Джони, о-е! Или назад в СССР-4!

Глава 5

Мы не успели. Коньяк стоял откупоренный, правда Владимир, увидев Марину, тут же замахал перед собой руками.

— Ни глоточка, Мариночка! Ни глоточка! Хочешь дыхну?

Марина стояла подбоченясь и корзинка торчала в её правой руке угрожающе.

— И кого это ты к нам привела? Что это за симпатичный молодой человек? Тебя нельзя одну отпускать за покупками, — тараторил Высоцкий, одновременно прячась за спину выступившего вперёд Говорухина.

— Мариночка, это мы злоупотребляем. Володя — ни капли себе не позволил. Сидит ждёт чай. И мы ждём чай. А коньяк так, для проформы. Праздник, всё-таки…

— Праздник был вчера, — резко бросила Влади и обернулась ко мне. — Раздевайтесь.

Однако я обошёл хозяйку и шагнул навстречу Говорухину.

— Меня зовут Пьер Делаваль. Мы с Мариной встретились совершенно случайно. Квартиру пришёл смотреть, которую собираюсь покупать.

Я показал ключ.

— Что за квартира? — заинтересовался Высоцкий и вышел из-за спины Говорухина.

— Да, прямо над вами, на четырнадцатом этаже, — сказал и показал пальцем вверх я.

— Над нами⁈ На четырнадцатом⁈ — удивился Высоцкий. — Ха! Гэбэшная блатхата!

— Володя, — обернулся к нему Говорухин. — Выражайся корректнее.

— Да, пустое! — отмахнулся Владимир. — Они меня оттуда слушают постоянно. Нас слушают.

— И пусть слушают. Такая у них работа. Они слушают, а мы и не говорим ничего крамольного. А если кого-то и обсуждаем, то только по существу. Помогаем, можно сказать, нашим органам ориентироваться в криминогенной обстановке.

— Постойте, друзья! Так вы тот Делаваль, что устроил светопреставление на Ленинских горах? — спросил Михалков. — Там такой шум стоял, братцы! И твои, Володя, песни звучали, только в чуждом для нас роковом звучании.

— Что значит в роковом? — спросил Высоцкий, делая ударение на последней гласной. — Что за светопреставление?

— Да-да… Юра Никулин звонил, рассказывал, что было очень весело на Воробьёвых. Э-э-э… Ленинских, да, горах. Так это вы всё устроили, молодой человек?

— Не всё. Только музыку и фейерверк.

— Ха! Не всё! — Говорухин оглянулся на Михалкова, тот развёл руки.

— Скромен, — сказал он, улыбаясь в пышные усы.

— От какого-то Делаваля у меня письмо лежит уже недели три. Я думал, это из французского посольства…

На лице Высоцкого появилось извиняющееся выражение.

— Это я вас приглашал выступить.

— Да-да… Олежка Даль вчера звонил, плакался, что было хорошо, а его не пригласили.

— Его тоже приглашали. Он, видимо, не помнит.

— А может и помнит, но вредничает, — усмехнулся Говорухин. — Такое с ним бывает.

— Неудобно как получилось, — нахмурился Высоцкий. — Вы уж извините.

— Ничего страшного. Мы сами исполнили ваши песни.

— Да? Ну, вы проходите, проходите.

Я быстро сбросил куртку, повесил её, снял туфли и шагнул в комнату.

— О! Он такой как мы, — проговорил Михалков. — Обувь снимает…

— Так по-нашему как шпарит! — восхитился Высоцкий. — А кто у вас пел мои песни?

— Я пел.

— Да? Вы музыкант?

— Он художник, — крикнула Марина из кухни.

— И художник, и поэт, и меценат.

— Меценат? — вопросил Михалков с улыбкой. — Кого меценируете?

— Университеты, в основном. Компьютеры, оборудование… Студенческие творческие коллективы продюсирую.

— Продюсируете? — удивился Михалков. — Поясните пожалуйста.

