Черноводье

Глава 22

Было раннее утро. По поселку, среди балаганов, слепленных на скорую руку, одиноко шагал, слегка сутулясь на ходу, высокий человек. Он вполголоса бормотал:

– И разверзлись хляби небесные… И разверзлись хляби небесные… Тьфу, будь ты неладен! – чертыхнулся Федот Ивашов. – Прицепится же к человеку. – Он остановился, поднял голову кверху, длинная окладистая борода моченой куделей прилипла к телогрейке, – и посмотрел на небо с медленно ползущими облаками. Сморщился, точно у него вдруг заболели зубы: – Осподи, откуда вы взялись… Еще бы недельку!

На краю поселка слышалось слабое постукивание.

«Дед Христораднов уже стучит», – подумал Федот и неспешно направился на стук.

На краю поселка под рябиной, на ветках которой краснели сочные грозди ягод, лежал осиновый двухметровый сутунок. Оседлав его, словно норовистую лошадь, древний старик теслом выбирал середину дерева.

– Здоров будь, Аким Северьяныч! – остановился рядом Ивашов. – Все стучишь…

– Стучу, сынок! – старик приставил тесло на землю рядом с бревном и поднял голову.

Федот поразился: старик сильно сдал за последнее время. Седина из серебристой стала отдавать неприглядной желтизной. Кожа на лице высохла, вся истончилась, сквозь нее проступали темные жилки. Нос обострился…

Помаргивая слезящимися глазами, дед Аким ответил на приветствие Ивашова.

– Здорово, здорово, сынок! Че, не спится?!

– Не спится! – согласно кивнул головой Ивашов. – Тебе тоже, я смотрю, не спится.

– У меня, сынок, совсем другие заботы: готовлюсь к вечному сну, – так что мне некогда! – Мудрая светлая улыбка озарила лицо старика.

– Вот и нам, дед, некогда: бараки строить надо – зима на носу, оглянуться не успеешь!

– Слышал я, Митька вчерась говорил: бараки начальство приказало строить. – Дед Аким внимательно и строго смотрел на собеседника. – Да ты присядь, сынок! В ногах ить правды нет, – пригласил Аким Северьяныч, показав на пенек: – Посиди маленько, мил человек, со мной, стариком.

Ивашов присел на пенек.

– Стройте, сынок, стройте! – тихо и задумчиво говорил старик. – Зима скоро. Ох, и трудная будет зима… А самое чижолое время, помяни мое слово, – весна. Закапывайтесь в землю, она, родимая, не подведет – обогреет и выручит. – Старик помолчал, пожевал бескровными губами и снова заговорил: – Я как-то ране, по приезде, говорил Лаврентию Жамову, теперь и тебе скажу… Одно щас спасение: живите промежду собой в мире. Перецапаетесь, передеретесь – все передохнете.

– Ты че-то, дед, все про смерть говоришь! – наконец, ввернул слово Ивашов.

– Вам здеся жить, так уж Богу угодно. Вы мужики – вам и ответ перед Ним держать… за баб, за ребятишек, за стариков! – Аким Северьяныч будто не слышал реплики своего собеседника и снова повторил: – Вам здеся жить. Я, слава Богу, пожил. Вот колоду додолблю и уберусь. Теперь она – моя домовина! – Старик похлопал рукой по осиновому сутунку. Затем поднял выцветшие глаза на собеседника и тихо закончил: – Устал я, сынок. Пора и на покой. Вы меня уж по-хрестьянски – земле предайте.

– Не беспокойся, Аким Северьяныч, постараемся! – дрогнувшим голосом заверил старика Ивашов.

Постепенно начал просыпаться поселок. Зачадили костры, задымились глинобитные печки. Утихший было с ночи дождь снова нудно заморосил; размыкала постепенно земля, обвисали на деревьях мокрые ветви. Созревшие на листьях кустарника прозрачные капли воды срывались и с легким шорохом падали на землю. Около костров и печек молча копошились люди.

