Даниил Кайгородов

ГЛАВА 4

После приезда из Симбирска у Мясникова забот было много. Рудники на Шуйде и Иркускане требовали рабочей силы. С покупкой крестьян в центральных губерниях дело затянулось. Иван Семенович решил послать на рудники подростков.

Мясников вместе с Гурьяном метался по заводам, где с помощью приказчиков отбирал крепких ребят на руду. Работать киркой, лопатой, а где и ломом может всякий. Был бы хороший надзиратель. Убежать с Шуйды они не могут. Кругом на сотни верст глухая тайга.

Недели через две удалось набрать около двухсот подростков и под командой Гурьяна отправить вместе с каменщиками на Шуйду.

Мясников не ошибся, поставив во главе рудного дела бывшего каторжника. Правда, Гурьян для вида поломался.

— Что я понимаю, избавь лучше меня, Иван Семенович, от этой обузы, — говорил он хозяину.

— Понятие там одно: не выполнил парнишка уротчину — пори. Выжимай все из них. Сам, поди, видел, сколько камня там лежит, знай только дроби да просеивай — и вся твоя забота. А руду на заводы мужики доставят. Как Ахмедка? — спросил он неожиданно.

Гурьян поскреб пятерней затылок, потоптался на месте и, подняв глаза к потолку, произнес со вздохом:

— Убег.

Иван Семенович вскочил с лавки.

— Как убег?

— Приказчик Кузьма Ксенофонтович распорядился отправить Ахмедку на дальний курень. А дорогой, возле Шуйды, тот сбежал.

— Но ты-то, олух царя небесного, где был?

— Отправлял ребят на рудники.

Иван Семенович плюнул.

— Черти окаянные, чтоб вас холера взяла, — выругался он.

Опустив голову, Гурьян вышел.

Оставшись один, Мясников долго не мог успокоиться. «Правда, башкирин теперь не опасен. Строгановская бумага о покупке Шуйды — в надежном месте. Но как быть с Фатимой?..»

Перед отъездом Мясникова в Симбирск на завод приехал за обещанными подарками Шарип с Фатимой. Отвели им малую избу, стоявшую во дворе управительского дома, где жил Иван Семенович.

Поздно вечером, когда мертвецки пьяный Шарип валялся на полу, вошел Гурьян и обратился к Фатиме, сидевшей одиноко в переднем углу неприглядного жилища.

— Иди, хозяин тебя требует.

Женщина не знала русского языка. Но на всякий случай отодвинулась в угол.

«Как ее выманить?» — Гурьян почесал пятерней в затылке.

— Айда, Шуйду едешь. Ахмед здесь.

Услышав знакомые имена, Фатима, оглядываясь на лежавшего Шарипа, вышла с Гурьяном из избы.

— Там Ахмед, — показывая на окна большого дома, сказал ей Гурьян и, взяв женщину за руку, стал подниматься на крыльцо.

Распахнув двери в полутемную комнату, он втолкнул в нее Фатиму и поспешно закрыл.

У стола стоял Мясников.

Безуспешно пытаясь открыть двери, она в отчаянии забарабанила кулаками. Но все было напрасно.

На следующий день Иван Семенович поручил Гурьяну увезти жену Шарипа к раскольнику Афоне, который жил на кордоне, недалеко от Шуйды. Фатиму заперли в одной из комнат обширного дома и доступ к ней имела лишь жена Афони, Серафима.

Вернулся Гурьян не скоро. В избе его встретил Шарип.

— Куда девался баба, не знам. Вчера был, тапир нет, — развел он растерянно руками.

Гурьян ухмыльнулся.

— Пропил ты свою бабу, тархан. Теперь иди, свищи. Волки на ней в лес… уехали, — произнес он нецензурное слово.

Шарип вскипел.

— Давай баба, а то башка секим, — и выхватил из-за пазухи нож.

— Ну и дурья же у тебя голова, Шарипка, — сказал с укоризной Гурьян. — Ножик-то положи обратно. Не страшен он мне. На-ка, лучше выпей, — подавая старику вино, сказал он равнодушно. — Не видать тебе больше Фатимы как своих ушей.

— Моя Ванька Мясник пойдет, спрашивайт, куда баба девал?

— Станет он с тобой разговаривать о бабе, больно нужна она ему, — наливая вторую кружку, заявил Гурьян огорченному Шарипу. — Может, ее Ахмедка украл, почем мы знаем.

Шарипа точно подбросило.

— Ахмед башка секим. Твоя башка секим, Ванька Мясник режем, а свой баба искам.

Стукнув допитой кружкой о стол, тархан размяк. Ползая на коленях перед Гурьяном, он молил:

— Урус, отдай Фатима. Бери, бачка, лес, тяжелый камень, все бери, только баба дай.

