Даниил Кайгородов

ГЛАВА 23

Как только захлопнулась за Даниилом дверь и замерли его шаги, Серафима вяло подошла к накрытому столу и, опершись руками, постояла в раздумье, машинально налила малиновки.

Она медленными глотками выпила вино и со стуком поставила стакан на стол. Посмотрела долгим взглядом на портрет Мясникова и нетвердым шагом подошла к нему.

— Ну, Иван Семенович, все ты дал мне, а счастья нет. Сердцу тошно. Одинокая, никому не нужная. Ни любимого, ни детей… Как мне жить-то теперь, для кого? Больше надеяться не на что. Годы-то уже прошли… — Серафима поникла головой, вся ее фигура выражала скорбь. — Где найду покой. За что такая мука?

Тяжело вздохнув, женщина вернулась к столу. Подперев щеку рукой, безотчетно водила вилкой по скатерти. Взгляд ее упал на графин. Наполнив стаканчик, выпила залпом. Провела рукой по волосам и, точно обращаясь к кому-то, воскликнула страстно:

— Эх! приняла бы великую муку, только бы быть с Данилушкой вместе…

Серафима, казалось, задыхалась.

— Ушел. «Не бывать, — говорит, — Серафима Степановна, этому». Нет, будет!

Схватив в бешенстве графин, она запустила им в портрет Мясникова. Раздался звон разбитого стекла и стук упавшей рамы.

— На, получай, Иван Семенович, за Данилушку! — Подбежав, она в ярости рванула холст и, бросив в угол, в изнеможении упала на кровать. В комнате послышались глухие рыдания.

Утром она, с трудом поднявшись с постели, молча принялась за хозяйство. Подобрала остатки Мясниковского портрета и выбросила их в чулан.

День начинался пасмурный, серый. Порывы холодного ветра несли с собой дождь и снег. На улицах ни души. Поселок казался вымершим.

В полдень приехал к Серафиме Никита. Долго встряхивал в сенках мокрый зипун и не спеша вошел в кухню.

— Ну и погодка выдалась, добрый хозяин собаку на улицу не выгонит со двора, а мне вот пришлось трястись в самую мокреть, — заговорил он хмуро, здороваясь с сестрой.

— Что за притча? — спросила Серафима и, нарезав хлеба, поставила перед Никитой чашку со щами. — Поешь, с дороги-то, поди, притомился.

— Небось, притомишься, когда гонят каждый день на завод. Надо вторую лошадь покупать. А та, что отдала прошлый раз, пришлась не ко двору. — Никита горько усмехнулся. — Медведь ее задрал и шкуры не оставил. А тут приказ от управления: гнать на руду не меньше двух лошадей на каждого мужика. Не выполнишь — порка. — Никита отложил ложку. — Вот жисть наша, хоть песни пой, хоть волком вой, а пару коней представь. Одно спасение — к Пугачеву. Переехала бы ты лучше ко мне в Первуху. Да и Авдотья тебя звала, — сказал он без всякого перехода.

Серафима задумалась. Бросать дом и хозяйство ей не хотелось, но и оставаться на заводе было опасно. Чего доброго, могут припомнить ей Мясникова, тогда несдобровать.

— Денег на коня я тебе дам, а вот как самой быть, не знаю. — Серафима вздохнула. — Бросить хозяйство жалко, — призналась она брату.

— Смотри, тебе виднее. На случай чего, место у меня всегда найдется, — ответил Никита.

Погостив часа два у сестры, он стал прощаться.

— Заеду к леснику. Меринка приглядел у него. Конь добрый. Ценой, поди, сойдусь. Вчера у Автомона ночевал, — берясь за шапку, заявил он. — Постоялец у него новый заявился — Кайгородов.

— Ну и что? — Серафима потянулась к шапке Никиты и положила ее на лавку.

— Видел я его с хозяйской дочерью Ефросиньей. Ну и баская девка, — покачал головой Никита.

Сердце у Серафимы учащенно забилось. Стараясь не выдать своего волнения, она спросила как бы невзначай:

— А девушка что, на выданье?

— Самая пора. Статна и лицом пригожа, зимой как бы свадьбы не сыграли. Ну, прощай, поеду, — не заметив наступившей бледности сестры, Никита спустился с крыльца и, отвязав лошадь, вывел ее за ворота.

Дождь не переставал. Теперь он превратился в водяную пыль, которая обволакивала стены домов, пустынные улицы, заводской сад, ветви которого печально никли к земле. Проводив Никиту, Серафима опустилась на лавку. «Статна и лицом пригожа», — вспомнила она слова брата. — Уж лучше бы не знать мне этого». Серафима вскочила, как ужаленная. «Может, они воркуют сейчас, как голуби, милуются». Ей казалось, что она слышит голос Даниила, приглушенный смех Фроси. «Зимой как бы свадьбу не сыграли»… Не бывать этому!» Серафима вдруг остановилась, как бы осененная внезапной догадкой.

