Дай оглянуться… Письма 1908 — 1930

1915

<В Париже, январь 1915>

Уважаемый Максимилиан Александрович, вчера узнал от m-r Широкова[47], что Вы сейчас в Париже. Очень рад был бы Вас повидать. Не знаю, проездом ли Вы или надолго и как заняты. Напишите мне пару слов, когда Вас можно застать или, если это Вам удобнее, когда будете в каком-нибудь cafe.

155, B-d Montparnasse.

Впервые — Страницы, 97. Подлинник — ФВ, 4.

М.А.Волошин приехал в Париж 15 января 1915 г.; получив письмо ИЭ навестил его; затем вплоть до отъезда ИЭ на Лазурный берег в конце мая общение с Волошиным было постоянным. (В.Купченко. Труды и дни Максимилиана Волошина. 1877–1916. СПб., 2002. С.362, 364, 365 и тд.)

<Из Парижа в Петроград, 14 мая 1915>

М<илостивый> Г<осударь>,

деньги за напечатанные в сентябрьском номере стихи[48] мной получены. Будьте добры ответить, получили ли Вы посланные Вам стихи и подошли ли они. Ежели нет, то очень прошу рукопись мне возвратить. Также верните, пожалуйста, перевод рассказа Мореаса[49] «Две жены рыцаря Элидюка», в случае, если Вы его не собираетесь печатать.

M-r Ehrenbourg, 155 B-d Montparnasse. Paris.

Впервые — X1, 105. Подлинник — ГАРФ. Ф.1167. Оп.1. Ед.хр.3197. Л.5.

Одно из 5 писем ИЭ в редакцию двухнедельного петроградского журнала «Современник», изъятых полицией при аресте журнала в 1915 г.

<Из Эза в Париж, июнь 1915>

Милый Максимилиан Александрович, здесь я сразу остепенился и присмирел. Стараюсь сидеть целый день неподвижно, лишь цепляясь за решетку беседки. Рядом сидит приблудшая рыжая собака — обхожа и ханжа с елейными глазами, окрещенная мной Домиником. Несомненно, это перевоплощенный монах. На ночь читаю попа Флоренского[50] и один в комнате вслух ругаюсь. Когда он перевоплотится, то будет хуже Доминика.

Что Вы поделываете, в какой стадии <1 слово нрзб>? Как Фоксик[51] наш? Постарайтесь выпроводить Дилевского[52] поскорей. Посылаю Вам свежие стихи[53], черкните, понравились ли Вам. До свиданья!

Villa Ninos, Eze s/mer (Alpes Maritimes)[54]

Хотел еще переписать <стихи>, но устал и лень. В некот<орых> стихотв<орениях> строчки из прежних, выпущенных теперь. Привет Ропшину[55] — когда встретите. Напишите.

Впервые — Эренбург, Савинков, Волошин в годы смуты (1915–1918). Публикация писем Волошину Б.Я.Фрезинского // Звезда. 1996, № 2. С.159-160 (далее — Звезда). Подлинник — ФВ, 9-10.

Написано в деревушке Эз под Ниццей, где проводили лето первая жена ИЭ Е.О.Сорокина (Шмидт) с его дочкой Ириной и своим вторым мужем Т.И.Сорокиным.

<Из Эза в Париж, июнь 1915>

Милый Максимилиан Александрович, что ж Вы так слабы и податливы по отношению к Дилевскому? Касательно пития, игры и прочих страстей — это одне отговорки. Здесь тишь и благодать. Спросите его — где станок, где карточки, и Вы сразу все поймете. Будьте с ним беспощадны.

Я встретил здесь Архипенко[56] с женой. Он застрял в Ницце, и денежные дела его весьма неважны. Дал ему ваш адрес, сказав о деньгах «Мира искусств»[57]. Он собирается писать Вам.

Был в Ницце всего раз, но нагляделся вдоволь. Бывший городской голова Тулы продает газеты, собирает на сертук, чтоб поехать поставить в Monte-Carlo 5fr. Оказывается, четыре года тому назад приехал провести месяца два на солнышке. Отставной генерал ходит во фраке, в женском парике и в шляпе с страусовыми перьями. Иногда у него верх мужской, но на брюки надета юбка, которую он, проходя мимо полицейских, в страхе задирает.

