Черноводье

Глава 30

Наконец закончился март и наступили первые апрельские дни. Потянуло теплом, по осевшему небу поползли рыхлые, черные с проседью облака, из которых попеременно сыпались то снежная крупа, то мелкий холодный дождь. Незаметно осели снежные сугробы. Деревья весело топтались на пятачках земли, вытаявшей у основания стволов. Синицы, ютившиеся всю зиму около жилого поселка, смолкли, и в тайге по утрам задорно посвистывали бурундуки, да звонко разносилась далеко вокруг дробь токующих дятлов.

Афанасий Жучков медленно брел по раскисшей весенней дороге вдоль бараков. Было пасмурно и сыро. Снег по обочинам дороги потемнел, насквозь пропитанный водой. Казалось, неведомая сила сдавила ее с боков и выдавила вверх; неровная, щербатая, она высилась среди осевшего по сторонам снега.

– Ну и время, язви его, – бурчал себе под нос Жучков. – Ни обочь пройти, ни по дороге! – продолжал ворчать мужик. – Не дорога, а хребет старого мерина!

Скотный двор поставили осенью на краю поселка. Это была добротно срубленная из толстых бревен конюшня, перекрытая временной крышей, засыпанная толстым слоем земли. Перед конюшней выгорожен обширный загон. Афанасий приоткрыл ворота, пересек загон и задержался перед входом в конюшню, оглядывая привычный двор. Заходить вовнутрь совсем не хотелось. Корма закончились, а до зелени еще далеко. Жучков оперся спиной о дверной косяк, снял шапку и глубоко вдохнул сырой апрельский воздух. Его лицо передернула мучительная гримаса, которая мгновенно исчезла в зарослях неряшливой бороды. Две лошади уже пали, а из оставшихся только Воронуха еще держалась на ногах; остальные – подвешены на веревках. Афанасий глухо проговорил тихим голосом:

– Вот таки, паря, дела; если не найдем корма – передохнут и остальные!

Конюх замолчал, окидывая взглядом просторный загон и посеревшие от сырости бараки, затем матюкнулся про себя и тихо пробурчал под нос:

– За реку надо – на покосы! Снег осел – можить, че-нибудь и вытаяло. Хотя бы гнилого сена немного собрать.

Афанасий толкнул дверь ногой и вошел в конюшню. В сумрачном помещении не было слышно ни беспокойного конского всхрапывания, ни аппетитного хрумканья душистого сена, ни нетерпеливого перестука подков при появлении конюха. Вместо обычного запаха, густого и теплого, замешанного на конском поте и навозе, пахнуло в лицо нежилой затхлостью, от которой невольно зарождался в груди леденящий холодок. Пусто, холодно и тихо в конюшне, где едва теплилась жизнь.

В крайнем стойле, рядом с входом, висел на веревках мерин. Старая лошадь безучастно положила тяжелую мосластую голову на обгрызенную ясельную жердь. Афанасий постоял около стойла и медленно пошел вдоль прохода, низко опустив голову. Чувство неосознанной вины при виде голодных обессиленных животных мучительно терзало мужика.

«Господи, – думал он. – Мы мучаемся, а они, бессловесные твари, за что?..»

Афанасий остановился около предпоследнего стойла, где висел на веревках жеребец. Вся мужская сила и стать лошади была съедена без остатка безжалостным голодом. Рядом с ним, в соседнем стойле, находилась Воронуха. Еще совсем недавно крепкая и строптивая кобылица тоже истощала, но ее еще держали мосластые ноги. Она каждый раз встречала конюха тихим ржанием. Афанасий подолгу задерживался около своей любимицы, оглаживая ее лоснящийся круп, и подкидывал в кормушку побольше душистого сена. Но корма закончились, и сегодня Афанасий не услышал призывного ржания. Он с тревогой шагнул к стойлу, где была Воронуха; кобыла лежала на полу.

