Дерьмо

ГОЛЫ

— Ну ты и набрался вчера, брат Блейдси, — говорю я за завтраком трясущемуся, прячущему глаза Блейдси. Выглядит он ужасно, на лице и шее синяки.

— Я… я не помню… проснулся и чувствую…

Он нерешительно умолкает.

— Зато я помню, — сухо замечаю я. — Вернулся в отель под кайфом, а тут ты, чуть живой. Еще бы, весь день развлекался с какими-то парнями из Лондона. В общем, тебя потянуло погулять…

Смотрю на него — слушает, опустив голову.

— Помнишь «Охотничий бар»?

— Не-а… не помню…

— У нас там вышла заварушка с немцами. Потом пришли в отель, и тут ты набросился на меня!

— Боже… ничего не помню… мне так жаль, Брюс! Я был совершенно пьян… я…

Поднимаю брови и неодобрительно качаю головой.

— Да уж точно.

Смотрю на этого несчастного, ничего не понимающего придурка и ухожу, оставляя его, совершенно пришибленного, один на один с горем. Изображаю из себя оскорбленного и отчаливаю за газетой.

Что хорошо в Амстердаме, так это то, что купить здесь «Сан» можно в то же время, когда ее начинают продавать в Британии. Надо только дойти до Центрального вокзала. Я купил «Сан», чтобы посмотреть футбольные новости. По привычке. Футбол — привычка. По-моему, для большинства мужчин футбол является заменителем секса; при том он не столь откровенно вульгарен, как регби, потому что в клубах регби, как всем известно, парни действительно дерут друг друга. Но там другой социальный класс, ведь регби занимаются богатенькие выскочки, выпускники школ для мальчиков. Впрочем, футбол от регби ушел недалеко. Если подумать, большинство ребят приходят в футбол, когда они еще слишком малы, чтобы поглядывать друг на друга. В футболе всегда можно определить, у кого из твоих приятелей нет никакой сексуальной жизни. Такие парни всегда немного слишком отдаются игре.

Впрочем, вообще-то я со всем этим психологическим анализом сам становлюсь похожим на Блейдси. Это ничтожество читает всякое дерьмо вроде «Индепендент» или «Гардиан». Я же по понедельникам всегда беру «Сан» — ради телок на третьей странице и колонки «Голы». Простые радости. Хотя сейчас мне особенно не до них. Здесь я слишком занят игрой в Роджера Мура, чтобы думать о футболе.

Тем не менее забредаю в бар — проанализировать результаты и таблицы — и с изумлением обнаруживаю, что Том Стронак отличился-таки в игре на Ист-Энд Парк, которая закончилась со счетом два — один. После этой победы мы вышли на третье место, обойдя фенианский сброд. Попрощайтесь с Европой, лейтовские пидеры. И вот оно черным по белому: Стронак (74 мин.). За соседним столиком какие-то скаусеры[20] развернули «Миррор». Мне ливерпидеры никогда не нравились, от них прямо-таки воняет уголовщиной. Чувствуется ирландское влияние.

— Как только можно читать такое дерьмо, — говорит один из них, обращаясь ко мне.

— Легко, — улыбаюсь я.

— В Мерсисайде «Сан» читают только слабоумные придурки, — продолжает вещать этот любитель совать нос в чужие дела. — После Хиллсборо, после Балджера[21]…

Меня так и тянет расхохотаться ему в лицо.

— Хотите, я расскажу вам кое-что про скаусеров? — предлагаю я.

— Нам про скаусеров рассказывать не надо, мы сами из Ливерпуля, приятель, — говорит он и встает в полный рост.

— А это заметно, — насмешливо кричу я и тычу в него пальцем. — Все скаусеры — гомики и одеваются соответственно. Как будто из помойки вылезли. Им только в «Бруксайде»[22] и сниматься. Против этого не поспоришь.

— Да у тебя с головой не в порядке, приятель, — резко бросает здоровяк и смотрит мне в глаза.

— Эй, парни, перестаньте, — примирительно говорит его товарищ.

— Что есть, то есть.

Я пожимаю плечами.

— Хватит, Дерм, не заводись. — Тот, что поменьше, поворачивается ко мне. — Ладно, приятель, ты — Джок[23], мы из Ливерпуля. Все здесь по одним делам. — Он обтягивает красную футболку с цитатой из Билла Шенкли[24].