Жду очень, когда вы бросите все живые и мертвые души и уедете. Страшно рад за Маревну. А касательно Флоренского и чтения примечаний еще раз представил себе, как Вы, несколько грузно и тяжело дыша, но все подпрыгивая, входите в порядочный дом. Хозяин — пожалуйста, пройдите в кабинет. Вы — а у вас есть гигантские шаги или трапеции, пара девизчиков и филологическое изысканьице?

Пишите. Борису Викторовичу <Савинкову> передайте привет.

Впервые — Страницы, 97. Подлинник — ФВ, 8

<Из Эза в Биарриц,> 19-го июля <1915>

Милый бивол, вот Вы снова пасетесь в горах. Хорошо ли? Напишите, были Вы в розовой рубашечке, когда Маревна привела к Вам консула. Также не было ли в газете «Avenir de Biarritz» соответствующего извещения?

Стыдитесь, голые уроды!

Борис Викторович еще до Вашего письма анекдотически предчувствовал Ваше пребывание в прекрасной вилле[58]. В особенности смаковал встречу Маревны с г-жой Цейтлин[59]. Жаль, если она не состоится.

Я совершенно отупел. Флоренский лежит на ночном столике, нечто вроде «Вся Москва». Беме[60] не одолел еще, а Штернер[61] забавляет как трапеции. Но жарко. Читаю «Petit Nicois». Вчера была передовая статья на тему о запахах немцев. Автор уверяет, что немки издают особый, невыносимый запах и что в школе парты, на которых сидели немцы, приходится сжигать. Сегодня — военная. Доказывается, что все равно, где русские — в Галиции, в Польше или в Москве, важно, что они сражаются с немцами. Остальное детали. Чтение весьма подкрепляющее.

Но я уже сильно тоскую о Париже и жду конца августа, когда выберусь отсюда.

Что Вы делаете, т. е. рисуете, пишете стихи или просто. Пришлите стихи и пишите.

Катерина Оттовна и Тихон[62] кланяются.

Видали ли три стихотворения, которые я послал Маревне? Когда думаете уезжать из Биаррица и куда?

Впервые — Звезда. 1996, № 2. С.161. Подлинник — ФВ, 13–14.

В конце письма приводится стихотворение «Где-то в Польше» из «Стихов о канунах».

<Из Эза в Биарриц,> 11-го <августа 1915>

Милый бивол, очень жалко стало мне Вас. Все, о чем пишете, легко себе представляю и Фокса с этой стороны знаю хорошо. Так неминуемо должно было приключиться. Обидно, право, что Вы не побыли там один и не писали стихов. Теперь, верно, приедут хозяева и также подгадят слегка Вам жизнь. Когда думаете приехать в Париж? Я буду там в первых числах сентября. Вот только с деньгами у меня плохо. За 100 рублей две недели тому назад платили 170 fr, теперь, верно, еще меньше.

Я почти все время ничего не делаю. Купаюсь почти с отвращением в горячем море и жарю тыквы. Перевел только еще ряд баллад Вийона[63], вместе получилось около 25 — целая книжка. Веду разговоры с юными португальцами[64] об издании своих стихов, но пока что ничего определенного. Получаете ли Вы письма из России? Каковы там настроения и думы? По газетам судить ведь нельзя. Каковы настроения литературной публики, есть ли серьезный внутренний перелом к войне, если что-либо знаете, об этом напишите обязательно.

Как Ваши Гаккебуш[65] — <2 слова нрзб>.

Вчера перечитал вновь Ваши стихи в «Р<усской> Мысли»[66]. Очень хорошо. Жалко, если не выполните намерения и не издадите осенью сборника. Такие стихи должны найти отклик, в особенности теперь, когда Россия начинает заслуживать высокий и духовный чин — в войне побеждаемого.

Что ж, великий молчальник, пишите чаще. Очень рад всегда письмам Вашим.

Может быть, скоро увидимся.

Впервые — Страницы, 97–98. Подлинник — ФВ, 6.

<Из Эза в Биарриц,> 23-го <августа 1915>

Милый паппа Силен[67], вчера получил от Фокса очень радостную открытку из Испании. Рад за нее и за Вас. Теперь, думаю, живя как <1 слово нрзб.>, Вы начнете писать стихи, жду их с нетерпением.

Я собираюсь в первых числах сентября в Париж, поэтому здесь какое-то неопределенное состояние — и все настроения разбрелись, хорошо только стало купание в осеннем море.

Борис Викторович <Савинков> все еще в Ницце, звал меня туда, но до сих пор не собрался я. Как-то нет настроения говорить с ним, да к тому же только вчера закончилась моя неделя «о кухне».

