Черноводье

Глава 34

К обеду на следующий день бригада пришла в поселок. Первая их увидела глазастая Жамова Танька. Она подбежала к отцу, прижалась к нему и залпом выпалила:

– Тятя, тятя, к нам землемер приехал; у него тренога, а на ней какая-то железяка с трубкой. Интересная… А еще у него лента длинная, железная и линейка вся раскрашенная…

Жамов потрепал девчонку по голове и, улыбаясь, спросил:

– Все новости рассказала, или еще есть какие?

Танька отстранилась от отца, посмотрела на него враз погрустневшими глазами и тихо проговорила:

– А в соседнем бараке дед Селиванов помер и двое ребятишек.

Лаврентий перекрестился:

– Царствие им небесное, – и с грустью закончил: – С кажным днем погост растет.

Поселок был непривычно оживлен. Все, от мала до велика, толпились на улице. Старики и старухи, которые месяцами не слазили со своих нар и не выходили из барака, и маленькие ребятишки… От множества голосов стоял непрерывный гул. Эта, казалось бы, неуправляемая толчея роилась около одного центра, где стоял молодой парень в старой потертой шляпе, на поля которой был надет накомарник; из-под сдвинутой на затылок шляпы выбивались густые русые волосы. На нем была серая роба с нагрудным карманом, из которого торчало несколько карандашей, и такие же брюки, заправленные в яловые сапоги. Из-под белесых, выгоревших на солнце ресниц на поселенцев смотрели улыбчивые голубые глаза. Землемер стоял около установленного теодолита и что-то записывал в полевой журнал.

«Правда, железяка с трубой», – подумал Лаврентий, подходя ближе к инструменту. Увидев в толпе своих земляков, он подошел к Федоту Ивашову:

– Еще не поделили?

– Да не-ет! – прогудел в бороду Федот. – Только начали; больно долго спят! – Он мотнул головой в сторону землемера и Сухова. – А как дела у вас на раскорчевке? – в свою очередь поинтересовался Федот.

– Засеяли один клин овсом. Дальше корчуем – готовим землю под озимую рожь!

Федот пробурчал в свою роскошную бороду:

– А куда денешься – и будешь корчевать. Какая жисть без земли? Тут хоть хреновая, а все не камень; глядишь – че-нибудь и уродится!

Лаврентий усмехнулся:

– Щас усадьбы поделят – опять пуп рвать! Строиться надо будет, землю под картоху копать! – И спросил: – Семена-то привезли, ай нет?

– Привезли. Третьеводни баржа приходила. Картоха… Одно название – половина гнилой, и ту будут давать под раскопанную землю. На сотку, два ведра, не боле! – хмуро ответил Федот.

– Поневоле будешь пуп рвать! – Лаврентий зябко передернул плечами.

– А куда, паря, денешься! – согласился Федот.

Землемер, обращаясь к Сухову, проговорил:

– Слышь, комендант, бараки трогать не будем, пусть стоят. Я думаю, они еще пригодятся; земли тут хватит! – Землемер показал рукой на раскорчеванную деляну, отделенную от бараков реденькой цепочкой леса.

Толпа настороженно застыла.

«Дельно говорит, – подумал Лаврентий. – Бараки еще сгодятся. Многим и зимовать придется, а можить, и не одну зиму!»

А землемер, уже обращаясь к подросткам и молодым парням, спросил:

– Кто смелый, кто мне помогать будет?

Из толпы несмело выступил Пашка Ивашов и, набычившись, спросил:

– Че делать надо?

– Возьми эту штуку! – Землемер показал на рейку, которая лежала на земле рядом с теодолитом.

Подросток поднял рейку, а землемер взял отсчет по буссоли. Затем установил теодолит на заданный угол, посмотрел в окуляр и сказал добровольному помощнику:

– Иди, парень, вон к той осине. Видишь?

– Вижу! – ответил Пашка, направляясь к указанному дереву.

