери:

– Погоди, вот приедет тятя, я все ему расскажу!

Акулина огорченно вздохнула:

– Тятька, тятька… Где наш тятька!

– Ты, Акулина, того, корми мальчишку. Он свое отработат; скоро копны возить надо. Верно, Федька? – с наигранной бодростью проговорил Жучков.

Из балагана послышался плач ребенка. Акулина подняла голову и посмотрела на отошедшего в сторону мальчишку.

– Федька! Оглох, че ли, Костя проснулся!

– Федька, Федька! Как жрать, так в последнюю очередь! – плаксиво затянул мальчишка и полез в балаган. Акулина стала разливать затируху по чашкам. Ни разговора, ни смеха, только слышно было торопливое чавканье и постукивание ложек о миски.

Ефим крякнул и, отвернувшись, стал торопливо крутить козью ножку. Пустив клуб горьковатого дыма, он прикрыл глаза. Ему вспомнилось собрание, на котором участковый комендант пугал жителей сосланными сюда «врагами народа».

Детский плач не стихал. Ефим открыл глаза. Федька тащил перед собой на руках годовалого ребенка. Тот сучил тонкими ножками, задравшаяся рубашонка оголила вздутый живот. Акулина взяла ребенка и, налив в чистую тряпочку немного затирухи, завернула ее и сунула ему в рот. Костя сразу умолк и, заурчав, стал жадно сосать тряпичную соску. У женщины в глазах стояли слезы. Посмотрев на Федьку, она тихо сказала:

– Садись, сынок, ешь. Чашка твоя на столе.

У Ефима запершило в горле:

– Враги народа… Мать вашу!.. – пробормотал мужик и резко поднялся с земли.

– Ты куда собрался? – удивился Лаврентий.

– Щас приду! – ответил Ефим и зашагал в сторону чвора к обласку. У него все клокотало внутри, с губ мужика срывались отрывочные бессвязные слова: – Враги… дети… бабы! Эх! – и закончил тираду сибирский мужик отборнейшей бранью.

Около обласка привычный вид озера, запах тины немного успокоил Ефима. Он взял ведро, лежавшее в корме лодчонки за сиденьем, и собрал в него снулых щук. Потом, немного подумав, прихватил с собой и рыболовную снасть «Дорожку», смотанную на рогатку.

На стане Ефим вывалил рыбу из ведра около костра и предупредил повариху:

– Ты, хозяйка, прямо щас вспори щук, а то не долежат они до вечера. Жара… – Затем подошел к мальчишке и подал ему «Дорожку»: – Возьми, рыбак, поди, сообразишь, как ей орудовать!

– Соображу! – у мальчишки загорелись глаза.

– Соображай! – улыбнулся Ефим и с сожалением продолжил: – Это, конечно, не мясо, но все же какой-никакой приварок, а щук в озере полно!

Послышалось фырканье лошади, Смуров повернул голову на звук. К стану подходила навьюченная лошадь. За повод вел ее худощавый мужчина, одетый в военную форму. Впереди на поясе у него нелепо болталась кобура, из которой торчала деревянная ручка револьвера.

– А вот и Поливанов пожаловал! Паек привез, благодетель! – насмешливо проговорил Николай Зеверов.