Все ближе и ближе к обитателям таежного поселка подступала осень.

С утра, как и было намечено участковым комендантом, работники разделились. Лаврентий Жамов увел свою бригаду на раскорчевку, а бригада Федота Ивашова с бригадой Прокопия Зеверова остались в поселке вести подготовку для строительства бараков.

Федот собрал бригадников, оглядел их и сказал:

– Строить будем три барака. Нас здесь шестьдесят семей, значить – в кажном бараке по двадцать семей. Больше нам до холодов не осилить – зима на носу. – Люди понуро молчали. А дождь все сыпал и сыпал из прохудившегося неба. – Видите, кака погода, – дальше еще краше будет!

– Да ладно тебе, дядя Федот, стращать! – Дмитрий Христораднов, крепкий светловолосый мужик, открыто смотрел на бригадира серыми, со смешинкой, глазами. – Говори, че делать!

– А ты сам не знаешь, че делать? – неожиданно засмеялся Ивашов.

– Пошто не знаю, знаю!.. – так же с улыбкой ответил Дмитрий. – Бревна с деляны таскать, ямы копать!

– Во-во! Правильно говоришь, я то же самое бы сказал! – кивнул головой Федот. Он нашел глазами Зеверова: – Слышь, Прокопий! Бери мужиков покрепче – и на деляну за бревнами. Я здесь покуда останусь!

Наконец люди разделились: одни ушли с Прокопием на деляну, другие остались с бригадиром в поселке.

Федот сосредоточенно ходил по поселку, прикидывая, как разместить будущие постройки. В груди глухо нарастало раздражение. Разбросанные как попало балаганы мешали выбрать место для бараков. Он месил длинными ногами вдоль и поперек поселок, чертыхаясь вполголоса:

– Вот остолопы, ведь стоило немного подумать… Так нет, лишь бы быстрее. Вот так завсегда у нас – одним днем живем… – Все сильнее озлоблялся мужик и даже с каким-то злорадством над собственной дуростью подумал: «Вот и переноси свой балаган, если ума нет!»

На окраине поселка показались люди. Митька Христораднов и еще трое бригадников тащили на веревках волоком бревно. Комель его зарывался, оставляя в земле глубокую борозду.

Федот поджидал бригадников, широко расставив ноги, глаза у мужика зло поблескивали:

– Че? Ума нет – землю пашете. Поката надо делать!

Работники остановились. Митька огрызнулся:

– Ты с Прокопием поговори, неча нам выговаривать. Мы ему то же самое говорили! – Митька, явно передразнивая Зеверова, проговорил: – Че время зря терять, пока мостить будем, мы половину и так вытащим! – Митька зло матюкнулся: – Вот и тащим… Пупы рвем!

Ивашов прикинул, где лучше штабелевать лес, и коротко сказал:

– Около щетининского балагана оставьте бревно! – и, не говоря больше ни слова, зашагал на деляну.

Приступ раздражения не проходил. Зародившийся утром от сырой промозглой погоды, от бездумной, беспорядочной застройки балаганов, постепенно накалял Федота, а бревно, притащенное волоком по земле, совсем выбило его из колеи.

– Это надо же додуматься, таскать по земле… Полтыщи бревен… На постной болтушке. Ближний свет – считай, полкилометра…

Да вся бригада передохнет. И бараки некому строить будет!

Где-то на полпути ему встретилась следующая четверка с очередным бревном. Федот остановился:

– Кончай дурью маяться! – раздраженно прогудел бригадир. – Пошли назад в лесосеку!

Люди остановились. Лазуткин, невысокий квадратный мужик с бочкообразной грудью, бывший деревенский кузнец, стал снимать веревку, удавкой завязанную на конце бревна.

– Хрен вас разберет. Мало нам коменданта, так свое начальство развелось. Не знашь, кого и слушать… Один орет – тащи, другой – не тащи!

Федот, не слушая ворчливую ругань Лазуткина, зашагал дальше, следом за ним потянулись и бригадники.