Обхватив ноги каторжника, он жалобно продолжал:

— Ай-яй, калым большой платил. Как тапир быть?

— Погоди, поговорю с хозяином, — смягчился Гурьян. Заперев на замок тархана, он пошел к Мясникову.

— Как быть с Шарипкой? — спросил он Ивана Семеновича. — Шибко убивается, воет, что жену потерял.

Хозяин ответил не сразу. Побарабанил пальцами по столу и, посмотрев в окно, произнес неохотно:

— Дай ему три цветных халата, лошадь с моей конюшни и пускай проваливает куда хочет.

Помолчав, Мясников добавил:

— Скажи, чтоб убирался с Шуйды ко всем чертям, а то весь улус сожгу.

Глаза хозяина хищно блеснули.

— Проваливай! — Мясников властно показал Гурьяну на дверь.

…Запертая в темной горенке обширного дома Афони Фатима целыми днями бродила из угла в угол. Подходила к небольшому оконцу, но ничего, кроме резного конька крыши амбара и верхушек деревьев, росших в палисаднике, не увидела. Пробовала открыть дверь, но та не поддавалась.

— Мечется, как рысь, — прислушиваясь к шагам пленницы, говорил Афоня жене, — известно, дикая, — ухмылялся он. — Привыкла к горам да лесу и на подарки не глядит.

— Силой милому не быть, — Серафима задорно посмотрела на мужа.

— Ты это к чему? — насупился Афоня.

— Так, к слову пришлось, — ответила с усмешкой жена и повела круглыми плечами.

— Ты у меня смотри, не балуй. — Сурово произнес Афоня. — Тебе, поди, завидно, что купец богатые подарки башкирке дает.

— Нужен он мне, как в петровки варежки.

— То-то, — облегченно вздохнул Афоня и, взявшись за дверную скобу, хотел что-то сказать жене, но раздумал и не торопясь вышел. Серафима подошла к зеркалу. Задумчиво провела рукой по волосам, вздохнула и, опустившись на лавку, унеслась мыслями в прошлое, в родную таежную Первуху, в отчий дом. Вспомнила, как осенью, незадолго до открытия рудников, в деревню прибыл богатый поселенец — Афоня. Было ему лет пятьдесят. Небольшого роста, широкоплечий, с угрюмым взглядом темно-карих глаз, с лицом, обезображенным глубоким шрамом, сильными лохматыми руками, умевшими держать топор и кистень, он внушил первушанам какой-то безотчетный страх. За нелюдимость и злобный характер за ним укрепилась кличка — Соловей-разбойник.

Говорили, что Афоня раньше занимался в тайге тайным винокурением, водил компанию с конокрадами и беглыми. Будто разбогател он после одного темного дела, когда на его постоялом дворе, что стоял на Уфимском тракте, скоропостижно скончался богатый скотопромышленник — Миронов. Купца похоронили, но денег, вырученных им от продажи скота, не нашли.

Афоня отсидел в остроге с полгода и был выпущен за «недостаточностью улик». Продал свое заведение и приехал на жительство в Первуху. Там и овдовел.

Первое время он редко показывался на улице. Наглухо закрывал ставни, ворота. Порой подолгу пропадал в тайге. Хозяйство раскольника вела сухопарая старуха.

Неожиданно Афоня переделал амбар на лавку и открыл торговлю.

В один из воскресных дней к нему зашла Серафима. Вдовый лавочник встретил ее без обычной угрюмости. Выбрав несколько иголок, она стала рассматривать яркие ткани, лежавшие на прилавке.

— Ндравится? Берите. Мы што, мы можем и в долг такой раскрасавице отмерить. Только прикажите.

Серафима потупила глаза. Денег у ней не было. Афоня вышел из-за прилавка и, подойдя к ней, игриво подтолкнул ее плечом.

— Бери, разлапушка, сколь хошь. Насчет денег не сумлевайся. Мне уж соднова ждать.

Еще с весны семья Серафимы задолжала лавочнику.

— Не посупорствуйте! — Афоня взял аршин в руки и выжидательно посмотрел на девушку.

— Не надо! — Серафима решительно направилась к порогу.

— Постой, погоди! — бросив аршин на прилавок, Афоня сделал попытку обнять Серафиму.

— Не лапайся! — Сильным движением девушка отстранила лавочника и, спустившись с крыльца, торопливо зашагала по улице.

Через неделю он неожиданно явился к Грохотовым. Семья сидела за обедом.

Чинно поклонившись, лавочник бережно положил какой-то узелок на лавку и степенно произнес:

— Хлеб с солью!