Землемер, показывая рукой, точно установил рейку и взял отсчет:

– Порядок, теперь можно и лентой! – весело проговорил молодой землемер и повернулся к толпе. – Еще двое нужны – на ленту; и с топорами, чем больше – тем лучше! Есть смелые?

Нашлись и смелые. Двое – с мерной лентой; человек пять с топорами. Землемер стал объяснять мужикам с лентой:

– Вот от этого колышка, который под инструментом, отмеряем пятьдесят метров в сторону рейки. Там забьем кол. Лента – двадцать метров. Понятно?

– Чего не понять! – буркнул один из помощников, и мужики деловито и сноровисто отмерили заданное расстояние. Другие помощники заготавливали колья. Глядя на расторопную работу добровольных помощников, землемер все же не удержался от ехидного замечания:

– Вы толще не могли вырубить колья?

– Ниче, паря, поди, себе отмечаем! – невозмутимо ответил мужик, старательно забивая обухом топора толстый осиновый кол.

– Себе, так себе! – усмехнулся землемер и перевернул трубу теодолита на сто восемьдесят градусов. – Теперь, мужики, будем мерить в обратную сторону.

Степан Ивашов и Николай Зеверов (они измеряли расстояние) отложили одну ленту.

– Все! Забивай кол! – скомандовал землемер и пояснил окружающим: – Это будет ширина улицы!

– Зачем такая широкая? – раздался из толпы удивленный мужской голос.

– А чтоб ты в окна не заглядывал, когда соседка раздевается! – лукаво ухмыльнулся землемер.

По толпе прокатился легкий смешок.

Подождав, пока добровольные помощники забивали кол, ограничивающий дорогу, землемер скомандовал:

– Теперь от этого кола снова мерьте полста метров!

Степан с Николаем пошли измерять следующую линию. Установив по теодолиту кол в конце измеренной линии, землемер махнул рукой:

– Все, забивайте кол!

И снова мужики забили внушительного размера кол.

Пока землемер устанавливал теодолит в новое положение, беря отсчет по угломеру, подошли с лентой Николай со Степаном. Землемер оторвался от окуляра инструмента и показал рукой направление:

– Теперь вдоль дороги – тридцать метров; только кол забивайте короткий, я там инструмент буду устанавливать. Поняли? – Он оглядел окруживших его помощников.

– Поняли! – Иван Кужелев перехватил ловчее топор и двинулся следом за мерной лентой.

Когда землемер перешел на следующую точку и отмерили лентой дорогу и ширину участков, он заправил под шляпу выбившиеся волосы и, глядя на окруживших его людей, весело забалагурил:

– Ну вот, мужики, лиха беда начало… две усадьбы посадили на место; осталось совсем немного – начать да кончить! – Он озорно подмигнул толпе: – Мне земли не жалко! Всем нарежу… у государства ее много, всем хватит!

Толпа безмолвствовала, напряженно следя за каждым движением землемера и его добровольных помощников. Глядя на оцепеневших людей, нельзя было понять, о чем они думали и какие мысли обуревали их. Даже маленькие ребятишки, глядя на взрослых, и те притихли. Поздним вечером закончили работу. Разметили тридцать усадеб, осталось еще тридцать.

Наконец наступила и ночь. В бараке было непривычно тихо. Каждый поселенец оставался один на один со своими думами.

Не спал и Лаврентий. Он лежал с открытыми глазами. Белая июньская ночь с ее неровным мерцающим светом робко пробивалась через маленькое оконце внутрь барака. Не в силах разогнать заугольную темноту, она сливалась с ней, создавая неопределенные, расплывчатые образы.

Вот так и в мужицких головах… До сегодняшнего дня житье-бытье на Васюгане все же воспринималось как нечто непостоянное, временное. Точно на ту жестокую силу, которая вырвала их с насиженных мест, порушила хозяйства, лишила привычного крестьянского уклада жизни, должна была найтись другая сила, еще более сильная, которая бы вернула все на круги своя. Вот и вернула… Нарезали усадьбы. Значит, не опомнилась власть, не усовестилась. Придется тут строиться и заново обживать места.