– Знамо дело, так нельзя… и Прокопу говорили! – продолжал ворчать Лазуткин.

Третью четверку Федот остановил на краю лесосеки.

– Бросай! – коротко приказал бригадир. Поискав глазами Зеверова, шагнул к нему: – Ты дорогу видел? Только два бревна притащили, а всю землю уже распахали. Нам не два, а полтыщи без малого надо…

– В другом месте таскать будем! Тайга большая!..

– В другом месте… – передразнил Федот. Он взял у рядом стоящего бригадника топор и, поискав глазами подходящий тонкомер, подошел к облюбованной осинке. В два удара топором он свалил деревце и подошел к следующему. Затем, повернувшись к бригадникам, коротко сказал:

– Чего рты разинули! Валите тонкомер и кряжуйте метра по полтора!

Народ зашевелился.

– Смотри, Федот! – многозначительно предупредил Прокопий. – Сухову можить не понравиться. План не выполним.

Федот выпрямился, посмотрел на рыжего мужика, спрятавшегося за непроницаемыми льдисто-голубыми глазами, и усмехнулся. Приступ злости и раздражения прошел:

– Бери топор, советчик, да вали тонкомер! – и бросил топор Зеверову. Прокопий ловко поймал топорище.

– Смотри, Федот, тебе жить! – еще раз предупредил бригадира Прокопий.

– А ты чего это взялся меня пугать? А? – Ивашов с нескрываемым интересом посмотрел на бывшего бригадира.

Прокопий отвел глаза:

– Да не пугаю я. Просто говорю, мол, не понравится коменданту! – пошел на попятную Зеверов.

– Не ему робить, Прокопий, а нам с тобой! – проговорил Федот, задумчиво следя взглядом за бригадником. Вспомнилось мудрое назидание Акима Северьяныча, сказанное сегодня утром: «Перецапаетесь, передеретесь – перемрете все!»

– Верно, Аким Северьяныч, перецапаемся – передохнем! – машинально вслух проговорил Федот.

– Ты че-то сказал, Федот? – не понял Лазуткин, пиливший рядом с бригадиром осинку лучковой пилой.

– Да так я, Василий, сам с собой говорю… Старика Христораднова вспомнил! – смущенно улыбнулся Федот.

Целый день люди расчищали дорогу, убирали колодник, укладывали поката.

С короткими перерывами целый день шел дождь. Уже к вечеру глина под таежной подстилкой напиталась водой, разбухла так, что разъезжались ноги, проваливаясь в низких местах по щиколотку в жидкую грязь. Мокрые, не обращая внимания на осточертевший дождь, люди упорно валили лес, кряжевали и мостили покатами дорогу…

Ивашов уже давно был в поселке. Он снова и снова прикидывал, как умудриться поставить бараки среди этого муравейника.

– Как ни крутись, с десяток балаганов придется перенести! – Федот досадливо поцарапал свою пышную бороду.

На окраине поселка настойчиво долбился дед Аким.

Незаметно подкрался вечер. Пришла с раскорчевки бригада Жамова. Скоро должна была появиться и его бригада. Стук топоров, треск валежника уже был слышен из поселка.

«Хорошо бы дорогу седни закончить! – подумал Ивашов. – Торопиться надо, ох как торопиться!»

Увидев подходившего к своему балагану Жамова, Федот окликнул Лаврентия:

– Сосед, подойди, потолкуем!..

Жамов обернулся и устало спросил:

– Звал?

– Подойди, поговорим!

Лаврентий присел рядом с Ивашовым, положив тяжелые ладони на шершавую кору бревна.

– Поката стелешь на дорогу! – похвалил собеседника Жамов. – Правильно… Лучше день потерять, чем опосля мучиться! Я бы тоже так сделал!

Ивашову была приятна похвала; он ценил мнение спокойного, уверенного в себе Жамова. Хоть и были они одногодки, но Федот добровольно признавал старшинство над собой соседа.

– Как бараки будешь ставить? – спросил Жамов, оценивающе оглядывая поселок.