Вчера получил газеты русские. Страшное впечатление производит все, что там делается. И какое-то двойственное. Но одно несомненно — ни победа, ни поражение сами по себе не могут дать внутреннего перерождения, для этого нужно еще что-то, что не знаю. Поражение даст, м.б., «свободы» etc, но вызовет жажду победы, жажду мщения и ненависть. Россия захочет быть внешне сильной, с каждым годом все теряя свою единую и подлинную силу. Есть в этом что-то неизбежное.

Когда думаете быть в Париже? Очень соскучился и рад буду с Вами даже всю ночь пробродить. Пишите пока сюда.

Впервые — Звезда. 1996, № 2. С.164. Подлинник — ФВ, 12.

К письму приложены написанные в июле-августе 1915 г. стихотворения «Вчера на улице шальная девка…» и «После родов», включенные в книгу «Стихи о канунах».

<Из Эза в Биарриц,> 1-го сентября <1915>

Большое спасибо за стихи[68]. Они мне очень близки и дороги. Все это приходило не раз. В особенности хороша середина, насчет причитываний и побоев, здесь всё мысленное начала и конца — преображено в настоящее. Больше всего поразило и подействовало на меня слово «хозяин» — оно здесь страшно сильно и как-то значительно. Почему прислали всего одно? Пришлете другие? Много ли пишете?

Русские газеты оставляют на меня все более впечатление страшное и непонятное. Рядом с известиями вроде след<ующих>, что два уезда со скотом, тщетно ища пастбищ и воды, шли месяц от Холма до Кобрина или что еврейские «выселенцы» в так наз<ываемых> «блуждающих» поездах два месяца ездят со станции на станцию, п<отому> ч<то> их нигде не принимают (часть послана в город Перекоп в Крыму), — бега, скоро открываются театры, какое-то издательство выпускает поэзы Игоря Северянина[69] на «папье Монне» (так напечатано[70]) в 100 экз<емплярах> по 10 целковых каждый, а «Универсальная библиотека» распространяет «Битва при Триполи, пережитая и воспетая Маринетти[71], под редакцией и в переводе Вадима Шершеневича[72]». Что это все? Ремизовщина? И смирение Руси не кажется ли минутами каким-то сладким половым извращением, чем-то вроде мазохизма?

Я со дня на день жду денег, а ежели получу достаточную сумму, укачу в Париж. Там Дилевский верно собирается через неск<олько> дней сюда! Что и где Маревна?

Очень жалко Вас за переводы Верхарна[73] — это неприятные и дурные стихи. Я перевел здесь фаблио 13 века «О трех рыцарях и рубахе»[74] — отдохнул от себя на нем. Когда встретимся, прочту. Посылаю два стихотворения[75], из них второе немного подходит по состоянию к Вашему «России».

Пишут ли Вам что-нибудь из России любопытного? Пишите мне в Париж, 155, B-d Montparnasse. Во всяком случае через неделю рассчитываю там быть.

Впервые — Страницы, 98. Подлинник — ФВ, 16–17.

<Из Эза в Биарриц,> 14-го <сентября 1915>

Милый бивол, завтра еду наконец в Париж. Все время пребываю в исключительно мерзком состоянии. Во-первых, хвораю (все сердце болит), далее, сижу без денег и без надежды на оные. Приеду в Париж, Бог даст, с двумя су на трам. Думаю из Парижа в отчаянии писать хоть корреспонденции о скверном запахе молодых немок (любимая тема местной газетки). Надо во что бы то ни стало подработать хоть сто франков. С моей книгой дела не лучше, чем с Болгарией[76] и, надо думать, ничего не состоится. От Фокса получил скулящие открытки, но из Парижа напишу вам подробнее.

Отчего не пишете? Над чем работаете? Пришлите новые стихи, если таковые имеются.

Посылаю вам стихотворение, оно должно заканчивать книгу[77]. Ряд знакомых строчек из старого, выкинутого стихотворения. Напишите, понравилось ли Вам.

Пишите теперь на B-d Montparnasse 155. Жду писем.

Впервые — Страницы, 99. Подлинник — ФВ, 7.

<Из Парижа в Биарриц, 16–17 сентября 1915>

Милый Максимилиан Александрович, вот я и в Ротонде[78]. Пока что зябну и внешне и душой. Фокс как всегда жив и внушителен. Вчера кинулся мне на шею в столовой, чем смутил всепристойных дам.