Жучков выдернул жердь, загораживающий вход, и вошел в стойло. Лошадь приподняла голову навстречу конюху и бессильно опустила ее на землю. Афанасий опустился на колени рядом с кобылицей. Он гладил свою любимицу по клочковато-топорщащейся шерсти и тихо приговаривал:

– Воронуха, Воронуха… и ты легла! А ведь ты была моя надежа!

«Надежа» приподняла голову и снова бессильно опустила ее на землю. Конюх глубоко вздохнул и тяжело поднялся с земли, бурча вполголоса:

– Поднимать кобылу надо, иначе околеет. Пойду за мужиками, покуда не ушли на раскорчевку.

Чертыхаясь и запинаясь на неровностях подтаявшей дороги, Афанасий побрел к бараку. Он раздраженно ворчал:

– Как раз те пару стожков, которы не дометали в хорошую погоду, и хватило бы до первой зелени! А теперя че? – спрашивал он себя. Его удручало то, что он, с его опытом, не смог убедить коменданта. Жучков остановился около барака, посмотрел на сырое промозглое небо и, передразнивая коменданта, сквозь зубы зло процедил: – Какая непогода! Ты посмотри на небо, умник!.. С твоим умом все кони попадают!

Жучков открыл дверь и нырнул в полутемный проем. Плотный, удушливо-кислый воздух и барачная полутень остановили его на пороге. Привыкнув к свету, он шагнул вперед.

Обитатели барака уже проснулись. Жарко топились обе печки. Хозяйки по очереди разогревали приготовленное с вечера фирменное блюдо – жидкую затируху из прогорклой муки. Через пару шагов Жучков остановился около топчана Лаврентия Жамова. Анна после завтрака прибирала посуду. Лаврентий, обжигаясь, пил крутой кипяток, заваренный смородиновыми веточками. Он поднял голову и похлопал рукой по топчану:

– Садись! – пригласил он Жучкова. – Ты, поди, уже к коням слетал?! Попей чайку; нальешь пузо горячей водой, вроде и сытый!.. – улыбнулся Жамов.

– Сесть-то можно и горячей воды с тобой вместе попить, а че дальше делать будем, бригадир? Седни и Воронуха легла на землю. Чем коней кормить – не знаю!

Опустив голову, Жамов молчал. Затем, встрепенувшись, он посмотрел на конюха:

– Вот че я думаю, Афанасий! За реку… на покос надо, пока дорога через реку не рухнула! Можить, по остожьям, по самой дороге че и наберем? Снег щас здорово сел, успеть надо! Ты сам-то как думаешь?

– Че тут думать, я за этим и пришел к тебе! Мужика три, четыре надо… – Жучков вопросительно посмотрел на бригадира.

Жамов согласно кивнул головой и добавил:

– Не только мужиков, а и ребятню, которы покрепче… Воронуху поднимать надо! – он поднялся с топчана и обратился к зятю. – Слышь, Иван! Помогите Афанасию. Возьми своих дружков и айдате в конюшню, кобылу поднять надо. – И уже снова к Жучкову. – Веди, Афанасий, мужиков на конюшню, а я зайду в комендатуру. – Бригадир открыл входную дверь и вышел на улицу.

По низкому небу все так же медленно ползли темные облака, готовые разродиться в любую минуту не то мокрым снегом, не то мелким секущим дождем. Лаврентий поежился, оглядев знакомую картину поселка, и буркнул себе под нос:

– Зиму, ладно… кое-как пережили, теперь весну надо перебедовать! Даст Бог, дотянем до свежей крапивы с лебедой! – оскальзываясь на неровностях подтаявшей тропы, он подошел к комендатуре и остановился на крылечке перед дверью. Лаврентий снова поднял голову и посмотрел на медленно ползущие облака. На его лице мелькнула довольная улыбка.

«Ястри те в нос, все одно пришла весна! Долго же мы тебя ждали…» – подумал Лаврентий.

И день-то был серый и по-весеннему промозглый, но уже и в помине не было той беспросветной безнадежности, которая невольно возникала у поселенцев в короткие дни глухой зимы, когда трескучие январские морозы до бледной голубизны вымораживали небесный свод и, казалось, хрупкий стеклянный купол навсегда отгородил едва теплившуюся на земле жизнь от остального мира. С такой внезапно возникшей уверенностью Жамов открыл дверь в комендатуру.