– Два барака – вдоль реки по бугру и еще один поставим торцом, – пояснил Ивашов.

– Значить, три барака, – задумчиво проговорил Лаврентий. – По два десятка семей – в кажном!

– Больше не осилить. Зима подпирает!

– Подпирает! – согласился Лаврентий. Глянув на соседа, он тряхнул головой: – А больше, паря, и не надо. Нам главное с тобой зиму в бараках пережить… На следующий год, я думаю, все одно придется избы рубить. Не жить же в бараках все время.

– Я тоже так думаю! – улыбнулся Федот.

– Вот и ладно! – подытожил разговор Лаврентий и, оценивающе оглядев еще раз поселок, коротко заметил: – Балаганы придется переносить!

– Придется, язви его, да не один, а с десяток!

– Твой тоже попадает! – улыбнулся Лаврентий.

– Попадает… – чертыхнулся Федот. – Хотели – как лучше, повыше… Вот и выгадали!

– Перенесем, подумаешь, – хоромы! – успокоил себя и собеседника Лаврентий, поднимаясь с бревна, и попросил: – Ты только печь мою пока не трогай!

– Дак она посреди котлована, считай, будет!

– Окопай ее пока, в воскресенье перенесу.

– Уговорил! – согласился Федот.

Лаврентий кивнул головой в сторону стука, доносящегося с окраины поселка.

– Все тюкат?!

– Тюкат! – подтвердил Ивашов. – Седни утром с ем толковал… Золотой старик. – И с горечью закончил: – Вот ведь до чего дожили, сами себе домовины начали делать!

Вечером хозяева переносили балаганы. Анна Жамова вытаскивала наружу из своего временного жилища нехитрый скарб.

– Гли-ко, вроде и ничего нет, а барахлишка какая куча набралась! – удивлялась Анна. Рядом освобождала балаган Мария Глушакова. Чуть дальше возились Зеверовы. Анна окликнула соседку:

– Слышь, Мария! Опять Татарский район на выселки!

– Эти выселки уже – во! – Глушакова провела ребром ладони по горлу и забористо, по-мужски выматерилась.

– Ну и язык у тебя, Мария! Накажет Бог-то!

– Нету, Анна, Бога, нету! – решительно отрезала Мария.

Она взяла топор и пошла строить балаган, где уже работали Лаврентий и Прокопий.

– Где тут, мужики, пристроиться можно?

– Выбирай любое дерево, под ним и стройся! – тряхнул рыжей головой Прокопий и обвел рукой вокруг себя. Мария выбрала ровную площадку и, перехватив поудобнее топор, начала рубить колья. Прокопий следил глазами за женщиной.

– Ну, Мария, едрена вошь; тебе ниче не делатся. Чем ни хуже – ты все добрее! – хохотнул Прокопий, жадно следя за широкими бедрами женщины, обтянутыми выцветшим платьишком.

Мария выпрямилась, ощутив на себе цепкий мужской взгляд. Женщина смутилась. Обдернув платье, она туго обтянула высокую грудь и смутилась еще больше. Наконец, придя в себя, она с вызовом ответила:

– Че уставился, сатана рыжая! Лучше помог бы одинокой бабе!

– Погоди маленько, кончу свой, тогда помогу! – осклабился Прокопий.

И снова наступил рабочий день. И снова моросил мелкий нудный дождь.

– Как прохудилось, язви его! – недовольно гудел в бороду Федот. Он крепко придавил сапогом землю, из-под каблука полезла жидкая грязь. – Как тут копать котлован, все стенки махом позавалятся.

– Че думать, дядя Федот. Работа есть – лес шкурить да в поселок таскать! – подал голос кто-то из бригадников.

– Работа есть, едреный корень! Погоды нету… – пробасил в бороду бригадир.

Бригада разделилась сама собой. Кто был послабже, шкурили лес; покрепче и помоложе мужики и парни начали таскать бревна.

По всей деляне слышались голоса… «Раз-два, взяли, еще взяли… Сама пошла, сама пошла!..»