Вчера видал Бориса Викторовича <Савинкова> — я уже писал вам как-то, что мне теперь трудно с ним. Я сейчас (да, пожалуй, и всегда) слишком неуверен и истомлен, чтобы общаться с людьми, выраженно противоположными себе. От него мне не только жутко, но и неприлично, а противопоставлять себя не хочется — не то лень, не то сил нет.

Вчера говорили с ним о происходящем теперь в России — и на войне и внутри ея. Все это мучительно и очень страшно, но по-иному, чем ему, мучительно. Он из породы врачей, а я — вы, миллионы других, мы — те близкие, которые то с надеждой, то с ужасом и, в конце концов, с каким-то отвращением слушают: «Будете давать-принимать перед обедом столько-то»…

Перед отъездом Тихон, Катер<ина> Оттовна, Иринка (дочка ея)[79] и я отправились в горы на несколько дней. Было хорошо, пахло чобром и мятой, напоминало мне плоскогорье Чатыр-Дага. Но нас нигде не хотели пустить ночевать, даже ребенка, и под конец нам пришлось нести Иринку 10 километров на руках. Чуть не пали. Я не знаю, любите ли Вы Герцена — помните его статьи о Belle France[80] — я их часто вспоминаю. Я не люблю теперешней Франции, обедов за 2fr.25 и законов Dalbiez[81]. И Париж на этот раз особенно ясно мне показался пустым островом — он вне Франции и он больше мой, Ваш, Маревны, Риверы[82], Модильяни[83], чем всех этих комми от Кайо[84] до Мерсеро[85]. Тошно от них.

Бродя, зашли в деревушку итальянского типа, на площади перед церковью играли мальчишки, вечерело. На церкви солнечные часы, стертые, на фасаде романском и издевка закатного уходящего солнца —

Вы помните нашу беседу о «бунте против Божества» — там и он смирился. Не обрел Его в себе, но покорился, как злому хозяину подыхающий пес. Мне кажется, что я начинаю примиряться с миром, но это не радость, даже не мудрость, а какая-то великая сонливость.

Вот видите, до чего дошел или, вернее, досидел Ваш ленивец?

Пишите и присылайте стихи. Получили ли мое «Представление»?[87]

Я весь в безысходном поиске заработка и пр<очей> скуке. Пока ничего не выходит.

До свиданья.

155, B-d Montparnasse.

Впервые — Страницы, 99-100. Подлинник — ФВ, 22–23.

<Из Парижа в Биарриц, сентябрь 1915>

Милый Максимилиан Александрович, сегодня получил Ваше письмо из Eze’a. С Парижем я освоился, но жить здесь теперь не очень легко.

Вести из России были ошеломляющие и перед ними душа — шатка. Сегодня газеты более спокойны о русских делах. Публика здесь томится и бедствует. Единственное, что успокаивает, это Париж (без людей), дождь и туманно.

В Ваших последних стихах о войне (Богаевскому[88] и др.) слишком много непозволительного холода. И это странно теперь как раз. Насколько более потрясают «В эти дни» и др. «Пещера нимф» мне нравится. Что еще написали?

На днях прочел в Сев<ерных> 3<аписках> стихи Цветаевой новые[89] — они очень хороши. Она бесконечно повзрослела. Где она теперь? Имели ли вести от нее?

Посылаю свое последнее стихотворение. С книгой все неопределенно. Ищу работы, пока безуспешно.

У Маревны день на день непохож — то бодра, то настоящая хворая тварь[90].

На днях напишу больше. Пишите.

Впервые — Страницы, 100. Подлинник — ФВ, 25.

<Из Парижа в Биарриц,> 27 <сентября 1915>

Дорогой Максимилиан Александрович, отчего Вы молчите? Я посылаю Вам отсюда уже третье письмо. С Маревной очень тяжело. Она разнервничалась до крайности, никто не может с ней общаться. В здешней обстановке разыгрываются сцены, которые прямо напоминают Достоевского. Я провожу с ней полдня, к счастью, я теперь очень сдержан и у нас довольно гладко все идет. Но иногда третий кто-нибудь… Впрочем, Вы знаете все это. Во-первых, ей надо к доктору, во-вторых, конечно, деньги, хоть немного.

