Даниил Кайгородов

ГЛАВА 16

Дурасов молился и, поглядывая на иконостас, думал о предстоящей охоте.

Рядом стоял Сысоич. Его тощая фигура в долгополом кафтане, сухое, аскетическое лицо с тонкими бескровными губами, шептавшими слова молитвы, казались далекими от суетного мира. Когда кончился молебен, народ повалил к выходу на паперть, заполнил церковную ограду, ожидая выхода Дурасова.

— Посторонись, — расталкивая мужиков и баб, Сысоич энергично работал локтями, освобождая дорогу хозяину. Небрежно перекрестившись, Дурасов спустился с паперти и направился к дому управителя. Шумная толпа заводских последовала за ним. Поднявшись на высокое крыльцо, Петр Сергеевич махнул фуражкой. Толпа притихла. Из нее вышел высокий седобородый старик и, держа перед собой блюдо с хлебом, солью, не спеша поднялся на несколько ступенек.

— С благополучным прибытием, — поклонился он низко Дурасову. — Примите наш хлеб-соль. Долгих вам лет жизни и помните о наших нуждах.

Петр Сергеевич передал хлеб рядом стоявшему Сысоичу. Толпа прибывала. Теперь она уже заполнила заводскую площадь и шумела, как тайга под напором ветра.

— Мужички! — Дурасов провел рукой по усам. Шум в толпе постепенно начал затихать. — У кого есть жалобы на управителя, сдавайте в контору, но предупреждаю, что потачки я никому не дам, — раздался голос нового хозяина. — Да-с, — Дурасов дернул себя за ус. — Заводы должны работать безотказно. Да-с.

— И так робим, слава тебе господи, не разгибая спины, — сумрачно заметил стоявший возле крыльца чугунщик.

— Штрафами немец замучил!

— Порют правого и виноватого!

— Ребят на тяжелый камень шлют! — раздались нестройные выкрики из толпы.

— Значит, таперча и жаловаться некому?!

Гул толпы нарастал.

— Конной повинностью замаяли, — прогудел один из батов.

— Что требуешь? — холодные глаза Дурасова в упор посмотрели на говорившего.

— Однолошадникам невмоготу.

Петр Сергеевич повернулся к Сысоичу.

— Не понимаю, о чем он говорит?

Тот выступил на шаг вперед.

— Православные и прочие християне! — задребезжал Сысоич. — Насчет жалоб барин разберется. А теперь расходитесь с богом по домам. Обиды никому не будет.

Народ расходился медленно.

— Ему что, а ты смолу гони, уголь обжигай, руду доставляй, а где лишнего коня взять? — шагая к своим коробам, рассуждали между собой баты. Недоволен был речью хозяина и Сысоич.

«Не так надо говорить с народом, — вздыхал он у себя во флигеле. — Кого приструнь, кого похвали, а то, вишь, как ножом отрезал: «Я не для жалоб приехал». Нет, ты каждую жалобу выслушай, прими, как будто заботишься о народе, а жалобу эту самую положь подальше, чтоб глаза не мозолила. Однако на завод надо сходить. Вишь, долговязый журавей что-то наговаривает хозяину», — подумал он, заметив из окна шагавших по направлению к заводу Мейера и Дурасова. Торопливо напялив на себя кафтан, Сысоич вышел из флигеля.

Приземистое полутемное здание завода с маленькими, точно бойницы, окнами, серые стены, запах гари, жар от расплавленной чугунной массы, текущей тонкими струйками по изложницам, черные от сажи лица работных людей, тяжелый запах от сваленного в кучу доменного шлака, — все это заставило Дурасова поспешно выйти на свежий воздух.

— Хватит. В преисподней я на том свете успею побывать, а сейчас ведите домой, обедать пора, — заявил он Мейеру.

Сысоич был огорчен равнодушием хозяина к заводу. Дурасов даже не поговорил с горновым, а ведь он-то, Фрол-то Кузьмич, на все Уральские заводы славится мастерством. «Не обидно ли будет старику? — Сысоич вздохнул. — Нет, не нашей закваски человек, — подумал он про Дурасова. — Не радеет к хозяйству. Как тут не вспомнишь Ивана Семеновича. Крутой был нравом, покойник, царство ему небесное. Мало жалости имел к человеку, а где надо, подбодрит. Умел вести дело и нешуточное. Восемь заводов построил и в ход пустил, а этот, прости господи, ферт, только форсить да деньги транжирить мастер».

Вернувшись к себе во флигель, старик долго охал, и на званый обед к Мейеру не пошел. Сослался на недомогание.

Стоял конец мая. Водная гладь заводского пруда, лежавшего в котловине, казалась огромной чашей расплавленного золота, края которой обрамлялись зеленой яшмой таежных лесов. Воздух был насыщен смолистым запахом хвои, но порой к нему примешивалась гарь от заводского шлака. На улицах был слышен крик игравших в бабки ребят, тарахтение двухколесных грабарок и мерные удары молота. На завалинках, греясь на солнце, чинно беседовали о чем-то старики.

Возвращаясь с Мейером с завода, Дурасов бросил случайный взгляд на раскрытые окна дома, стоявшего на пригорке, и удивился: среди цветущей герани, придерживая рукой створку, пристально смотрела на него женщина. Пышный бюст, плавная линия плеч, гордо откинутая голова с короной темно-каштановых волос, мягкие чувственные губы, круглый с прелестной ямочкой подбородок, но главное, что поразило Дурасова, это глаза незнакомки. Огромные и нежные, с длинными ресницами, они, казалось, притягивали к себе.