Прокопий таскал бревна в паре с Митькой Христорадновым. Сырые сутунки легко скользили по покатам. От малейшего усилия бревно легко нагоняло буксировщиков. То Дмитрий, то Прокопий отскакивали в сторону от набегавшего сзади бревна.

– Тпру-у, язва! – смеялся Дмитрий. – Ноги поломаешь! – Он зыркнул глазами в сторону напарника и, не сдержавшись, подколол Прокопия: – А ты, дядя Прокопий, говорил: мы и так перетаскаем! Щас бы рыли носом землю…

Зеверов покосился на остроязыкого напарника и зло процедил сквозь зубы:

– Ну и целуй своего бригадира в зад!

– Почему – моего! – не унимался парень. – Нашего…

Прокопия всего передернуло. Он вдруг остановился и, не скрывая ярости, прорычал прямо Митьке в лицо:

– Слушай, ты, болтунчик-говорунчик, если не перестанешь трепаться, то не бревно, а я тебе ноги переломаю. Понял?!

Удивленный парень невольно отпрянул от разъяренного лица напарника и, поскользнувшись, упал на землю.

– Ты чего, ты чего… – растерянно повторял Митька, поднимаясь с земли и отряхивая со штанов прилипшую хвою.

– Меньше болтай – вот чего! – криво усмехнулся Прокопий, глядя на растерянного парня. Больше не проронив ни единого слова, они таскали бревна до конца рабочего дня.

Прошло несколько дней. Погода все не могла установиться. Земля, не успев просохнуть, снова раскисала под нудным моросящим дождем. Только стройка в поселке не затихала, шла полным ходом. Федот, тесавший бревно, устало выпрямился. Стук топоров, вжиканье пил, неожиданно напомнили ему родную деревню. Вспомнилась ему помочь, когда мужики всей деревней помогали ставить добротный пятистенный дом под круглой крышей. Потом вечернее застолье здесь же во дворе. Раскрасневшаяся Акулина металась между кухней и застольем, угощая дорогих помощников. Тут же, около стола, крутился малолетний Пашка:

– Тятя, это наша изба. Мы в ней будем жить!

– Будем, сынок! – потрепал светлые мальчишеские волосы отец. С другой стороны Федота тряс за плечо пьяненький сосед, хромоногий Евсей Кондрашов.

– Слышь, Федот, че хочу сказать. Мы, хрестьяне, – основа всего. Захотим – дом поставим, вон хоромы какие отгрохали; а не захотим – и хрен вам. – Евсей ткнул кукишем куда-то вверх и в сторону. – Нас просто не сковырнешь!

– Да-а, не сковырнешь! – тихо проговорил в ответ своим внезапно нахлынувшим мыслям: – Сковырнули – аж дух захватило, и опомниться не успели!

Ивашов тряхнул головой, прогоняя непрошеные мысли, и огляделся. На окраине поселка, потрескивая и постреливая колючими искрами в низко ползущие облака, горели костры. Около них крутились ребятишки. Федот узнал своего сына Пашку, непоседливую Таньку Жамову; они были заняты делом – обжигали лежаки, на которые должны были лечь стены будущих бараков. Облепив очередной толстый чурбак, юные помощники закатывали его в костер. Треск горящего сушняка, сноп разлетающихся искр, визг ребятни!

– Перемажутся, обгорят пострелята! – улыбнулся Федот и снова взялся за топор. Ловко гоня непрерывную щепу, бригадир подумал: «Ни хрена, перезимуем! Пока шевелимся – жить будем. Хорошо, хоть Сухова в поселке нет, наверное, в комендатуру уехал, а Христосик и носа не показывает».

Снова закрапал дождь. Неожиданно пришла на ум бригада покосников.

– Как там Степка, исхудал, поди, весь!

Дождь, дождь… Жучков в сотый раз оглядел низкое серое небо с лениво ползущими облаками.