Я прочел статью Бор<иса> Викт<оровича>, которую вы прислали[91]. Это очень дурно, первая половина, о том, что думал художник, когда его убивали, — просто пошлость, вторая о рабочих Марселя и Лиона и о Belle France — глупость. Это вроде «То, чего не было»[92]. Так писать вообще нельзя, а теперь как-то стыдно даже.

Столько сейчас тяжелого у каждого, что нельзя слушать ни «Echo de Paris», ни Ропшиных. Может, они все честные и милые, но Иванов, Schmidt и Durand умирают — понимаете!

Но какое счастье, что мы, русские, более всех «униженные и оскорбленные». Хоть что-то человеческое сохранилось, как искры на ветру. Чуть-чуть осмысленнее жизнь страданием.

Что Вы делаете? Пишете ли? Я жду еще Ваших стихов.

Я томлюсь. Ко всему безденежье и бесплодные поиски заработка. Книгу, кажется, издать не удастся, и это тоже печалит.

Видите, как Ленивец может скулить?

Пишите же.

Впервые — Страницы, 100–101. Подлинник — ФВ, 26–27.

<Из Парижа в Биарриц, конец сентября 1915>

Милый Максимилиан Александрович, наконец-то получил Ваше письмо. То, о чем Вы пишете, мне понятно и очень близко. А тот, что пройдет и не тронет тлеющего льна[93] — очень страшен. Вот вчера мы просидели всю ночь у Бор<иса> Викт<оровича>. Сначала он говорил о boche’ax[94] и о своей ненависти, потом читал статьи — я ругался, — а за полночь его лицо вдруг показалось безмерно старым, и сломанным голосом он заговорил о скуке: «Смерть мне уже не только не страшна, но и не важна, не достойна уважения» и встал дьявол l’Ennuie — великая Скука. Да, он не тронет тлеющего льна. Но выхода нет. От этого дьявола никакими запахами, никакими мазями не отвяжешься — ибо даже закурить папироску скучно и нельзя. А ему безмерно уютно в человечьей душе.

Умер Гурмон[95] — а он знал этого Дьявола. Я просматривал на днях книгу его заметок о войне. Как он заботился «в дни грозы» (так называется книга) о филологии. Но жалко, что с ним умирает старая Франция — и остается Мерсеро и loi Dalbiez[96].

Здесь невесело на «мистическом перекрестке»[97]. Маревна ужасна стала, и не знаю, что с ней делать. Каждый день все более и более вижу, до чего она ребенок, даже не верится как-то. Дилевский играет ночи напролет в карты и вообще остолбенел навек. Цадкин[98] жизнерадостен, что еще ужаснее! А вокруг Маревны (а следовательно вокруг моего столика <в Ротонде>) толпа сальных негодяев всех наций. Увы, эта нечисть заводится не только в летние дни, и дожди не убивают ее.

За предложение спасибо. Пока богат неск<олькими> франками и надеждами. Когда и того и другого не станет, воспользуюсь.

Катерина Оттовна и Тихон остались в Eze — наверное, на всю зиму.

Сейчас один русский рассказывал, что видел за ceinture[100] на вокзале поезд с немецкими пленными, которые до сих пор так напуганы, что кричат «Las caput!». Говорят, что генерал Marehand приказал в плен не брать.

Впервые — Страницы, 101. Подлинник — ФВ, 18, 19.

<Из Парижа в Биарриц,>

Воскресенье 3-го <октября 1915>

Дорогой паппа Силен, Вы спрашиваете о Ротонде. В ней скучно и достаточно мерзко. Ивонну (помните?) нашли рано утром на даче Clichy на локомотиве совершенно голой. Она хотела уехать. Теперь она в доме умалишенных. Сильвия как будто успокоилась и готовится к экзаменам в консерваторию. Но нюхает вечно эфир и на днях долго плакала предо мной. Жермен стала подругой того паршивенького студента — одета лучше, но безвкусно, живет недурно, кажется. Издебский[101] мирно пасет свои табуны зеленых лошадей, а Дилевский играет в карты все ночи напролет. Я читаю газеты, сижу в Ротонде, пишу в надежде на заработок идиотские статьи[102] и чувствую, что у меня нет совсем сил для всего этого и главное, ни бога, ни черта, ни кочерги. — Всадника[103] я боюсь, п<отому> ч<то> это тот же, кто приходил к Ивану Карамазову и целовал Гоголя в Риме, целовал в губы и взасос. Каббалисты говорили, что у Бога нет положительных свойств, а только отрицательные, он — эн-соф, т. е. безграничный, всевмещающий — вот это самое страшное, это l`ennie. Лучше свой самодеятельный чертик, чтоб он бодался и дрыгал ножками. Если б Вы знали, как быстро я иду «путем усталости»[104], но это не путь к Богу, ибо в нем нет ни любви, ни ненависти. — Маревну пошлю к врачу. Мне оч<ень> тяжело с ней. Я сам в таком духовном состоянии, что не могу ей помочь. Она еще совсем дитя, но очень много слыхавшая, и в этом вся беда. Кроме всего, скажу прямо — она не м<ожет> б<ыть> без мужчин, которые в ней бы чуяли женщину, и этого сама стыдится. Об этом трудно писать. —