В жарко натопленной избе сидел на топчане Поливанов, свесив на пол босые ноги. Лаврентий снял шапку и, оглядывая комнату, спросил:

– Где Сухов?

– Еще вчерась ушел в участковую комендатуру. Талинин собирает всех поселковых комендантов на совещание. Тебе зачем Сухов? – Поливанов поднял голову и посмотрел сонными глазами на посетителя.

– Дак я того, предупредить хотел! На покос седни надо часть людей послать. Можить, удастся хоть какое-нибудь сено собрать, которое из-под снега вытаяло; попадали кони, седни последняя лошадь, самая крепкая кобыла, легла на землю.

– Ай-я-я! – покачал головой Поливанов.

– Вот и я говорю, ай-я-я! – усмехнулся Лаврентий. – Пока дорога через реку не рухнула, а то ить не седни завтра вода поверх льда пойдет! Успеть надо на покосы!

– Идите, – согласился Поливанов. – Ты бригадир, с тебя и спрос. Только учти, план по раскорчевке с тебя никто не сымет.

– Знаю, – усмехнулся Лаврентий.

– Вот и хорошо, коли знаешь! – Поливанов поднялся с топчана и зашлепал босыми ногами к столу. Сдвинув грязную посуду на край столешницы, он взял амбарную книгу и спросил: – Какое седни число?

– Кажись, девятое апреля! – неуверенно ответил Лаврентий.

– Осподи, – тихо проговорил Поливанов. – Время-то как бежит! Уже девятое…

«Для кого бежит, а для кого ползет», – с горечью подумал Лаврентий.

Поливанов обмакнул перо в чернильницу и посмотрел выжидательно на бригадира:

– Дак кого писать за реку?

Лаврентий перечислил людей и в свою очередь спросил:

– Ребятню не будешь записывать?

– Не буду, – не поднимая головы, Поливанов старательно скрипел пером. Кончив писать, он подозвал бригадира: – Иди, распишись под списком. Чтоб, значица, быть в ответе! Я за реку не пойду с людьми, обезножел совсем. Коленки скрипят – спасу нет! – завздыхал помощник коменданта.

Жамов надел шапку и подошел к столу:

– Где поставить?

Поливанов ткнул пальцем и подал ручку.

Лаврентий неловко взял загрубелыми пальцами тонкую ручку и поставил косой неровный крест.

– Ты осторожнее дави, сломаешь перо! – спохватился помощник коменданта.

Лаврентий смущенно улыбнулся и осторожно положил ручку на стол:

– Уж больно тонкая, ястри ее! В пальцах не чувствуется!..

– Тебе оглоблю в руки надо! – усмехнулся Поливанов, убирая ручку с книгой.

Когда бригадир появился в конюшне, Воронуха уже висела на вожжах, по исхудавшему крупу лошади волнами пробегала судорожная дрожь. Жамов погладил Воронуху по клочковатой, неряшливо сбившейся шерсти и, обращаясь к мужикам, проговорил:

– Пойдете седни на покос. Пока дорога не рухнула, надо по всем остожьям пройти и собрать вытаявшее сено. Спасать коней надо! – Продолжая машинально гладить лошадь, он повернулся к Жучкову: – Слышь, Афанасий, Сухова нет, а Поливанова я предупредил. Возьмите с собой ребятишек, которы постарше. Все лучше, чем в вонючем бараке сидеть. Пусть делом занимаются!

– Пусть занимаются, – поддакнул Жучков и продолжил: – День-то много длиннее стал; ходки две, поди, успеем сделать! – И вопросительно посмотрел на мужиков, толпящихся здесь же, в стойле.

– Все сено выцарапывайте из-под снега и гниль тоже! – наказывал бригадир.

– Ни клочка не оставим, дядя Лаврентий! – успокоил Жамова Николай Зеверов.

– Вот и хорошо! – проговорил довольный Жамов. – Только с выходом не задерживайтесь, – строго предупредил бригадир и пошел к выходу.