— Мы здесь не по одним делам. И ты меня с собой не равняй.

Я качаю головой.

— Послушай, мы здесь балуемся крэком, выпиваем… да какого хрена… Читай, что хочешь, приятель, мы же просто пошутили.

Парень сильно расстроен, и это хорошо, потому что ему есть от чего расстраиваться — из такого дерьма вылез. Но вот на меня злиться не стоило. Придурок уже давно должен был усвоить: нельзя стрелять в гонца, принесшего дурные вести.

— Вам, чтобы выбраться сюда, наверно, пришлось по чужим карманам шарить или побираться. Так уж у вас заведено. Правила везде одинаковые. И я в отличие от вас говорю то, что думаю.

— Нам плевать, что ты там думаешь!

Рождество совсем близко. Санта Робертсон принес подарки. Дурные вести. Йо-хо-хо! Дурные вести!

— Пусть болтает.

— Я только хотел сказать, что, когда в Ливерпуле случается что-то плохое, вы, мудачье, охуеваете от радости. Для вас это только повод припереться с баннерами на футбол. Сидели бы лучше по домам и сопели себе в две дырки. Нет, вас же так и тянет все опошлить, устроить репетицию для «Бруксайда», показать, что вы самые несчастные.

— Это потому что мы не равнодушные. Потому что мы все держимся вместе! — кричит тот, что в футболке.

— Держитесь вместе? Ха! Да вы же только тем и занимаетесь, что целыми днями тащите друг у друга все, что под руку попадет. Кто у вас заодно, так это профессиональное ворье. Вы, недоделки, только рады, что нет работы, нет того, нет сего, потому для вас это повод разыграть трагедию, поплакаться, какие вы несчастные, как вам тяжело! Самая большая для вас трагедия — это то, что самолет взорвался над Локерби, а не над вами. Представляю, как бы вы веселились, если бы он рухнул на какой-нибудь ливерпульский мусороотстойник! Да вы бы десять лет перед телекамерами ныли!

— Да, приятель, с тобой тяжелый случай… Я ухожу. Если б мы не приехали сюда отдохнуть, я бы поговорил с тобой на улице, — бросает здоровяк и опрокидывает стаканчик.

— Ох, как страшно. Я уже в штаны наложил.

Дурные вести

Санта Роббо

Йо-хо-хо

— Не трогай его, Дерм, он того не стоит. Оставь его в покос, этого жалкого, несчастного ублюдка. Я сразу понял, кто ты такой. Подумал, ладно, мы здесь гуляем, дай поболтаю с бедолагой. — Сучонок саркастически улыбается. — Оставайся, приятель, со всеми своими дружбанами. Пошли, ребята.

Чтобы я стерпел такое от какого-то дерьма, от какого-то красного подонка — ну нет!

— Да, идите к себе в отель и трахайте там друг друга, пидеры ливерпульские!

Один из парней делает шаг ко мне, но другие оттаскивают его от столика, и все уходят, бормоча ругательства.

— Недоделки! — кричу я бармену. — Знаю таких. Для них кайф — это потрепаться со шлюхами да поколотить по окнам в красном квартале. А потом вернутся в номер и будут тыкать друг другу в задницу. Это же скаусеры, ливерпидеры хреновы. А виноваты во всем «Битлы»! Вот бы кого привлечь к ответу! Это из-за них нам приходится смотреть того выжившего из ума тролля с его дебильной программой! Это после них да еще после успеха «Ливерпуля» в Европе — успеха, достигнутого прежде всего благодаря шотландцам: Лидделлу, Шенкли, Далглишу, Саунесу, Хансену и другим, — ливерпидеры возомнили, что у них есть таланты. А на самом деле они — ничто! Ничто!

Бармен холодно смотрит на меня и отворачивается, как будто это я какой-нибудь гребаный урод. Наглец. Допиваю и выхожу на улицу. Иду, дрожа от холода, по узкой улочке и вдруг чувствую — кто-то рядом. Поворачиваюсь — и получаю в рожу, да так, что голова дергается. Пытаюсь среагировать, но другой парень бьет мне по яйцам, и я чувствую, как во мне поднимается тошнота. Падаю на колени, и меня рвет на мостовую.