Дурасов невольно остановился, но окно захлопнулось, женщина исчезла.

— Кто такая? — стараясь быть спокойным, спросил он Мейера.

— Вдова погибшего барочника. Зовут Серафимой.

— Мм-да. Пикантная бабенция, — Петр Сергеевич приосанился.

— Если вам угодно ее видеть, я скажу Эмме Францевне и она пригласит ее к себе.

— Прошу вас. Кстати, у вас сегодня званый обед.

Остаток дня Петр Сергеевич провел в прекрасном настроении. Показавшийся было с папкой бумаг Сысоич был выпровожден хозяином из комнаты.

— Нет, нет, только не сегодня, — замахал он на него руками. — Я не расположен заниматься делами. Оставим до завтра.

Сысоич попятился к дверям и исчез. Узнав от мужа о желании Дурасова видеть в числе гостей Серафиму, Эмма Францевна состроила презрительную гримасу.

— Не понимаю мужчин, — пожала она плечами, — какой интерес к простой русской бабе? Она и держать себя в обществе, наверное, не умеет.

Мейер развел руками.

— Что поделаешь, воля хозяина.

— Может быть, и ты хочешь видеть ее у себя?

— Эмма, — Густав Адольфович укоризненно посмотрел на жену. — Что за мысли?

— Знаю вашего брата, — уже зло заговорила Эмма Францевна. — Все вы готовы бегать за хорошенькой юбкой.

— Эмма, — умоляюще произнес Мейер и молитвенно сложил руки на груди. — Право, я тут ни при чем. Желание Дурасова.

— Ну, хорошо. Пошлю за ней горничную…

Серафиме за зиму надоело общество болтливой попадьи, и она решила идти к Мейерам.

«И так сижу, как мышь в крупе, света белого не вижу, — оправдывала она себя, открывая сундук. Выбрала купленное еще в Симбирске модное платье ярко-салатного цвета. Туго затянутое в талии, она поддерживалось у бедер каркасом. Пышная рюшка, облегая шею, опускалась по груди до пояса. Серафима посмотрела в зеркало и довольная вышла на улицу.

В доме управителя веселье было в полном разгаре. Приказчики, мастера и конторские служащие успели выпить по несколько рюмок и Дурасова уже не стеснялись. В большой гостиной, куда вошла Серафима, было шумно. Петр Сергеевич сидел рядом с пухлой хозяйкой и рассказывал ей симбирские новости. Увидев Серафиму, Эмма Францевна завистливым взглядом окинула ее стройную фигуру.

Серафима остановилась на пороге, разыскивая глазами хозяев.

— А, Серафима Степановна! — подвыпивший Мейер поднялся на ноги. — Царица Юрюзани, — он направился через залу к ней. — Прошу! — сделав театральный жест, Густав Адольфович повел ее к столу.

Эмма Францевна метнула на супруга яростный взгляд и, состроив улыбку, обратилась к гостье.

— Запоздали немножко, — подавая рюмку, произнесла она учтиво.

— Да, провинилась, — принимая рюмку, ответила сдержанно Серафима.

— Знакомьтесь, — хозяйка кивнула головой в сторону заводчика. — Петр Сергеевич Дурасов.

Серафима слегка наклонила красивую голову и подала руку.

Новый хозяин завода с преувеличенной любезностью произнес:

— Очень рад вас видеть. Надеюсь, господа, — обратился он к изрядно выпившим гостям, — присутствие столь интересной женщины послужит, как бы это сказать, э-э, украшением нашего общества.

«Господа» осоловело смотрели в рот хозяина, ожидая, что он скажет дальше.

— Женщина, как сказал один поэт, — это нектар в бокале золотом и счастлив тот, кто не расплескал его. Выпьем, господа! — Из речи Дурасова присутствующие поняли лишь призыв к очередной выпивке и не заставили себя ждать.

Серафима улыбнулась и заняла место за столом. Сидевший напротив нее отец Василий икнул и, взявшись за бутылку, умильно погладил ее матовое стекло. Несмотря на угрожающее шипение своей супруги, он налил вина в стакан и, перекрестившись, залпом выпил.

— Идущее в уста да не оскверняет человека. Разве еще, мать, выпить?

— Лакай, — махнула попадья безнадежно рукой и сказала Серафиме:

— Пьян отец Василий, домой звала, не идет, ну и бог с ним, пускай пьет, — попадья потянулась к пирогу.

Обед подходил к концу. Дурасов поглядывал на Серафиму, как кот на сметану. Наконец, не выдержав, крутнул лихо ус и, подвинув ближе к ней стул, наполнил две рюмки.

— За ваше здоровье.

— И за ваше, — улыбнулась ему Серафима.

— А ну-ка «Барыню»! — неожиданно гаркнул он музыкантам.

Стол был поспешно отодвинут к стене, и в образовавшийся людской круг молодцевато вошел Петр Сергеевич. Прошелся раза два и, притопнув каблуками, остановился перед Серафимой. Вскинув на какой-то миг голову, женщина выхватила из-под лифа яркий платок и плавно поплыла. Дурасов, выделывая коленца, бешено кружился возле нее. За пляской никто не заметил, как на пороге комнаты показался Сысоич. Укоризненно покачал головой и сделал попытку подойти к хозяину.

— Не мешайт! — пьяный Мейер решительно подошел к старику и, взяв его за плечи, повернул к дверям.

— Гуляйт за дверь!

— Я-то уйду, но и ты в этом доме недолго будешь хозяйничать, — зло произнес старик и, заложив руки за спину, вышел.