— У нас в МГУ студия звукозаписи есть, и несколько музыкальных коллективов. Вот ими и занимаюсь. Записали уже несколько концертов. Группу Максима Дунаевского «Фестиваль», например.

— М-м-м? — удивлённо промычал Михалков. — Это те, кто «Дартаньяна» озвучивал.

— Да, погоди ты, Никита! — остановил жестом Михалкова Высоцкий. — Дался тебе этот Максим! Ты сказал, что исполняешь мои песни. Хотелось бы послушать. Ни разу не слышал, чтобы кто-то… Кхе-ухе… Решился…

— Да-а-а, — хохотнул Говорухин. — Это вы, э-э-э, Пьер, хе-хе, сильно рискуете. Володя не даёт разрешение на перепевку.

— Да, подожди ты! — повысил голос Высоцкий. — Где-то можно послушать? Ты говоришь, у тебя есть записывающая студия, значит, наверное, и запись есть?

— Есть, — сказал я. — Как раз в машине слушал наш новогодний концерт. Аж три кассеты получилось.

— В машине? Слушал? — удивился Высоцкий. — В что у тебя за машина?

— У него мерседес! Почти, как у тебя, — сказала вошедшая с чаем и тортом Марина.

— Мерседес⁈ Как у меня⁈ — удивился Высоцкий.

— Пчти, — сказал я. — У меня сто четырнадцатый. Но внутри полный «фарш».

— Что внутри? Фарш⁈ — рассмеялся Владимир. — Как это?

— То есть нафаршированный? — догадался Говорухин.

— Ага. Всем, чем надо. Даже холодильник для напитков есть за задним сиденьем, — улыбнулся я. — Ну, и магнитола конечно же. Принести кассету?

— Неси, — приказал Высоцкий, тут же посуровев.

Вообще, его лицо часто меняло выражение, очень быстро переходя от благодушного и растерянного, до гневного и напряжённого.

— Все неси, — сказал Михалков.

Я с интересом посмотрел на него, не понимая, ему-то зачем?

Снова одевшись, я довольно быстро обернулся туда и обратно, и, грешным делом, подумал: «стоит ли раздеваться». Судя по состоянию Высоцкого, я пришёл в его дом в период кризиса бросившего пить алкоголика. Может быть и Говорухин с Михалковым пришли, поддержать Высоцкого в его неустойчивом психическом состоянии. А тут я нарисовался с его песнями. Как бы не «огрести» от знаменитого барда. Мужик он, как известно, сильный и резкий… Да-а-а…

Высоцкий выхватил у меня кассету, когда я ещё не разделся, и вставил её в свой «грюндиг».

— Проходите-проходите, — пригласила Марина.

— Может я пойду? — с нарочитой неуверенностью произнёс я.

— Заходите-заходите, — разулыбался Михалков во все свои пышные усы. — Мы спасём вас.

В машине я успел перемотать кассету на начало и песня «Парус» ворвалась в жилище Владимира Высоцкого резким ураганом и криком моей встревоженной за Высоцкого души. После прослушивания «Паруса» Высоцкий сразу выключил магнитолу и остался сидеть, молча уставившись на неё.

Михалков что-то пытался сказать, но Говорухин остановил его жестом руки.

— Ты мне сердце вынул, — прошептал Высоцкий.

Михалков снова сделал движение навстречу Высоцкому, но Говорухин снова приподнял кисть руки, требуя внимание.

— Так я никогда не спою, чёрт побери! — он стукнул правым кулаком в свою левую ладонь. Сильно так стукнул, между прочим.

— Но это очень сильно! Очень! Спасибо тебе! Чёрт! — Он потряс левой рукой, сбрасывая боль.

— Вы, Пьер, пейте чай, пейте, — проговорила Марина.

Я молча показал пальцем на бутылку армянского «Арарата». Михалков сделал странное движение губами, расширив их, и показав мне большой палец, плеснул янтарную жидкость в чайную чашку. Тоже самое он сделал себе и Говорухину, долив коньяк к чаю. Я выпил резко, единым махом и подхватив вилкой ломтик лимона, сунул его в рот. Михалков показал два больших пальца и отхлебнул свой чай. ТО же самое сделал Говорухин.