— Мудила! — кричит кто-то.

Где же полиция… Где тут кто… Я же сам полицейский, мать вашу! Где эти жопотрясы! Что б им!

— Пошли, Дермот. Валим отсюда! — говорит один из скаусеров, и они убегают по дороге.

Я сижу. В голове шумит, глаза слезятся. Тошнота почти прошла, остановившись на том уровне, за которым тебя начинает рвать. Наконец какой-то драный вонючий хиппи помогает подняться.

— От вас, англичан, вечно одни неприятности. Расслабься, парень, это же Амстердам.

— Я не англичанин, — отвечаю я и двигаю дальше по улице. Надо убираться. — Трусливые ублюдки… только попадитесь мне на глаза…

Перехожу дорогу и едва не цепляю трамвай. Нервы — ни к черту. Ладно, я еще вернусь, и тогда этому…

Я еще…

Заползаю в какой-то бар, выкуриваю гашиша, выпиваю пива. Здесь полумрак — типичная приманка для туристов. Курю, пью, потихоньку прихожу в себя. Лицо распухло.

— Это меня так скаусеры обработали, — объясняю соседу-ирландцу. — Нагрели на восемьсот гульденов. Их было трое.

Он равнодушно кивает. Большего я от него и не ожидал. Все ирландцы — шпана уголовная, кроме северных протестантов, наших братьев.

Покупаю телефонную карточку и звоню Банти.

— Как дела, Банти-милочка? Как ты?

— Оставьте меня в покое! — кричит она и бросает трубку.

Есть, зачесалось. Пора в красный квартал.

Пытаюсь вставить какой-то черной шлюхе, но яйца так болят, что ничего не выходит. Испортили, суки, праздник; несколько сверхурочных часов коту под хвост. Иду и беру еще хаша. Нет, не нравится мне эта дурь. Что мне надо, так это порошок. Приклеиваюсь к двум голландцам, которые идут на вечеринку на барже. Там уже полно шпаны вроде той, что обретается в коммуне «Восход», но кокаин хорош, я такого еще не нюхал. Сообщаю об этом куколке с такой чистой кожей, что ее хочется попробовать на вкус, и она говорит:

— Ну конечно. Это же Амстердам.

В общем, я набрался под завязку. Помню, меня попросили уйти. Блейдси еще не лег. И еще меня ждала бутылка солодового виски, которую этот хрен купил в знак извинения за свое безобразное поведение накануне. Мы приговорили ее, а потом подчистили то, что еще оставалось в мини-баре в его комнате. Я кое-как добрался до своего номера, упал на кровать и провалился в сон.

…В ВЫСШЕЙ СТЕПЕНИ ИЗВРАЩЕННАЯ ПРИРОДА СУЩЕСТВА, ЗА КОТОРОГО ОНА ВЫШЛА ЗАМУЖ…

Ночью просыпаюсь от жуткого спазма, как будто проваливаюсь через собственное тело. Я дрожу и весь в поту. Шлюхи рядом нет, но яйца распухли и дико саднят. Из темноты начинают появляться предметы. Я в отеле в Амстердаме. Вспоминаю Кэрол, и страшная боль едва не разваливает меня пополам. Единственная реакция на утрату. Ощущение во рту такое, словно там поработали паяльной лампой, припаяв к нёбу кожу с мошонки, но когда я добираюсь до мини-бара и заливаю в горло содовой, это приводит к тому, что меня начинает выворачивать. Доползаю до кровати. Уже светлеет. Свет. Я снова в безопасности. Я в кровати.

Второй раз просыпаюсь уже к ленчу. Календарь на часах показывает, что сегодня пятнадцатое декабря. Приближается Рождество. Принимаю душ — щека распухла и побагровела, — одеваюсь и перехожу в соседнюю комнату. Блейдси еще дрыхнет. Как бревно. Без очков он наполовину слеп. Они лежат на прикроватной тумбочке.

Беру очки.