– Волокуши подправим и сразу тронемся! – крикнул вдогонку бригадиру Жучков.

Через некоторое время на реке, по сеновозной дороге, растянулась вереница людей. Дул сырой промозглый ветер. По низкому небу сплошной чередой плыли темные облака. Снег по краям дороги сильно осел. Унавоженная, она черной лентой перекинулась через реку, упираясь в оголенные прибрежные кусты.

Афанасий дышал полной грудью, чувствуя, как сырой весенний воздух поднимал ему настроение, подпитывал жизнеутверждающей силой. Он любил пасмурные весенние дни. Они обладали для Жучкова необъяснимой притягательностью. Тут было все – и радость встречи с весенними полевыми работами, и радость ожидания погожих солнечных дней. И наоборот – ведренные дни всегда вызывали у него чувство настороженности и тревожного ожидания. За солнечными, жаркими днями неизбежно наступали пасмурные, и, как всегда или почти всегда в крестьянской жизни, они были не ко времени.

Отвечая своим собственным мыслям, Афанасий буркнул себе под нос:

– Вот так и живем, язви его!.. Ждем все хорошего! А хорошее, вот оно – рядом, а рукой не дотянешься!

Афанасий внимательно, словно в первый раз, огляделся кругом и почти простонал:

– Осподи, богатство какое кругом: леса – стройся не хочу, покосы – держи скотину, сколько силов хватит, водищи кругом, а рыбы, рыбы… Жить бы и жить, дак нет – опять в крепость загнали! – и с надеждой, с какой-то наивной детской верой, обращаясь не то к себе, не то к своим попутчикам, закончил: – Можить, дождемся воли, можить, дадут жить… А?

Эх ты, русский мужик, русский мужик! Загнали тебя – хуже некуда, а ты все равно ждешь хорошее, надеешься на вольную жизнь. Радует тебя и весенний влажный воздух, и таежная глухомань. Оставшись, хоть на короткое время, сам с собой, забываешь и каторжный труд, и тайгу, которая держит тебя крепче любых тюремных стен. И видишь ты уже не стены тюремные, а богатство, которое окружает тебя со всех сторон. Нет… Не убить тебя, Россия! Будешь жить ты вечно, пока живут на твоей земле вот такие простые мужики, как Афанасий Жучков и как Лаврентий Жамов! А сколько их, Жамовых и Жучковых, по России!..

– Жди, дядя Афанасий, и воли, и богатства! Дадут – потом догонят и еще поддадут! – усмехнулся Кужелев Иван и махнул рукой: – Пусть горит оно синим пламенем – такая воля и такое богатство, от которых скотина дохнет, да и мы тоже!

Оскальзываясь на неровностях подтаявшей дороги, люди медленно шли, перебрасываясь между собой короткими отрывистыми фразами. Полдесятка ребятишек, отстав от взрослых, устроили соревнование, собирая по обочинам дороги вытаявшие клочки сена. Энергичная и быстрая Танька Жамова и тут была впереди всех. Она успела набрать уже целую охапку сена.

– Дядя Афанасий, куда сено складывать? – звонким голосом окликнула она Жучкова.

Афанасий, очнувшись от своих дум, обернулся и не смог сдержать радостного восклицания:

– Ты смотри, язвило их в нос; они уже по охапке сена набрали! Молодцы ребятишки! – он остановился, поджидая малолетних помощников. – Складывайте здесь! – указал Жучков на край дороги.

Танька бросила охапку сена в указанное место и стояла, размахивая затекшими руками, поджидая остальных сверстников:

– Чижелая! – проговорила, отпыхиваясь, девчонка.

Жучков одобрительно улыбнулся:

– Нам, Танька, побольше такой бы тяжести!

Подошли и остальные ребята и побросали свои охапки в общую кучу. Последним подошел Иван Грязев, самый старший из подростков.

– Самый старший, а охапка меньше всех, девчонка тебя обогнала! – подзадоривал ребятишек Афанасий.