Лаврентий тяжело вздохнул. Анна, лежавшая рядом с мужем, шепотом спросила:

– Не спишь, отец?

– Тут уснешь! – шепотом ответил Лаврентий. Он машинально погладил жену и тихо проговорил: – Да-а, лыко в руки не возьмешь, старый лапоть наново не переплетешь! – Он помолчал, продолжая все так же машинально поглаживать жену, и тихо закончил: – Здеся нам теперь жить, здесь корень пущать! Вот и думать надо, как отстроиться быстрее!

Анна судорожно прижалась к мужу:

– Осподи, отец, как оно будет, как повернется!

Лаврентий сердито пробурчал в ответ:

– Как повернется, так и будет! Спи давай!..

Недалеко от Жамовых на пустых нарах лежала Мария Глушакова, вперив открытые глаза в пустоту. В голове у нее билась горькая вдовья мысль. «Господи, а как же я! Как теперь мне жить!» Пока Мария жила вместе со всеми в бараке, работала в бригаде, она не ощущала так остро своего одиночества. И вот сегодня… Сегодня все меняется, уже изменилось…

– Черт принес этого парнишку! – сердито пробурчала женщина. И снова мысленно ужаснулась. «Нарежет усадьбы, начнут люди строиться, разбредутся по своим углам… А как же я? Как мне одной?» Мария так остро почувствовала свое одиночество, всю безысходность своего вдовьего положения, что на глаза у нее навернулись злые слезы, которые тут же сменились беспомощными, чисто женскими. Она в отчаянии прошептала:

– Господи, хоть бы дети были, все легше было бы. Дак нет, Бог не дал. Господи, за что же ты наказал меня? Ведь я же еще молодая, я же родить могу, и не одного… За что, за что… – билась в барачном полумраке безответная вдовья жалоба – молитва.

Многие в эту ночь не спали в прокисшем от духоты бараке. Мучилась в бессоннице Наталья Борщева, раскладывая по полочкам всю свою нескладную жизнь. Лежала с открытыми глазами Татьяна Грязева, время от время заботливо укрывая разметавшегося во сне сына.

Наконец прошла ночь, и наступило прохладное утро. По чистому голубому небу плыли клочковатые, подбитые синевой облака. Солнце, словно расшалившийся мальчишка с осколком зеркала в руках, то сверкнет ослепительным светом, то спрячется за густую пелену проплывающего облака. В тайге, словно соревнуясь друг с другом, звонко перекликались кукушки. В их мелодичное равномерное кукование вплетался бестолковый гомон вьющейся над речным плесом стайки белогрудых чаек. По бурым речным наносам по берегам Васюгана деловито шныряли, копаясь в иле, тонконогие сизо-голубые кулички. Высоко в небе лесные кулики – бекасы отпевали свои последние свадебные песни. Эти неистовые женихи не переставая вспарывали грудью таежное небо. Отчего казалось, что весь воздух вибрировал, словно туго натянутая струна. Жизнь в тайге била ключом. С утра она закипела и в поселке. Начались землемерные работы.

Все так же, в почтительном отдалении от инструмента, толпились молчаливые поселенцы. Освоившиеся с работой за прошедший день, помощники работали споро, без задержек. Молодой землемер только успевал переставлять теодолит с точки на следующую точку и записывать данные в журнал. Чем ближе был конец землеустроительных работ, тем сильнее нарастала нервозность в многоглазой толпе, жадно следившей за каждым движением работающих.

Теперь это была не ничейная земля, а разбитая на участки, из которых какой-то будет лично принадлежать им. Это будет их участок. И люди уже критически осматривали участки нарезанной земли под усадьбу, сравнивали их друг с другом, уже заранее прикипая сердцем к облюбованному наделу. И понимали, что еще нужно будет их делить, и заранее ожесточались, готовые драться за облюбованный ими участок.

Наконец был вбит последний кол. Землемер снял теодолит со штатива и поставил его в ящик. Затем насухо протер сухой ветошью мерную ленту, аккуратно смотал ее и с улыбкой оглядел толпу.