Высоцкий снова ткнул пальцем в кнопку «Play» и из «кассетника» послышалось вступление в «Разговор у телевизора». Владимир прослушал его молча без комментариев, а вот «Коней» дослушать до конца он не смог.

— Ты мне душу на изнанку вывернул, чертяка, — сказал он, обернувшись ко мне.

В его глазах стояли слёзы.

— Это просто невозможно слушать! — сказал он, обращаясь к Говорухину и Михалкову, словно прося у них защиты. — Невозможно!

— Сильно спето! — кивнул головой Говорухин. — И это звучало на Ленинских горах?

Я кивнул.

— Обалдеть! — сказал и покрутил головой Михалков. — Тебя же порвут в горкоме партии.

— Грамоту дали, — сказал я. — Сегодня. В машине лежит.

Михалков раскрыл рот, набрав воздуха…

— Не пойду, — сказал я. — Не веришь, выйдем, покажу.

— Да, верю, верю… — округлил глаза и приподняв руки, Никита Сергеевич и показав взглядом на бутылку прошептал. — Просто у нас заканчивается, а у тебя в машине, наверное, есть.

— Есть, но не хочется выходить.

— Так, дай ключи от машины, я сам схожу.

— Я отсюда открою, — сказал я.

— Это как это? — спросил Михалков.

— Да так, — сказал я и пройдя в прихожую, достал брелок от сигнализации и подошёл к окну, выходившему во двор. Все тоже приблизились к стеклу.

Я поднял брелок и нажал на кнопку. Машина пикнула два раза и мигнула фарами.

— Открыто, — сказал я и нажал другую кнопку.

Пикнуло один раз и снова мигнули фары.

— Закрыто, — сказал я.

— Ничего себе, — восхитился Высоцкий. — Переплюнул! Как есть переплюнул!

Он хлопнул меня по плечу.

— Вот французы! — качая головой, сказал Говорухин.

— Это фашисты. Мерседес же! — сказал Михалков.

— Ни хрена! Мне не предлагали, а у меня представительский класс. А у него обычный бизнесовый. Или это и есть «полный фарш».

— Не-е-е… Это я сам себе установил охранную сигнализацию, — вздохнул я, поняв, что «попал» и надо открывать фирму по установке автосигнализаций. Пришла беда — открывай ворота. Да-а-а…

— Охранная сигнализация? Мне сделаешь? — спросил Высоцкий.

Я вздохнул.

— А это только на мерседесы можно ставить, или и на жигули тоже? — задал вопрос, коварно улыбаясь, Михалков.

— Пока возможности нет, — сказал я. — Но к середине года, думаю, появятся.

— Отлично, — сказал, потирая ладони Михалков. — Так я пойду? Где у тебя? Э-э-э…

— Коньяк в термосе. Между сиденьями стоит ящик с двумя отделениями. В одном — тёплый коньяк, в другом холодная водка.

— О как! — удивился Михалков. — И смотри, говорит, кхе-кхе, не перепутай! А может и то и другое взять?

— Так,, ребята, а не пошли бы вы? — спросил зловеще Марина. — Я же просила!

— Да, мужики. Вы, это, я ж не пью.

— А пошли тогда ко мне? — спросил Михалков.

Я поморщился.

— Так нас и оттуда выгонят. Тогда уж ко мне на четырнадцатый, — сказал я.

— Вот это по нашему! — вскрикнул Михалков. — Ты как, Слава?

— Да, нормально. Меня вообще из дома выгнали. Хотел к Володе напроситься ночевать.

— У меня переночуешь, — сказал я переходя с Говорухиным на «ты», уже точно понимая, что эту квартиру придётся брать.

— А есть на чём?

— Есть, — заверил я, так как квартира, действительно, была укомплектована хоть и простенькой, но всей, необходимой для проживания, мебелью. Мне показывали фотографии.