«Данилушка мирской, а дочь Автомона — раскольница. Надо сказать об этом Амвросию, он наставник и расстроит свадьбу. Турнет ее, разлучницу, в Уреньгинский скит», — подумала со злорадством Серафима про свою соперницу и лихорадочно стала готовиться к отъезду.

Дня через три, как только подсохла дорога, Серафима выехала в Воскресенский монастырь. Стоял он высоко в горах, на берегу безымянной речушки. Ехать пришлось долго. Кони с трудом преодолевали подъемы, спуски, спотыкались о могучие корни деревьев, возок бросало по камням из стороны в сторону. Помахивая кнутом на уставших лошадей, ямщик Елисей ворчал.

— Толкнул же лешак меня ехать в бездорожье. Что за неволя потащила тебя к старцам? — поворачивался он к своей спутнице.

— Нужно, — кутаясь в теплую шаль, сумрачно отвечала Серафима.

За последние дни она похудела, глаза стали строже и между бровей легла складка. Заезжала в Рудничное. Видела свою соперницу. Показал ее Елисей. «Баская девка у надзирателя выросла. Погляди-ка, какая краса».

Фрося в то время шла за водой и, заметив на себе горящие ненавистью глаза незнакомой женщины, торопливо уступила дорогу и сошла на обочину. С каким бы наслаждением Серафима вцепилась в эти золотистые косы, выцарапала бы ненавистные глаза.

Вернувшись к возку, она бросила отрывисто Елисею:

— Трогай!

«С характером бабочка, — подумал ямщик. — Баба да бес — один у них вес. Где он не сможет, туда ее пошлет». — Но-о-о, вы, чернолапые! — прикрикнув на лошадей, подстегнул пристяжную кнутом.

Переночевав в Сатке у знакомого раскольника, Серафима в полдень была уже у ворот Воскресенского монастыря.

— Во имя отца и сына и святого духа, — послышалось в потайное оконце.

— Аминь, — ответила приезжая.

Узнав Серафиму, привратник открыл ворота.

Основание скита положили приволжские купцы — владельцы медеплавильных и чугунолитейных заводов на Южном Урале братья Твердышевы. Помогая единоверцам, они отвели им большой участок земли со всеми угодьями, купленный за бесценок у башкир. Первые годы старцы разводили пчел, корчевали лес и ловили рыбу на озерах. Поток пострадавших за старую веру усилился, скит обрастал постройками и превратился в большую монастырскую общину. Всю черную работу старцы возложили на приписных к монастырю крестьян и послушников. Образовалась новая иерархия во главе с наставником Амвросием, негласным владыкой всего горнозаводского округа. Это был крепкий жилистый старик с лицом аскета. До фанатизма преданный уставным требованиям старой веры, он держал раскольников в ежовых рукавицах. Приволжские миллионщики уважали Амвросия за начитанность и непримиримость к малейшим попыткам подорвать устои единоверия. Часто переотправляли к нему тайком людей, гонимых за старую веру.

Монастырь богател. Высокий заплот из остроконечных кольев, массивные ворота, обитые толстым листовым железом, сторожевые башни по углам, на которых день и ночь стояла стража из послушников, придавали ему вид маленькой крепости.

Амвросий встретил Серафиму с суровой лаской.

— Вижу, немощна духом, — и, помолчав, спросил: — Что тревожит?

— Не о себе забочусь, — вздохнула притворно Серафима. — Гложет меня печаль об отроковице Ефросинье — дочери надзирателя Бакальских рудников Автомона Усольцева. Отходит она от старой веры, хочет выйти замуж за никониянина.

Гостья задела самое больное место наставника. Потрясая жилистой рукой, Амвросий крикнул гневно:

— Из корня древа исторгну ересь! — По сухому лицу старика пробежал нервный тик. Амвросий произнес сурово: — Во спасение отроковицы Ефросиньи направить оную в скит матери Евлампии на послушание. Таков перст божий.

В душе Серафимы все ликовало. Она знала — слово отца Амвросия было законом для старообрядцев.

— Там я привезла кадушку меда да две трубы холста, прими, праведный отец, — отвесив низкий поклон, Серафима вышла из просторной кельи наставника.

Через день после ее отъезда привратник пропустил крытый по-зимнему возок старца Игнатия, который вез Автомону Усольцеву наказ Амвросия отправить дочь в Уреньгинский скит на послушание.