Что тебя ожидает после смерти

I "Образовывается" ли душа после смерти

Эта земная жизнь — наше время испытания; христианское Откровение не упоминает другой. В конце концов, она достаточна для того, чтобы проявить нашу фундаментальную склонность, глубокую ориентацию нашего бытия; и, ничего, в Слове Божием, не позволяет нам полагать, что радикальное изменение хода дела произойдет в другой сфере существования. Куда дерево наклоняется, туда и падает, говорит Библия, и «упадет дерево на Север или на Юг, то оно там и останется, куда упадёт» (Еккл 11:3). «Итак, доколе есть время, будем делать добро всем, а наипаче своим братьям по вере». Это добро, «не прекратим его делать: если не ослабеем, то в свое время пожнем» (Гал 6:9–10) Давайте будем действовать, пока сияет день жизни, так как «приходит ночь, когда никто не может больше делать» (Ин 9:4). Человек может «выйти на дело свое и на работу свою только до вечера» (Псалом 103:23). Не подсчитывают качество души; доступно нам, которые неспособны бросить взгляд в сердце творений, судить их «по их плодам»: эту именно заповедь нам дал Иисус, propter duritiam cordis[1] и главным образом propter imbecillitatem mentis[2] (Мф 7:16); но то, что имеет значение перед Тем, кто «испытывает сердца и утробы», это — как раз дерево, которое обнаруживают плоды, и то, как он употребил божественный сок, этот «избыток сердца» откуда исходят слова, действия и желания (эти внутренние акты), "источник", откуда Апостол Иаков видит истекающей волну горькую или сладкую, этот «сокровенный сердца человек», о котором говорит св. Петр.

Каким бы ни был момент, предоставленный промыслительной Премудростью, этого достаточно для испытании. Человек открывает себя Богу, в своей существенной наготе, в одно мгновенье, как и за тысячу лет. Это то, что выявляет св. Петр, после этого Псалма 89, приписанного Моисею.

Реинкарнационные доктрины исходят из довольно наивного количественного подсчёта: Бог мог бы ошибиться судя человека по жалкой маленькой жизни от силы в семьдесят лет; Ему нужно целое множество человеческих существований, чтобы увидеть ясно… Этому первичному деизму — или скорее демиургизму — под стать столь же простодушная антропология: чтобы эго, как говорится в этих кругах, смог наконец стать самим собой; чтобы его существенное содержание, его сущность, его абсолютная ценность, то есть то, что он действительно есть, то, что у него есть от истинного, от положительного, от реального, от изъятого от случайности становления, одним словом от спасенного, от исторгнутого от великой скорби Апокалипсиса, samsara индусских традиций, "вечные качели" Монтеня[3], (чтобы эго) смогло бы появиться и открыться ему нужно, чтобы оно постепенно избавлялось бы от онтологической оболочки, которую оно усокровиществовало во время целой серии жизней, как лук от своей кожуры. Это значит отступить, чтобы лучше прыгнуть: в конце концов, «последовательные существования» оккультистов представляют собою только одно; это — драма со многими антрактами. Действительно, наши жизни, каков бы ни был их срок, образуют перед Богом только один и единственный момент, неразложимое целое. Они составляют единое целое. То, что Бог видит — и Его взгляд нас судит, полагает нас в бытие, которое нам присуще и нас полагает туда навсегда: фиксированные объекты фиксированного взгляда; и когда этот взгляд становится на мгновение нашим, когда этот божественный свет становится днём, когда мы сами видим и мы видим, мы формулируем сами себя, кто мы есть для вечности — то, что Бог видит, это следовательно, не фильм наших жизненных перипетий, но как бы один–единственный объект знания, то, чем мы являемся, то, что Библия, от Бытия до Апокалипсиса называет ИМЯ, и которого «никто не знает, кроме того, кто получает» (Откр 2:17). Так как «Много замыслов изобилуют в сердце человека, но незыблемо определение Yahweh» (Притч 19:21).

Св. Августин заявляет, что Церковь напрасно совершает Святую Жертву за кого бы то ни было, кто оставил этот мир без по крайней мере минимума раскаяния и веры. "Мыслители", которым я не знаю какой сентиментализм, исполненный добрыми намерениями, заменяет рассудительность, требуют для чести Бога, чтобы грешник в состоянии окончательной нераскаянности был бы целью одной (или многих) отсрочек. Кроме того, что не видно очень хорошо почему — и в силу какого критерия — божественная доброта была бы сохранена, если бы человек жил три раза, или десять, или сто, скорее чем один — как если бы было возможно противопоставлять какой‑то срок вечности, то есть строгому отсутствию срока! — можно спросить себя в какой мере всегда переносимое взыскание удержало бы человека от уступки злу, и, что ещё хуже, не привели ли бы эти судебные "отсрочки" в замешательство их получателя. Если предположить, что в загробной жизни люди смогут перейти от зла к добру, не видно, в силу какого неопровержимого закона этот прогресс был бы прямолинейным: если мне дозволено, после жизни, изменить мои взгляды, то это обращение должно, несомненно, смочь произойти в обоих направлениях! Но христианская вера учит с ясностью, и боговдохновенное Писание свидетельствует также ясно, что суд, в котором эта жизнь находит своё взыскание, полагает испытанию конец. Мечта Адама оказывается осуществленной: eritis sicut dii[4]. Подобные Elohîm’у, мы отныне ускользаем от эфемерности. Но это может быть, согласно Апостолу, для «вечной погибели далеко от Лица» Бога (2 Фес 1:9).