– Вот и все, громодяне. Я свое дело сделал, привязал поселок к местности. Теперь уже ваше дело. Как говорится, Бог вам в помощь. – Он повернулся к коменданту: – Мне теперь надо в седьмой поселок. Лошадь нужна и проводник, чтобы перевезти шмутки. Хорошо бы к вечеру добраться до места. Получится у нас, комендант, или нет?

– Получится. Дадим лошадь и проводника! – ответил Сухов. Затем посмотрел на Жамова и Федота Ивашова. – Бригадиры, после обеда зайдите в комендатуру. – Он обвел взглядом напряженно застывшую толпу и в обычной своей манере, презрительно-хамской, постукивая плеткой по голенищу сапога, процедил сквозь зубы: – Разойдись! Делить будем после обеда!

Толпа закачалась, словно дунуло на нее холодным ветром, и, распадаясь на мелкие групки, растеклась по своим баракам.

Наскоро выхлебав затируху из прогорклой муки, Лаврентий поднялся с нар и озабоченно проговорил:

– Иттить надо, раз начальство вызывает!

Жамов вышел из барака, поджидая Федота Ивашова. Вскоре вышел и Федот. Подняв бороду кверху, он посмотрел на небо и тихо проговорил:

– Ишь, тучки-то засинели. Однако, к дождю…

– А седни какой день? – спросил Лаврентий.

– Кажись, шешнадцатое июня! – Федот вопросительно посмотрел на Лаврентия.

– Да так я, – сказал Жамов. – Просто вспомнил: седни день Лукьяна-ветренника. Старики говорили, если на Лукьяна южный ветер – к урожаю яровых, если северо-западный – к сырому лету.

– Знаю! – подтвердил Федот и грустно улыбнулся. – Как не знать… все мы хлеборобы, всех оторвали от привычного дела! – Он посмотрел сквозь прореженный лесок, отделяющий бараки от реки, на широкий простор васюганской ливы. Постоянно дующий ветерок развел на водной глади невысокие волны. Затем повернулся к Лаврентию: – А ветер-то, паря, южный!

– Толку-то, – ответил Жамов. – Все одно яровых у нас нет! Пошли, бригадир, к начальству!

Сухов поджидал бригадиров на крыльце комендатуры, похлопывая неизменной плетью по голенищу сапога. С высоты невысокого крылечка он с нарочитой внимательностью оглядел подошедших мужиков. По лицу его скользнула кривоватая ухмылка:

– Как делить участки будем, бригадиры?

– А че хитрого! – проговорил Лаврентий. – Разделим, было бы че делить!

– Разделите, говоришь! Ну-ну! – Неожиданно гоготнул Сухов. – Передеретесь же?!

– Пошто передеремся! – прогудел в бороду Федот. – По жребию надо делить, комендант! А там кому что Бог подаст.

– По жребию, говоришь! – Сухов почесал пятерней голову. – Ладно – согласен. По жребию, так по жребию!.. Вам тута жить; вы и делите, а я посмотрю!.. – И снова, совсем неожиданно, раздался суховский гогот.

«Ну и лешак! – вздрогнул Лаврентий. – Откуда только такие берутся!»

Молчаливая толпа настороженно застыла, ожидая, что скажут комендант и бригадиры.

– Вот мы тут с начальством решили, – проговорил Лаврентий, мотнув головой в сторону коменданта. – Участки по жребию делить. Чтоб, значит, без обиды. Кто какой вытянет, такой и достанется. Верно говорю, мужики?

– Чего там… – проворчал Жучков. – Все участки одинаковы! Вот если бы на них дома стояли, тогда другое дело!

– Ишь, че захотел! – фыркнул Николай Зеверов.

– Вот я и говорю, что все одно… – смущенно улыбнулся Жучков.

– Это, можить, тебе все одно, старый хрен, а мне вот нет! – визгливо крикнула Козленчиха. – Мне, можить, к реке надо, тамотка солнечная сторона!