Бор<иса> Викт<оровича> я, наоборот, только теперь полюбил. Если с ним спорю, то только от несдержанности. Я с наших зимних бесед ночью ни с кем не говорил о внутреннем, поэтому часто забываю ангела благого молчания и прорываюсь в пустяках. Сам я знаю, что Бор. Викт. — выше того, что обыкновенно говорит.

К футуристам писать, кажется, не стоит[105]. Денег у них нет, а фирму мне все дают. Нужно 200 р. на издание, которых, конечно, у меня нет. Пишите больше и чаще. Скучаю без Вас.

Впервые (с купюрой) — Страницы, 102. Подлинник — ФВ, 20.

<Из Парижа в Биарриц, 10 октября 1915>

Милый бивол,

сегодня днем, отчаявшись, послал Вам телеграмму с просьбой прислать 25 fr. Дело в том, что я уже бесконечно долго не получаю денег из дому. Не знаю, что приключилось. Теперь уже сожалею, что отослал Вам телеграмму, — б<ыть> м<ожет>, Вы сами сейчас стеснены. Как получу деньги (жду со дня на день ведь!), сейчас же, понятно, отошлю. Бога ради, простите за всю кутерьму.

Последние дни все денежная была неурядица. В газетах теперь только о Балканах — а это уж такая мразь, что даже после года войны читать трудно.

Фокс купил перчатки и две новые шляпы сделал. Последние дни он чуточку повеселел. Устраиваем теперь ее ателье. Я обрел свои вещи для нее — одеяло и пр. Так что будет ей немного уютней.

Вы ей пишете, что собираетесь в Россию. Когда? Мы ведь увидимся с вами. Я часто жалею, что Вас нет здесь. Пусто как-то.

Читал книгу о хасидизме, жития святых. Вчера читал, чтоб отдохнуть чуть, «Дворянское гнездо». Вспомнились гимназические времена. Первый раз читал его у нас в «сборной»[106]. Помните?

Завтра напишу Вам побольше. Пишите!

Впервые — Страницы, 193. Подлинник — ФВ, 21.

<Из Парижа в Москву,> 12 octobre <19>15

Уважаемый Валерий Яковлевич, посылаю Вам несколько стихотворений из книги «Стихов о канунах»[107], которую я собираюсь издать в течение зимы. Быть может, Вы найдете возможным напечатать что-либо из посылаемого в «Русской Мысли».

Простите, что я слишком часто пользуюсь Вашей любезностью и вашим вниманием к моим работам.

155, B-d Montparnasse.

Впервые — БиК. С.530. Подлинник — РГБ ОР. Ф.386. № 110. Ед.хр.10. Л.61.

<Из Парижа в Биарриц, середина октября 1915>

Милый Максимилиан Александрович, спасибо за деньги. Еще раз простите, что встревожил Вас. На днях надеюсь вернуть их Вам. Сейчас получил письмо и стихотворение. В нем еще не успел разобраться. Но первое впечатление сильное. Очень хороша расстановка рифм.

Вот хорошо было бы, если б Вы приехали в Париж![108] Не для Вас, конечно. Я совсем отупел от встреч ежедневных с десятками людей очень печальных и непоправимо далеких. Молчу. Я многого жду для себя от этой зимы, но только страшного и тяжелого.