«Уж ливанул бы и кончился, а то тянет кота за хвост, моросит помаленьку. Чисто наказание Господне…» – Афанасий тяжело вздохнул и побрел к кошенине. Около валков бригадир остановился. Высокие, пушистые в сухую погоду, остро пахнувшие медом, они сейчас лежали, прибитые дождем к земле, точно плоские блины на сковороде. Жучков подцепил носком сапога валок и перевернул его. В нос шибануло едкой удушливой прелью. В почерневшую слежавшуюся траву острыми пиками вонзилась зеленая отава, успевшая за время ненастья буйно пойти в рост.

«День, два – и прорастут валки! – удрученно думал покосник. – Не выдрать будет сено, пропала кошенина! А ведь могли бы убрать?!»

Хоть и не виноват был Жучков лично, все равно казнил себя мужик, все равно болела крестьянская душа при виде погибающего покоса.

– А ведь все так просто! – бурчал вполголоса Жучков. – Убери сухое сено и не коси дальше, не порть траву! Откуда только его черт принес! – последними словами материл Сухова бригадир.

Он повернулся и пошел к свежескошенным рядам. В грязно-зеленого цвета валках трава уже начала чернеть. – Пропадет и эта! – безнадежно махнул рукой Жучков.

На стан пришел бригадир к обеду. От костра доносился аппетитный запах мяса. Бригадники весело галдели около костра, ожидая, когда кошеварка снимет ведро с приготовленной пищей.

– Ржете, ровно жеребцы, а покос пропадает! – проворчал Жучков.

– Ну и хрен с ним, дядя Афанасий. Пусть у начальства голова болит. А нам че… мы люди подневольные, – оскалил зубы Николай Зеверов.

– Будет весело зимой, когда скотина начнет дохнуть! – Афанасий прошел к столу и уселся на свое место. Как по команде, вся бригада потянулась вслед за бригадиром и с шумом расселась за столом.

Акулина уже успела снять ведро с тагана. Густой запах вареного мяса плыл над столом. За эти дни люди успели уже привыкнуть к мясу, в глазах у них пропал постоянный голодный блеск. Каждый из них вспоминал с чувством благодарности васюганского мужика Ефима Смурова и молодую тунгуску Агашу, которые просто, обыденно оказали неоценимую помощь, не требуя ничего взамен.

Афанасий подцепил ложкой хорошо уваренный кусок лосятины и мимолетно оглядел сидящую за столом бригаду: «Слава Богу, хоть люди сыты! Господи, много ли человеку надо!..» И, не сдержавшись, процедил сквозь зубы:

– Не показываются начальники – ни Сухова, ни Христосика.

– Че, они – дураки, грязь будут месить! – невнятно, с набитым ртом промямлил Иван Кужелев.

Поздним вечером, когда поселок уже угомонился, Федот Ивашов был около стройки. Он медленно ходил по краю начатого котлована. Коричневая глина, вывернутая лопатами, тускло поблескивала. Она так и лежала в куче отдельными комьями. На неровном дне котлована, в низинах, собиралась в лужицы вода.

«Тяжелая земля, – думал Федот. – Хлебнешь с ней… Вытянет жилы».

По малой нужде из балагана вышел Прокопий. Увидев маячившего около котлована Федота, недобро усмехнулся:

– Старается, вид показывает! Начальник – как же!

Этот крепкий рыжебородый мужик никак не мог согласиться с тем, что его сняли с бригадирской должности. В мужицкой башке тяжело ворочалась только одна мысль: «Уцелеть… Выжить любой ценой!» Жизненный опыт подсказывал – самое тяжелое время будет впереди. И он уже рассматривал свой недавний разговор с участковым комендантом как небесную благодать: «А че, сам себя не пожалеешь, никто тебя не пожалеет. Вон сволочей кругом сколько, так и норовят тебя подсидеть».

Прокопий, точно затравленный волк, оскалил зубы:

– Не-ет, врешь, паря, Прокопа голой рукой не возьмешь! – Он повернулся и негромко проговорил в сумрачную темноту балагана: – Дарья, где у меня анбарная книга и карандаш, дай-кось сюда!