Эта жизнь не что иное, как испытательный стенд. Мы ей обязаны образованием, воспитанием, и нет оснований, чтобы этот аспект существования прекратился в момент, когда душа видит себя препятствуемой, в течение какого‑то времени, "информировать" своё тело. Кажется несомненным, что, для св. Павла, отделенная душа, если только он не потерпит неудачу на "экзамене" смерти, призвана к приобщению к вначале чисто духовному существованию, если ограничиться периодом, или более точно состоянием, который предшествует последнему Суду; теперь только начинается для нее действительно "высшее" образование. Благодать, которая не покидает её, постепенно её просвещает, эта душа не должна больше ничего давать, или скорее отдавать, но она может получать. Здесь в этой жизни, будучи главным образом активной, она заменяла свой свет, заимствованный от света Бога, «солнца правды»: и этот подчиненный день мешал ей увидеть, как сверкает звёздное небо. Отныне, главным образом пассивная, она омывается светом Свыше; её собственное излучение не противопоставляется больше божественному облучению: её сосредоточенная ночь открывается бесчисленным взглядам звёзд. «Я уверен, Пишет Апостол, что Тот, кто начал в вас (здесь в этом мире) превосходное дело продолжит совершать его даже до дня Христа Иисуса» (Фил 1:6). Об этом "дне" Павел говорит еще два раза в том же Послании (1:10 и 2:16) и во всех своих Посланиях: это — Парусия, Второе пришествие, которое Иисус Сам называл "Днём" в полном смысле слова (Мф 7:22; Ин 6:39.40.44.45; 8:56, и т. д.).. Тогда только будет искуплена"целостность" Христианина: дух, душа, тело (Рим 8:23; 1 Фес 5:23; ср. Eф 4:30; 2 Тим 1:12). В каждом из нас дело спасения, окончательно ориентированное смертью, будет усовершаться до славного Возвращения Иисуса Христа.

Мы будем следовательно отрицать, что отделённые души смогли бы еще положить начало их обращению в этом подготовительном состоянии, которое есть судьба всех, даже блаженных и проклятых, до воскресения тел, то есть самого человека; но позволено надеяться, что многие, у которых здесь в этой жизни обращение было очень несовершенно, познают постепенное созревание, которое позволит им достичь степени совершенства, на которое каждый из них способен, то есть блаженства, соразмерного их соответствующей восприимчивости. Если существует у некоторых духовное оцепенение, даже тяжелый сон — пусть даже рядом с Иисусом Христом, и из‑за того, сколько жизнь христианина ему приносит удовольствий, богатств, забот, а также печалей, которые все являются врагами духовной зрелости (Лк 8:14; 22:45) — кто взял бы на себя (смелость) уподобить этих уснувших в вечной Гефсимании душам боевитым и жёстким, которые противостоят Богу через порок, через гордость и сознательно «оскорбляют Духа Благодати» (Евр 10:29)? Для этой последней категории любой новый "шанс" послужил бы только для укоренения её в том, чем она хочет быть: её подданные стали мятежом; да что я говорю? Они отныне, с момента, когда Бог дает каждому окончательно то, что все его существо попросило (Мф 7:7: petite et dabitur vobis)[5], бунт против Бытия, то есть увековеченное становление, усилие, превратившееся в цель, и это — само определение Танталовых мук. Как бы вы хотели, чтобы они прекратили бы быть тем, чем они являются? Но есть эти слабовольные, о которых столь часто умилостивляется римский Ритуал: Fac, quaesumus, Domine, hanc cum serve tuo defuncto misericordiam, ut factorum suorum in poenis recipiat vicem, qui tuam in votis tenuit voluntatem… (молитвы на погребении). Et quae per fragilitatem, humanae conversationis peccata commisit, Tu venia misericordissimae pietatis absterge… Ne memineris iniquitatum ejus antiquarum et ebrietatum, quas suscitavit furor sive fervor mali desiderii. Licet enim peccaverit, tamen Patrem et Filium et Spiritum Sanctum non negavit, sed credidit; et zelum Dei in — не поверхностно, но в своих тайных глубинах, там, где становление берёт начало к Бытию — habuit, et Deum qui fecit omnia fideliter adoravit[6]. Только Дух святой мог внушить тексты такой вышечеловеческой и высочайшей нежности!