С Маревной все то же. На днях они очень решительно поругались с Бор<исом> Виктор<овичем>, вы ведь знаете, что чутья у Маревны мало и часто, не разбираясь, она оскорбляет очень глубоко, случайно задевая самое больное. Я стараюсь с ней меньше говорить, но бываю очень много вместе. Не могу заставить ее пойти к доктору. «Украшаем» ее жилье теперь, ест она последние дни два раза в день, вообще у нее есть малость денег сейчас. Купила две шляпки и перчатки. Занимается французским. Но, на беду, я замечаю, что она окончательно пристрастилась к алкоголю. Каждый вечер пьет по 2–3 рюмки алкоголя — наслаждаясь его запахом. Вообще, будь у нее сейчас много денег, она бы спилась. Мне кажется, что только настоящая, героическая, что ли, любовь сможет преодолеть в ней и самолюбие, и внешний цинизм много слыхавшего ребенка. Если эта любовь когда-нибудь придет для нее, то она либо ее спасет, либо уничтожит. Разбудит не женское (женского у нее много), а «женственное», вновь вернет в ее глазах Полу и всей жизни таинственность и святость. А пока, пока скверно!

На локомотиве нашли Ивонну — ту девушку, которую вы возили в больницу.

Посылаю Вам стихи[109], что написал неделю тому назад. На днях вычитал в жизнеописании основателя хасидизма р<абби> Бешта[110] кое-что о своих стихах. Посторонние смеялись, когда Бешт, молясь, раскачивался, бил себя кулаками и снова качался, прыгал, извиваясь. Бешт ответил: «Разве смеетесь над утопающим, если хочет он выплыть наверх и в судорогах бьется, вьется? В молитвах хочу я выплыть к Господу моему, тону в глубинах земной суеты и расталкиваю ее руками, выплываю, тону и вижу Господа Бога».

Пишите, Паппа Силен!

Впервые — Страницы, 103–104. Подлинник — ФВ, 28, 30.

<Из Парижа в Ниццу, после 10 декабря 1915>

<Письмо начинается заголовком «Светский файвоклок» и текстом стихотворения Волошина[111]>. Это описание Макс<имилианом> Алекс<андровичем> моего посещения Цетлиных. Сам я ничего не пишу и работаю над всякой мразью[112]. Расходы на марки[113] достигли уже франков 50. Толка никакого. Молчание. Inter arma[114] и все прочее. Вид у меня прежний, только на шее, по случаю простуды, огромный шарф, оставленный Вами, что делает все еще живописнее.

Еще в день Вашего отъезда я написал большую поэму «На лестнице» («запах и потом бывает щекотно»)[115]. На днях улучу час и перепишу ее для вас. Я мечтаю даже не о Сандвичевых островах, а о Езе, так замызгался в Rotonde. Все то же — Макс<имилиан> Ал<ександрович> благ, Маревна зла как черт, Цадкин жизнерадостен, и все прочее. Видите, что я могу подписаться

Не забывайте!

Впервые — «Эренбург, Савинков, Волошин в годы смуты (1915–1918)». Публикация Б.Я.Фрезинского / Звезда. 1996, № 2. С.174–175 (далее — Звезда). Подлинник — ГАРФ. Ф.5831. Оп.1. Ед.хр.235. Л.16–17.

Борису Викторовичу Савинкову посвящена 29-я глава 1-й книги ЛГЖ (6; 524–527).

<Из Парижа в Ниццу, около 15 декабря 1915>

Дорогой Борис Викторович,

посылаю квитанцию. Еще посылаю стихи[117], переписанные, пока позировал Ривере[118]. Может быть, если что-нибудь разберете, доставит Вам удовольствие.

Дела моего «лакейства»[119] еще не выяснились. Получил «Утро России» со своими двумя «рассказами», но не знаю, как насчет дальнейшего.

Здесь холодно и дождик. Маревна дуется на всех и злится. Я так устаю отчего-то, что сижу здесь, в Ротонде, закрыв глаза. Какое-то должное отупение. У Цетлиных видел Сталей[120]. Мадам <М.С.Цетлин> собирается детям волонтеров на елку повесить «необходимое», т. е. ботинки и пр. Он же <М.О.Цетлин> говорит об ином — экземпляр и триста это недорого. Так я ее в рамочку дал, с дырочками рамочка!.. Взрослые, скучные, играют в бирюльки.

Я завидую Вам — у вас, наверное, будет для вашего сына елка.

Впервые — Звезда. 1996, № 2. С.175. Подлинник — ГАРФ. Ф.5831. Оп.1. Ед.хр.235. Л. 13.

<Из Парижа в Петроград, 17 декабря 1915>

Милостивый государь,

посылаю вам перевод повести Франсиса Жамма «Клара д’Элебез»[121]. Имею разрешение как автора, так и издателя. Если перевод окажется неподходящим, будьте любезны отослать рукопись по адресу: г-же Эренбург[122], Остоженка 7, Москва.