– Че тебе не спится, завтра рано вставать?! – сонным голосом проговорила женщина.

– Ну ты, корова, поговори у меня! – раздраженно цыкнул на жену Прокопий.

Недовольно бурча себе под нос, Дарья шарила в головах постели. Послышался шорох бумаги. Наконец она протянула мужу потрепанную книгу и обломок карандаша.

Ивашов стоял на краю котлована.

– Сосед, че не спишь?

Федот вздрогнул от неожиданности и обернулся на голос. На валежине около балагана сидел Лаврентий Жамов.

– Да не спится че-то!

– Мне тоже на новом месте не спится! – улыбнулся в бороду Лаврентий. – Иди сюда, посидим на ночь глядя!

Подошедший Федот присел рядом с соседом на валежину. Лаврентий слегка отодвинулся и, повернув голову в сторону, где работал старик Христораднов, тихо проговорил:

– Перестал тюкать Аким Северьяныч, кончат домовину, наверное!

– Золотой старик, умница! – поддержал разговор Ивашов. – Одной ногой уже в могиле, а все о людях думает…

– Не всем эта благодать дана. Видно, от Бога она! – Лаврентий посмотрел на низкое небо. – Только погода подвела. Это уже не от Бога, а от дьявола скорее…

– При чем тут дьявол! – возразил Федот. – Че хорошего ждать, время пришло – осень на носу!

…Уже и мужики разошлись, а Прокопий все сидел с раскрытой амбарной книгой, держа в толстых загрубелых пальцах огрызок карандаша, – угрюмый, нахохлившийся, задумчивый… Вся жизнь его, все то, что было хорошего в ней, странным образом забылось, и остались только свежие воспоминания, горели они ярким светом, точно голубые звезды на фоне темного ночного неба. И последняя ночь перед погрузкой; сидящая на земле, с петлей на шее, невестка; вонючий трюм баржи – и смерти, смерти, смерти… Из памяти не идет умершая на берегу старуха мать, с просветленным лицом, обращенным к солнцу, и с пучком зеленой травы, крепко зажатой сухими старческими пальцами. Эти воспоминания так растревожили Прокопия, что он заново пережил то чувство ужаса и страха перед непонятной жестокой силой, которая вырвала их с насиженных мест и бросила в дикие необжитые края.

Прокопий обвел взглядом сумрачно шумевшую тайгу, вплотную подступившую к спящему поселку, и, уже не раздумывая, склонился над чистым листом бумаги и неровными корявыми буквами вывел первые слова:

«Коменданту Васюганской участковой комендатуры Талинину М. И.» Он запнулся, не зная, как назвать свое послание; снова надолго задумался, потом встрепенулся и тихо пробурчал:

– Так сойдет! – отступил немного от заголовка и старательно заскрипел карандашом:

«Бригадир наш Ивашов Федот ненадежный для совецкой власти. Я сам слышал, как Федот и Лаврентий Жамов переговаривались друг с дружкой. Ивашов матерился и сказал, власть наша собачья. Заставляет гробы самим себе делать. Жамов стоял рядом и тоже с ним соглашался. Они часто говорят между собой». Кончив писать, Прокопий опять надолго задумался; потом дрогнувшей рукой подписал: «Сексот 6». Он так и сидел, странно присмиревший, разглядывая свою писанину. В груди у мужика зарождался душевный трепет…

Прокопий осторожно, стараясь сильно не шуршать бумагой, вырвал страничку, свернул ее в аккуратную четвертушку и сунул во внутренний карман рубахи.

Лежа на нарах рядом с женой, он вдруг вспомнил Марию Глушакову, смущенно обдергивающую платье. Прокопий скупо улыбнулся в темноте и подумал: «Ниче, ты у меня не сорвесся. Я тебе потничок между ног скатаю. – И, уже засыпая, нащупал свернутый листок бумаги: – Как-то надоть передать Талинину гумагу…»