– И-эх, дура баба! – хрипловатым голосом проскрипел старик Козленко, ее муж. – Речная сторона открытая для холодных ветров; для огородной овощи – хуже! К лесу надо – лес от холода защитит! Вот и соображай…

– Сам соображай, умник, а мне речную сторону надоть! – не сдавалась Козленчиха.

Старик в ответ безнадежно махнул рукой…

Начавшаяся перебранка расшевелила замеревшую толпу. Люди словно проснулись. Послышались отдельные возгласы, затем еще и еще, пока не слились в один невообразимый шум, в котором можно было только разобрать отдельные обрывочные фразы:

– Все одно, да не шибко все одно! – верещал чей-то визгливый голос. – Гляди, посреди поселка какая низина, вся вода там летом будет, а зимой снегом все забьет – не отчистишься!

Другой голос перебивал:

– Че низина, че низина, а бугор в конце улицы чем лучше? Зимой – все вымерзнет!

Шум все нарастал и нарастал. Комендант переглянулся с бригадирами и злорадно ухмыльнулся. На лице у него так и было написано: «Ну, что я вам говорил – передеретесь! Э-эх вы…»

«Да-а, – с неприязнью подумал Жамов, глядя на самодовольную рожу коменданта. – Поглядел бы я, какой бы ты был в нашем положении!»

Сухов между тем выдернул револьвер из потертой кобуры и поднял руку над головой. Раздался хлесткий выстрел. Толпа притихла. Разгоряченные руганью люди настороженно смотрели на коменданта.

– Тише, мать вашу… – Сухов сунул револьвер в кобуру. – Делить участки будем по жребию. Мне вашего «хочу, не хочу» не надо! Как сказано, так и будет сделано! – грубо прокричал комендант.

– А и верно, мужики, – спокойно заметил Жамов. – Нам ить так, одним криком, до белых мух, пожалуй, не разделить участки.

– Правду говоришь, бригадир! – поддержали одобрительные голоса из толпы. – Чего там… давай по жребию!

– Ну вот, значица, и договорились! – удовлетворенно проговорил Жамов. – Теперь будем считать так: речная сторона – нечетная, с другой стороны дороги – четная. Первые номера пойдут прямо от бараков! – Он поискал глазами дочь. – Танька, дуй в барак, принеси мою анбарную книгу и два карандаша. Они в головах постели на полочке лежат!

– Знаю, знаю! – Быстроногая Танька кинулась в барак. Через мгновение запыхавшаяся девчонка протянула отцу амбарную книгу и два огрызка карандашей.

Лаврентий взял книгу и карандаш, а второй отдал дочери:

– Возьми карандаш, и дуйте с Федькой подписывать колья. С одной стороны нечетные, – Лаврентий показал рукой. – С другой – четные! Да смотрите не сбейтесь! – предупредил бригадир ребят.

– Не-е, не собьемся, дядя Лаврентий! – заверил Жамова Федька Щетинин.

– Ну-ну, – хмыкнул Лаврентий. – Я думаю, до ста еще не разучились считать!

– Не-е, не разучились! – И Танька дернула своего напарника за руку. – Пошли, Федька.

К столпившимся около бараков поселенцам неторопливо подошел землемер и обратился к Сухову:

– Я уже собрался. Мне бы, комендант, лошадь и проводника. Сегодня успеть надо в седьмой поселок. И так уже запаздываем, до середины июня дожили…

Сухов кивнул Афанасию Жучкову и повелительно махнул рукой:

– Иди, Жучков, седлай мерина и проводи землемера!

Афанасий недовольно дернулся, хотел что-то сказать, но Жамов успокоил конюха:

– Иди, Афанасий; выдернем за тебя гумашку, не сумлевайся…

– Да я ничо! – недовольно проворчал Жучков и пошел к конюшне. Следом за ним направился и землемер.