Такие души, мягкие, слабые, одновременно жертвы и виновники, в общем и целом избрали благую часть, но "платонически", как сторонние зрительницы, вяло; им недоставало огня: им его дадут. Они будут спасены «как бы сквозь огонь», говорит Апостол, «проходя через горнило», добавляет Апокалипсис: подвергнутые очищающей закалке божественной любви, этого «огня поедающего» (Евр 12:29). Тот, который «не переломит тростника надломленного, и не угасит фитиля ещё тлеющего», но который исправляет с любовью тростник, и оживляет огонь догорающего фитиля «до тех пор, пока не даст торжества правосудию» (Мф 12:20), бросит ли Он во "тьму внешнюю" семена оцепеневшие, ростки, отставшие в их развитии — в то время как Павел определяет сам себя как недоноска поздно пришедшего — или жалкие следы дряблой доброты?

Бывают случаи — возможно многочисленные — где пренебрегли благодать; другие, где душа её растратила, развлеклась ей как погремушкой. И вот она рискует её потерять. Тогда заботливое Провидение умножает то, что Писание называет его "посещениями": падения, разочарования, болезни и катастрофы. Даже эти скорби могут остаться бессильными. Случается тогда, что в своей любви, решив нас спасти, чего бы это нам ни стоило — и, не будем забывать, что наши тревоги являются Его тревогами (Иса 63:9) — Бог поражает грешника уголовной и преждевременной смертью: «Он нас наказывает таким образом, чтобы мы не были осуждены с этим миром» (1 Кор 11:32). Не такого ли рода духам Христос Сам пошёл проповедовать свое Евангелие в то время, когда Его тело было погребено (1 Петра 3:19–20)? Доведённое до крайности, терпение Бога оказалось в безвыходном положении, без сомнения, для того, чтобы смочь спасти этих людей волей или неволей, вымести их с негодованием из этой жизни в другую. Тогда могло бы, в то время как, среди страхов агонии, когда душа чувствовала себя захваченной, увязнувшей, засосанной черным озером тины, идущей ко дну «в глубины морские», о которых не подозревал Иона, душа совершила бы я не знаю какой наполовину сознательный скачок, какой жизненный рефлекс воли. Сработал бы инстинкт духовного самосохранения. Издалека, даже с самого дна, в то время как уже «морская трава обвивала голову» (Иона 2:6), слабый шум поднимается тогда на поверхность, как легендарный крик в поглощенном городе. Это — душа в процессе потери; она кричит молча: «Милосердие!» Это едва человеческий, этот хриплый вздох покаяния, о котором близкие родственники, собравшиеся вокруг агонизирующего, даже не подозревают. В то время как семейный врач качает головой, смотря на маленькое зеркальце, где не появляется больше пара, душа придыхает; она задыхается, она ищет воздух, его воздух, его дыхания: Spiritus. Она вдыхает… Между мертворождённым плодом и родившимся ребенком, который имел лишь один момент индивидуального существования, есть расстояние этого вдоха. Физического при рождении, духовного в смерти. Есть в загробной жизни, мертворожденные, и души слабые, хилые, которые кажется исчерпали всю их убогую жизненность в этом единственном вздохе раскаяния, который спас их. Так как эта вспышка, этот миг, этот едва намеченный ответ на последнюю милость здесь в этом мире сделали душу способной на воспитание, на обучение, на образование — и, если нужно, на выучку — в этой "темнице", откуда она не выйдет пока не отдаст миру и его князю до последнего гроша: ничто нечистое не может войти в Святой Город (Мф 5:26; Откр 21:27). Без сомнения, было бы опасно рассчитывать на эти "обращения" in extremis (при смерти), но они всегда возможны; без сомнения ещё не приводят ли они лишь к строгому минимуму спасения, но по крайней мере они предупреждают окончательную потерю творения, созданного для счастья.

Поэтому, Церковь всегда настаивала — с силой, которая часто слыла за фанатизм и суеверие — на крайней значимости моральной и ценности духовной последних моментов. Всё, с любовью и мудростью, было использовано, чтобы агонизирующий мог упокоить свой взгляд и своё сердце только на образе Распятого. Если он не осознаёт — или кажется, что не осознаёт — того, что происходит вокруг него, Церковь, его Мать, окружает его между тем всеми "средствами религиозной помощи"[7] - ах! восхитительное выражение, столь сильное, столь великое, столь мужественное (поддержка оказывается тем, кто борется, agonistês![8]) и столь часто употребляемое не к месту! умоляем Бога послать к умирающему своих святых Ангелов, заставляем подниматься на небо совместное ходатайство Священника и близких родственников; в странах католической традиции, когда священнослужитель приносит шествующему в путь Хлеб Жизни, колокольчик виатика (предсмертного причащения) призывает на пути милосердие неизвестных братьев.