Мы оделись.

— Кассету не подаришь? — спросил Высоцкий и протянул мне руку.

— Да, ради Бога! — пожал его руку я. — У меня много твоих песен аранжировано. Приходи в студию запишем.

— Когда можно?

— Да, хоть завтра. В театр МГУ.

— Завтра буду. И… Это… Спасибо тебе. Не пойму, как это у тебя получилось?

— Всё просто! Мне нравятся твои песни, Владимир Семёнович!

Он скривился.

— Давай по имени?

— Давай.

— Поехали-поехали, — крикнул из дверей лифта Михалков.

Мы вышли на улицу втроём. Михалков несколько раз нажал на кнопку отключения и включения сигнализации. Полёргал дверь. Сирена заверещала. Он испугался. Пришлось забрать пульт.

— Предлагаю пить только коньяк, — сказал я, открывая багажник, где стоял ящик с шестью бутылками «Курвуазье» и закусками к нему: сервелаты, оливки, сыры.

— Забирай и седьмую, — посоветовал Михалков. — Столько закуски!

— Это резерв. Кому не хватит и он рискнёт спуститься на улицу, значит, и в правду к него внутри «пожар».

— Логично, — согласился Говорухин. — Пусть постоит. Стыдно будет, если и эти не осилим. А так, отмазка есть.

Коньяк я и в том мире любил и, главное, пить умел. Это вам не водка, которая шибает в голову сразу. Коньяк подкрадывается, как хищник и набрасывается на тебя неожиданно, если не осторожничать. Он, как музыкальный инструмент, требует к себе мягких и точных прикосновений и чувства.

Говорухин с Михалковым тоже пили здорово, я бы сказал, залихвацки, но мы всё-таки шесть бутылок коньяка по ноль семь выпить не смогли. Я не напрягался, а получал удовольствие от того, что слушал около киношные сплетни. Меня мэтры поспрашивали совсем чуть-чуть. Наверное, ради приличия, а потом окунулись в свои кино-проекты. Уже на третьей бутылке я задремал в мягком кресле, а гости всё продолжали перетирать кому-то косточки.

Проснулся я уже на кровати от холода, куда, помнил, что перебирался сам. Выйдя в зал, квартира была точно такой же трёхкомнатной, как и у Высоцкого, я увидел спящих на диване, укрывшихся одним покрывалом, гостей.

— Что же тут так холодно-то? — спросил сам себя я и потрогал батареи. — Чуть тёплые. А за окном минус двадцать пять, мать их!

Пожалев гостей, я прошёл в прихожую и сняв с вешалки шубы, укрыл их поверх покрывала. Сам же вернувшись из туалета, нырнул, так же не раздеваясь, в чужую, но явно чистую и холодную, постель.

Утром пить продолжили. Причём, Михалков с Говорухиным на минут тридцать удалились, и принесли: сетку с кортошкой, луком и морковью, солёную капусту, огурцы, шмат буженины, мой фирменный бумажный пакет полный мороженных пельменей и кусок сырого мяса, которое Михалков сразу положил в кастрюлю вариться. Другую кастрюлю с водой он поставил для пельменей. Говорухин сел чистить картошку.

Но у нас ещё было чем закусить коньяк. Да и из машины я вчера не всё изъял.

— Можно я поживу тут у тебя? — спросил Говорухин.

Я улыбнулся, вспомнив, как почти так же сказал Жеглов Шарапову в фильме место встречи изменить нельзя'.

— Да, живи, сколько хочешь! — у меня ещё есть где жить. — Э-э-э… В общаге комната люкс. Да и в Театре кабинет с диваном.

— О! Отлично! Тогда мы тут с Володей порепетируем.

— Да, сколько угодно… Тут так холодно, что я до лета точно здесь жить не буду. Не грелку же ставить электрическую?

— Весь дом ставит. Вышибает постоянно подстанцию, — сказал Михалков. — У тебя маслины ещё в машине есть?