Не успел еще Жамов приготовить бумажки для жребия, как поселковый мерин, завьюченный двумя мешками, неторопливо протопал мимо поселенцев. Жучков вел мерина за повод, следом, с рейкой на плече, шагал землемер. Перед тем как скрыться за бараками, землемер остановился и, повернувшись к жителям, снял шляпу и на прощание помахал ею. Затем, надев ее, скрылся вслед за вьючной лошадью.

Лаврентий вырвал лист из амбарной книги, затем свернул его пополам своими загрубелыми пальцами; разрыв получился косым и неровным. Он смущенно улыбнулся:

– Руки, как крюки, язви их! Уж больно тонкая штука!

Настя пришла ему на помощь, взяв из рук отца книгу. Когда все было готово, Лаврентий снял с головы шапку и сложил в нее бумажные катышки с написанными номерами. Они почти полностью заполнили вместительный малахай.

– Вот так деревня… Едва в шапку вместилась! – проговорил Лаврентий, перемешивая бумажные катышки. Затем связал завязками уши шапки и повесил ее на ближайший сучок молодой кедерки, случайно уцелевшей во время раскорчевки.

– Ну вот, граждане! – У Лаврентия слегка дрогнул голос. – Висит ваше богатство на суку! Подходи по одному – лови его за хвост!

Толпа ворохнулась, словно налетел на нее предгрозовой ветер, и снова напряженно застыла. Никто не мог насмелиться подойти первым и вытянуть свой номерок.

Николай Зеверов вдруг тряхнул своей рыжей головой, его голубые глаза озорно засветились, и он запел на мотив «Цыганка гадала…»:

– Шапка гадала. Шапка гадала и в руку дала!..

Люди, сбросив с себя оцепенение, зашевелились; послышались короткие реплики, матерки, нервные смешки. Федот Ивашов кивнул Николаю и прогудел в свою роскошную бороду:

– Раз шапка тебе наворожила, паря, иди и бери!

– А чо… и пойду! – осклабился Николай, шагнул к шапке и запустил в нее руку. Он так и стоял, перебирая туго скрученные бумажные катышки. На лбу у молодого мужика выступил пот, а он все не мог насмелиться вытащить свой жребий.

– Чего тянешь кота за хвост?! Тащи… – подбодрил его из толпы голос Степана Ивашова.

Николай глубоко вздохнул и, зажмурив глаза, вытащил бумажный катышек. Дрожащими от волнения пальцами развернул бумажку, глянул в нее и поднял над головой:

– Четвертый номер! – хрипловатым от волнения голосом проговорил Николай.

Настя записала в журнал фамилию жеребьевщика и его номер. Затем подняла голову и вопросительно посмотрела на толпу:

– Кто следующий?

Вперед выступил Прокопий Зеверов.

– Раз брательник вытащил свой номер, значит, и мне надо! – Мужик тяжело подошел к шапке и вытащил свой жребий. Развернув бумажку, он мельком глянул в нее и поднял над головой:

– Шестой номер!

– Разъязви их, имя и тут везет! Усадьбы рядом… Правду в народе говорят: «Богатому и черт в кашу валит», – не сдержалась от реплики язвительная Козленчиха.

– Ну и завидущая ты, бабка! – рассмеялся Николай. – Нашла богатых; все мы тут одинаковые! Это ты сейчас радоваться должна!

– Это чему я должна радоваться?

– Как чему! – дурачился Николай. – Твое богатство еще в шапке лежит, а моего уже там нет. И опять же тебе повезло; два участка уже к лесу заняты. Значит, в шапке осталось больше береговых! Соображаешь?..

Не зная, что ответить Николаю, старуха плюнула себе под ноги и, замолчав, демонстративно отвернулась от него.

…И стали подходить по одному к заветной шапке. С внутренним трепетом они доставали свой жребий, ясно понимая, что ничего больше в их жизни не изменится. И то чувство мнимой свободы, которая давала временная неустроенность в этой постылой жизни, безвозвратно покидала их. Они ясно осознали – возврата к прошлому не будет. Это не кошмарный сон, от которого можно, проснувшись, избавиться; вот и избавились… Крепче железных цепей привязали их к Васюгану.