— Садись за стол! — пригласила Власьевна — мать Серафимы — и отодвинулась, уступая ему место рядом с дочерью.

Афоня истово перекрестился на облупленную иконку. Стриженные под кружок волосы лавочника блестели от репейного масла. Новая гарусная рубаха, поверх которой был одет жилет с множеством брелоков, свисала почти до колен. Широченные плисовые шаровары, добротные сапоги, смазанные дегтем, дополняли его праздничный наряд.

Разговор сначала не клеился. Приход гостя не обрадовал Грохотовых. Платить долг было нечем. Как бы угадывая мысли хозяев, Афоня начал издалека. Овес нынче не уродился. Хлеб подорожал, и он-де, не глядя на все напасти, не торопит мужиков с уплатой долга.

— Мы не турка, понимаем. Справятся как-нибудь християне, отдадут. — Афоня погладил свою цыганскую с проседью бороду и скосил глаза на молчаливо сидевшую Серафиму. Похлебав ухи, он вышел из-за стола. — Спасет бог! — Уселся на лавку, поковырял в зубах и, вспомнив про узелок, начал его развязывать: — Гостинцы вам принес, уж какие есть, не обессудьте. Тебе, Власьевна, на сарафан, — Афоня привычным движением развернул ткань. — А это Серафиме Степановне, — в руках лавочника, переливаясь разноцветными огнями, заблестели бусы. — Да и хозяину кое-что найдется! — Гость подал Никите новые голенища для сапог. — А за передами и подошвой зайдешь ко мне через недельку. Принес бы сразу, да из дела еще не вышли. Однако мне пора домой, — взяв картуз, Афоня вышел.

После его ухода в избе наступило тяжелое молчание. Власьевна, сложив руки на груди, сидела возле печки. Серафима бесцельно глядела в окно. Вот прошли гурьбой парни и девушки.

Никита повернул в руках голенища, подарок Афони и со злостью швырнул их на полатницу. Посмотрел на пригорюнившуюся сестру и, хлопнув дверью, вышел.

Прислушиваясь к замиравшей где-то вдали песне подруг, Серафима тяжело вздохнула и поднялась с лавки.

— Пойду, — коротко сказала она матери.

— Куда?

— К девушкам.

Неожиданно для Власьевны, Серафима подошла к ней и, припав лицом, заплакала.

— Тяжело мне, маменька! Чую, не напрасно приходил Афанасий.

Успокаивая дочь, мать нежно стала гладить ее по спине загрубелой рукой:

— Не плачь. Такова, видно, наша доля.

— Если не отстанет он от меня, то на свою беду, — Серафима выпрямилась.

— Окстись, што ты надумала? — мать испуганно замахала руками на дочь. — Мы тебя не неволим, да и Никите он не люб.

— Никите што, а я… — девушка поникла головой, — отрезанный ломоть в семье. Нет, видно, чему быть, того не миновать. — И, как бы отвечая на свои мысли, Серафима промолвила: — Все постыло: Первуха, нужда, хоть в омут.

— Што ты, бог с тобой! — Власьевна перекрестилась.

Круто повернувшись, Серафима вышла. Мать покачала ей вслед толовой и, вздохнув, принялась за мытье посуды.

Дня через два после прихода Афони к Грохотовым явилась сваха. Умело повела разговор о лавочнике, всячески расхваливала его и на прощание сказала Власьевне:

— Какие должишки есть, все скостит, вторую лошадь пособит купить, — тараторила сваха. — А Серафимушка, что лебедь белая, полной хозяюшкой в доме будет, всему добру владычица.

— Не пара ей Афанасий. Ему, поди, полсотни, а Серафиме девятнадцатый пошел, — робко заметила Власьевна.

— Восподи! — всплеснула руками сваха. — Да где это слыхано, чтоб старый конь борозду портил? Мужик в самой поре, а она, глико-сь, чо выдумала, — заступилась за жениха бойкая на язык сваха.

— Спасибо за честь, — провожая ее из избы, промолвила Власьевна и, оставшись вдвоем с Никитой, спросила:

— Как судишь?

Отвернувшись к окну, Никита ответил:

— Решайте сами. — Ему было жаль сестры, но вместе с тем сильно хотелось купить вторую лошадь. А без Афони не обойтись.

— Ты хозяин, тебе и слово, — заметила мать.

— Какое тут слово. Староста и так поедом ест, гонит на руду, а на одной лошади и на овес не заробишь, — сказал он хмуро.

После покрова Серафима Грохотова вышла за Афоню замуж. После свадьбы Афоня бросил торговлю и уехал из Первухи на кордон — лесником к Мясникову.