– Ага, старший! – проворчал подросток. – Она из-под носа все выхватывает!

– Шевелись шустрее! – Жучков подправил кучу сена и довольно проговорил: – Ну вот, копна не копна, а навильник добрый будет!

Пока переходили реку, ребятишки набрали три копешки сена.

Перед тем как войти в кустарник на противоположном берегу, Жучков еще раз оглянулся:

– К зиме надо делать сани, много сена на волокушах растеряли. Пока сок береза не дала, успеть надо матерьял на полозья заготовить!

Наконец вся группа перешла реку. Сеновозная дорога взбиралась по пологому берегу среди густого кустарника. По обочинам дороги и на ветках растопырившегося кустарника кое-где висели клочки сена. Ребятишки с криком наперегонки кинулись собирать, развешенное на ветках сено, под добродушное подтрунивание взрослых, которые не останавливаясь шли вперед. Следом за людьми на обочине дороги вырастали все новые и новые кучки сена, собранные малолетними помощниками.

Дорога, попетляв среди кустарника на пологом взвозе, выскочила на покосы. Снежная равнина окружена потемневшим на весеннем ветру осинником. На ее черно-белых просторах, от появившихся первых проталин, виднелись полуразобранные изгороди, которые огораживали вывезенные зимой стога.

– Ну вот и пришли! – облегченно вздохнул Афанасий, направляясь к ближайшему остожью. За ним потянулись мужики с волокушами.

Жучков повернулся к ребятишкам:

– Федька, бери свою гвардию и слетай на стан. Помнишь… Там копешка должна хорошая остаться, если осенью ее дождем не пролило.

– Помню, дядя Афанасий! Щас проверим! – с готовностью отозвался мальчишка и на правах старшего скомандовал: – Вали за мной, ребята!

Снег уже сильно осел. Покосная грива на первых проталинах ощетинилась жесткой прошлогодней травой. Сеновозная дорога петляла по покосу, нанизывая на себя одно остожье за другим. Федька остановился, оглядывая покос, и решительно проговорил:

– Ну ее, колесить по покосу… Мы так и к обеду до стана не дойдем! Айда напрямки!

– Куда по снегу! – возразил Иван Грязев. – Утопнем!

– Поди, не утопнем?! – возразил Федька и смело шагнул на целину, оставляя за собой неглубокие следы. Первопроходец обернулся и призывно махнул рукой: – Давай, ребзо, смелее, снег тут мелкий!

Ребячья цепочка потянулась вслед за проводником к видневшемуся на краю заснеженному покосу, наступая след в след. Низинки, где снег еще был глубокий, приходилось обходить. Петляя по целине, ребячья ватага все ближе подходила к намеченной цели. Когда осинник был почти рядом, Федька вдруг остановился.

– Че встал? – спросила нетерпеливо Танька.

Мальчишка стоял, напряженно вытянув шею и склонив голову набок, глаза у него блестели:

– А ты послушай, послушай!

Шум от шагов бредущих по снегу ребятишек, сопение, реплики переговаривающихся между собой путников мгновенно стихли. В наступившей тишине ясно послышался какой-то неопределенный звук, точно где-то недалеко журчал ручеек. Звук то стихал до едва слышимого шелеста, то набирал силу, заполняя собой все окружающее пространство. Иногда эта страстная, завораживающая песнь прерывалась вдруг гортанным яростным криком, точно копившаяся страсть вдруг вся разом выплескивалась наружу. После короткого затишья снова журчал ручеек бесконечной песни.

– Че это? – тихо спросила Танька.

– Косач токует! – так же тихо ответил Федька.

Ребятишки замерли, слушая завораживающую весеннюю песню. Затем они нетерпеливо завертели головами, стараясь найти неистового певца.

– Вижу, вижу! – воскликнула остроглазая Танька. – Вон…

На проталине прыгает! – Девчонка показала рукой в сторону осинника, к которому вел их проводник.

На небольшой круглой проталине яростно кружилась аспидно-черная птица. Раскалив докрасна брови, распустив лирообразный хвост с ослепительно белым подхвостьем, она то припадала грудью к земле, то вдруг с громким чуфыканьем подскакивала, часто-часто махая крыльями.