Выйдя из отеля, прогуливаюсь по прилегающим к каналу улочкам и набредаю на симпатичное угловое кафе, где можно, пусть и с опозданием, позавтракать. Вынимаю из кармана очки. Какие толстые стекла. Надеваю и, наклонившись над зеленой балюстрадой, наблюдая за расплывающимся буксиром, медленно ползущим по воде. И как только такие носят?

Как ни толсты стекла, в состязании с рифленой подошвой башмака Брюса Робертсона победитель может быть только один. Я довольно усмехаюсь, слушая, как они хрустят на булыжнике мостовой. Потом наношу удар, которому, будь он записан на пленку, позавидовал бы Том Стронак, и оправа с кусочками стекла летит в Херенграхт, где над ней смыкаются тихие воды.

Придя в отель, застаю Блейдси убитым горем. Он сидит на кровати.

— Брюс, это ты? Не могу найти очки… не знаю, куда я их положил… Вчера вечером они были на месте.

— Вчера вечером ты был пьян.

— Да, но очки-то…

— Послушай, Блейдси, я вот думаю и не могу вспомнить, что видел их на тебе.

— О Боже… Брюс, я ничего не вижу…

— Не убивайся так, брат Блейдс. Брюс Робертсон будет твоими глазами. Я найду тебе женщину, сынок, так что не ссы. Первоклассную киску.

— Но…

— Никаких но, разве что ты захочешь ее пришпорить. А теперь надевай пальто и давай-ка оторвемся на всю катушку. Сегодня наш последний день!

Веду Блейдси в квартал красных фонарей. Какие-то хмыри наигрывают причудливые голландские мотивы. Один парень держит в руке шляпу для мелочи, но со мной у него этот фокус не пройдет. Каждая монета имеет свое предназначение: шлюхи и наркотики. В такой момент даже подаяние — непозволительная роскошь. Я уворачиваюсь от шляпы и с трудом уклоняюсь от приближающегося велосипеда, но Блейдси за мной не поспевает. Велосипед врезается в него, хотя и не сильно. Девица тут же открывает рот:

— Задница! Придурок!

Я беру его покрепче. Бедолага трясется от страха, к тому же он не успел отлить. Через некоторое время доставляю его в логово какой-то жирной бляди и оставляю там.

— Брюс… я… я… — запинается он.

— Позаботься о моем приятеле, куколка. — Я подмигиваю толстухе. — Он потерял очки, а видит плохо.

— Я за ним пригляжу, — говорит она с карибским акцентом.

— Я… я… я… — бормочет Блейдси.

— Я хорошо о тебе позабочусь, мой мальчик, — уверяет его эта корова и ведет к кровати.

Предоставив недоделку возможность самому найти обратный путь, я отправляюсь по своим делам. Иду к студенточке. Мы с ней так увлекаемся, что я совсем забываю про брата Блейдса. Какое упущение с моей стороны.

Возвращаюсь в «Кок-Сити» через несколько часов. Блейдси уже дома и явно не в духе. Вид у него хуже некуда.

— Тебе же было сказано оставаться там, а ты куда подевался? Я чуть с ума не сошел от беспокойства!

— Я… э… вообще-то я взял такси… тебя так долго не было, а она не разрешила у нее задерживаться… та девушка…

— Ну, я так тебе скажу: ты много потерял.

Соблазн оставить полуслепого распиздяя в Амстердаме велик, но, подумав, я решаю, что и он может кое для чего пригодиться. В баре аэропорта, когда Блейдси идет отлить, я кладу ему в сумку кассету с порношоу и немного наркоты.

Ситуация для меня на эдинбургской таможне беспроигрышная. Либо получаю удовольствие, наблюдая за физиономией этого лоха, когда его прихватят с контрабандой, и объясняю Банти, что я не собирался ни в какой Амстердам, но Клифф настоял и так далее, либо он проходит без проблем, и я получаю первоклассный порошок и кассету.

В итоге выпадает второй вариант, и Блейдси беспрепятственно минует таможню.

Еще больше меня радует, что они не открыли мой чемодан: брюки, рубашки, носки, трусы — все в таком виде, что плакать хочется. Когда в Эдинбургском аэропорту Блейдси снова спешит в сортир, я забираю свои сувениры, жалея о том, что Банти не предоставилась возможность уяснить в высшей степени извращенную природу существа, за которого она вышла замуж.

Ну, для этого время еще есть.