В ожидании ответа уважающий Вас И. Эренбург

Мой адрес: M-r Ehrenbourg 155, B-d Montparnasse. Paris.

Впервые. Подлинник — ИРЛИ ОР. Ф.264. № 318. Л.2.

<Из Парижа в Ниццу, примерно 20 декабря 1915>

Дорогой Борис Викторович,

после Вас и не с кем по душе «посукинсыничать». Маревна шибко дерется, а Макс<имилиан> Алекс<андрович> расточает великий елей.

Одна дама в особенных ботинках Вас увидит на днях и расскажет Вам о моих визитах к Цетлину. Вчера я допивал там оставшийся после Вас ликер. Результаты следующие — издательство «Иверни» (слово извлечено, конечно, Волошиным) и издание немедленное ряда книг, в том числе моих стихов и переводов Вийона[123]. Рукопись отослана, и я молюсь за цензоров и пр. Я рад и не рад. В салоне этом Макс<имилиан> Алек<сандрович> как-то читал «Венок сонетов». Щипчики для сахара, грудастые бабы над роялем, Гоген, <1 слово нрзб> и пр. И стишки вот!.. Так у меня появилось отвращение непреодолимое к искусству, к своим стихам, ко всем, кто причастен к этому мерзкому делу. Лучше уж как Талов[124], просто… А Рафалович[125] читал стихи о Руфи и Эсфирь, очень пристойные. Видно, блудлив, и изрядно. Думаем спарить его с Ивкой.

Рассказов Ваших пока не было. Два письма отослал — это третье. Черкните как-нибудь — отдохнули, думаете ли возвращаться.

Мария Самойловна <Цетлин> проще и, кажется, лучше Мишеньки <М.О.Цетлин>.

Привет Евгении Ивановне[126] (чую, что спутал) и Вашему молодцу[127].

Впервые — Звезда. 1996, № 2. С.176. Подлинник — ГАРФ. Ф.5831. Оп.1. Ед.хр.235. Л.7.

<Из Парижа в Ниццу; примерно 25 декабря 1915>

Дорогой Борис Викторович, не знаю, поеду ли теперь в Эз. Вообще ничего не знаю. Последние дни одолела такая тоска, что запил. Пил много, опьянеть не удалось, и было средне гнусно как-то. Пишу для газеты только и ночью скулю. Маревна хворала, теперь прошло. Мария Самойловна <Цетлин> очень славная, но сумасшедшая, я боюсь часто ее. Ривера написал мой портрет — очень хорошо. Привезу или пришлю Вам снимок. В сумасшедших домах как в гимназии — восемь классов. Очень скучаю по Вашей маске, невыносимой улыбке и закрытым глазам[128]. Сейчас сижу один в каком-то нелепом кафе и опохмеляюсь. Вся жизнь как-то на ладони, и хочется спать. Меня все одолевает рыбный запах и кузнечики. По Апокалипсису, саранча пять месяцев мучает людей. Что послать — смерть или покой? Или это одно и то же? Пишите и не забывайте.

Если уеду, с газетами устрою как надо. Получили ли письма и одно заказное?

Впервые — Звезда. 1996, № 2. С. 176–177. Подлинник — ГАРФ. Ф.5831. Оп.1. Ед.хр.235. Л.9. Письмо на бланке Hotel de France a de Bretagne. 3, Rue de Depart.

<Из Парижа в Ниццу,> 30 дек<абря 19>15

Дорогой Борис Викторович, если завтра вечером будете пить marc — выпейте и за мое здоровье. А то я совсем захирел и одурел.

Маревну отправляю в конце января в Россию, а сам, м.б., отправлюсь в Ваши края. Так что увидимся либо здесь, либо там. Соскучился по Вас. Ваш портрет Макс<имилиана> Ал<ександровича> мне не нравится[129]. О Вас только фраза с Лосем[130], она хороша. Но Вы не из Блуа, не из Валуа[131], Вы не судья и не меч.

Ну, дай Бог Вам всего хорошего и ясного. Не унывайте и играйте реже в преферанс!

Впервые — Звезда. 1996, № 2. С. 177. Подлинник — ГАРФ. Ф.5831. Оп.1. Ед.хр.235. Л.1. В письме помещен рисунок ИЭ (типичная сценка в «Ротонде»).