– Во-о дает! – не удержался от восхищения Федька.

Афанасий тихо подошел сзади к сгрудившимся в кучку ребятишкам и буднично проговорил:

– Это, паря, весна из него прет! Никуда от этого не денешься. Жизнь течет своим чередом. Она своего требует!..

А краснобровый красавец, точно галантный кавалер, все кружил на своем пятачке, ведя бесконечную песню.

– Дядя Афанасий, а косач-то на нашей копешке токует, которая осталась на стане! – Федька повернулся к Жучкову.

– Вижу! – Афанасий кивнул головой, соглашаясь с мальчишкой. – Пойдем, однако, посмотрим, как она осеннюю мокреть перестояла да зиму пережила!

Заготовители двинулись к осиннику. Федька шел впереди, выбирая дорогу. Нетерпеливая Танька все порывалась выйти вперед, обогнать проводника, но, сойдя со следа и провалившись в глубокий снег, она ворачивалась на протоптанный след и недовольно бубнила:

– Плетешься, ровно стельная корова!

– Иди ты! – вполголоса огрызался Федька.

Афанасий молча улыбался в бороду, думая про себя: «Ну и заноза растет… Ни себе, ни своему мужику, который будет, покою не даст!»

Стараясь не шуметь, ватага приближалась к токующей птице. Косач, казалось, не обращал внимания на подходивших людей и продолжал все так же неистово бормотать, распустив крылья и кружась на пятачке. Уже хорошо можно было рассмотреть красавца, его рубиновые брови, отливающую глубокой зеленью черноту оперения, ослепительно белое подхвостье и вильчатый лирообразный хвост. Ребятишки снова невольно замерли, любуясь токующим косачом.

– Какой красивый! – звонким голосом воскликнула Танька.

Птица смолкла и, склонив головку набок, неподвижно застыла. Весь ее настороженный вид, казалось, говорил: «Кто вы? Откуда взялись на мою голову?»

Жестко зашумев крыльями, косач неожиданно сорвался с места. Описывая низко над гривой широкий полукруг, птица стала постепенно набирать высоту, удаляясь в сторону березового колка, где, густо обсыпав вершины деревьев, сидели его собратья.

– Дергат тебя за язык! – Федька недовольно покосился на спутницу.

Девчонка смущенно молчала, провожая взглядом улетающую птицу.

Иван Грязев, самый старший из подростков, с сожалением проговорил:

– Ружье бы… Вон сколько мяса сидит на деревьях!

– Ты попробуй подкрадись к ним! – со знанием дела возразил Федька.

– Ты дай сначала ружье, а там посмотрим! – вдруг окрысился на товарища Иван. – Я смотрю, шибко умные!..

– Да не подкрадешься… – начал было Федька.

– Будя спорить по пустякам! – оборвал мальчишечью перепалку Афанасий. – У нас тут дело поважнее! – Он не спеша подошел к обтаявшей копешке и с трудом просунул руку вовнутрь слежавшегося за зиму сена. Выдернув из середины копны клок зеленой сухой травы, он поднес ее к лицу и, вдыхая медвяный аромат, довольно проговорил: – Хорошо сохранилось, язви ее! Словно вчера сметана! – Затем повернулся к ребятишкам: – А ну, братва, навались дружно, раздергайте ее и сложите рядом. Смотрите, чтоб ни клочка сена под снегом не осталось! Поняли?!

– Поняли, поняли! – ответила за всех Танька.

– Вот и ладно, раз поняли! Я пойду за волокушей… – и Жучков направился к остожью, где работали оставшиеся мужики.

Поздно вечером привезли последние две волокуши сена. Уставшие мужики и ребятишки разошлись по баракам, в загоне остался один Жучков. При тусклом свете звезд, появившихся на разъясневшем небосклоне, он неторопливо ходил с вилами в руках вокруг вороха сена и, словно заклинание, твердил вполголоса одно и то же:

– Господи, помоги сохранить лошадей! Господи…