Прошел еще один день. Далеко за рекой, на синеющую таежную кромку, которая обрамляла неоглядную васюганскую ливу, медленно опускалось багровое солнце. Было тихо. Только нарушая тишину, над речной гладью, косо расчерчивая вечернее небо, носилась стайка стрижей, оглашая окрестности простенькой цвиликающей песенкой, да плеснет иногда в прибрежном коряжнике какая-нибудь рыбина, или с грохотом обвалится кусок глинистого берега, подмытого рекой. И снова наступала первозданная тишина.

Посреди своего участка, глубоко задумавшись, одиноко сидел Лаврентий. Да и дум, собственно, никаких не было, одна пустота. Гнетущая пустота завладела всем его существом. Она переполнила грудь и разлилась вокруг него непроницаемой стеной, отгораживая от остального мира, точно глухая тайга, которая окружала поселок. Не было впереди ни просвета, ни проблеска и никакой надежды… Пустота, точно безжалостный водоворот темного речного омута, засасывала в глубину обессиленную жертву. Не было сил у мужика сопротивляться охватившей его апатии. Никаких дум в голове, никаких забот за душой, а только одна, копившаяся все это время, усталость и физическая, и психическая. Физическая – полбеды, а что делать с психической?! Тут не проспишься – во сне не отдохнешь! Она, точно путы, вяжет по рукам и ногам, опустошает душу. Когда от безысходности опускаются руки – много не наработаешь! Если бы знать, если бы заглянуть наперед немного… Да и как заглянешь, если каждый Божий день во власти коменданта?

Лаврентий невольно сморщился от этой внезапно промелькнувшей мысли, и уже слышится ему мудрый дребезжащий голосок старика Христораднова: «Вы бригадиры, вы начальники здеся. Ох, и много от вас будет зависеть! Держитесь вместях, помогайте друг другу. Если передеретесь – не пережить вам зиму!» Этот голос словно разбудил Лаврентия. Он встрепенулся, огляделся осмысленным взглядом и тихо проговорил:

– Пережили, дед. Зиму-то пережили, а че дальше будет?!

Вокруг не покладая рук трудились спецпереселенцы, занимались привычным для себя делом: жгли костры, очищали свои огороды от сучьев и валежин, корчевали пни. Недалеко от него трудился Федот Ивашов с сыном Пашкой. Они выворачивали вагой из земли очередной пень. Рядом с ними уже ершились, сваленные в кучу, с десяток выкорчеванных пней.

«Однако, повезло Федоту на пни», – усмехнулся Лаврентий и вполголоса недовольно проворчал:

– Чего рассупонился… Строиться надо, землю копать… А ты – че делать?!

– Тять, ты че говоришь?

Лаврентий от неожиданности вздрогнул. Оглянувшись, он увидел дочь, которая тихо подошла сзади.

– Фу-у, ястри тя, напугала! От тебя, Танька, как от коменданта, нигде не спрячешься! – улыбнулся в бороду Лаврентий и осторожно обнял девчонку. – Просто так, Танька. Под нос себе бурчу. А надо не ворчать – строиться надо, землю копать, картошку садить… А то вишь, расселся, ровно кисейная барышня!

Танька внимательно посмотрела на отца:

– Тять, у нас свой дом будет?

– Будет, дочка, будет! – решительно проговорил Лаврентий, поднимаясь с валежины. – Если сидеть не будем… А будем сидеть – ничего не будет!

– Не-е, тять! – горячо возразила девчонка. – Сидеть – не будем. Я сучки убираю в кучу, мамка землю копает!

– Вы у меня молодцы! – улыбнулся Лаврентий.

…Все лето, вечерами и в воскресные дни, стучали топоры. Вдоль деревенской дороги, с обеих сторон, поднимались один за другим свежерубленые срубы. На раскопанном целике зеленела картофельная ботва, на грядках курчавилась молодая морковная поросль, лоснились на солнце бордовые свекольные листья…

Жизнь в васюганских поселениях продолжалась. По Нарымскому краю неторопливо брел 1932 год…