Почему Церковь придаёт такое значение этим последним моментам? Дело, в том, что у смертного часа есть его особенные искушения, особые опасности: это — мой последний шанс, должно быть говорит себе Сатана, я его использую основательно! И душа, во многих случаях, по свидетельству "уцелевших", чувствует себя охваченной и оледеневшей страшным одиночеством, как дом без владельца, покинутый, открытый всем ветрам, "пустым", возможно даже, в преддверии этого часа, «выметенным, даже украшенным» (Мф 12:44): вокруг нее бродят бесшумные шаги, неощутимые насмешки расплываются в мглистом рассвете, более ослеплящем, чем ночь. Вот почему Церковь бдит, готовая оттолкнуть Поглотителя (1 Петра 5:8).

Для тех, кого благодать мало тронула до тех пор, агония становится благословленным часом по преимуществу, моментом провиденциальным уникальным, чреватым возможным блаженством или проклятием. Раздаются возражения в наши дни, что божественная строгость, по отношению к благочестивому человеку, умершему "случайно ", далеко от его Творца, и небесное милосердие по отношению к закоренелому грешнику, обратившемуся в одиннадцатый час и даже в последнюю минуту, могут шокировать эту справедливость, которая заполняет нас до того, что душит нас. Этот род размышлений особенно подлый и презренный. В действительности, поскольку речь идёт о том, чтобы обнаружить, какой является окончательно ориентация души, дорога, которую вопреки недолговременным бегствам она собирается следовать, самая глубокая любовь, которую она находит с изумлением в этой внутренней клети её самой, куда опьянение жить слишком часто мешала ей спускаться, смерть есть последний критерий, неоспоримый пробный камень. Я, во всю мою жизнь не играл в карты, но я представляю себе, что игрок может казаться его партнёрам обладающим довольно ничтожной ставкой, и, между тем, в самом конце партии, выиграть благодаря козырям, которыми, рассеянный, он обладал до тех пор их не замечая, и которые с отчаяния он бросил внезапно на стол. Конечно, Бог не судит нас по нашей смерти, но по нашей жизни. Между тем, если в жизни каждого человек каждый кризис обнаруживает то, что он сделал из себя самого до этого часа, то смерть, высший неожиданный кризис, происходящий когда Бог судит, чем человек заправил себя, не отдаёт ли она полный отчёт, как «постоянный список» внезапно остановленный чтобы установить "положение", того, чем по истине мы являемся? То, как мы умираем, резюмирует — в глазах Бога, если не людей — та, как мы жили.

Здесь видно, насколько некоторые образы мышления, обычные среди крещеных — которым, в большинстве случаев, этот dissolvi et esse cum Christo,эти слова «умереть, чтобы быть со Христом», которыми св. Павел выражал своё основное желание, свою постоянную неотступную мысль, своё неотвязное желание, кажется верхом несчастья! — насколько, говорю я, эти концепции являются языческими, скотскими, естественными для неразумного животного, каким стал падший человек. «Умереть, чтобы быть со Христом»? Ах! нет… всё, что угодно, но не это!… Первая из этих точек зрения склоняется к апоплексическому удару, разрыву аневризмы, закупорке сосудов, которая сражает (моментально), за «хорошую Смерть» в полном смысле слова: «Он свалился, как бык, не чувствуя, что умирает; я хотел бы уйти так же!» Я спрашиваю себя, где, в этой гипотезе души, вырвавшейся из тела как снаряд из пушки, могут вставиться это отделение физической жизни, которое надо обычно развивать, fortiter et suaviter[9], так долго, как этого требует полное созревание, и это спасительное сокрушение, составленное из любви, из доверия, из раскаяния, и самое главное питаемое небесной ностальгией… Другая ошибка выражается этими слезами, криками, сценами истерии и великими хорами плача — или, еще хуже, приглушёнными махинациями и действиями, которые заставляют, в изголовье агонизирующего, появляться стряпчего, адвоката, нотариуса и судебного исполнителя — мелодрама у одних, бальзаковский роман у других, чем высказывается гнусный эгоизм семьи, тем менее излечимый, чем он более бессознателен. Когда умер мой отец, самцы племени сговаривались в углах, подсчитывая "актив" и "пассив"; самки катались по земле, царапали покрывала агонизирующего и вырывали себе волосы, которые в то время носили длинными. Но то, что нужно умирающему, это, после ухода Священника, это — абсолютный покой, мир, безмятежность, обстановка доверчивой атмосферы, чтение некоторых божественных обетований… затем молчание… образ Распятого, безграничное милосердие и поразительный принимающий жест Его пронзённых рук.

Это, и только это.