Дик с 12-й Нижней. На маленьком острове

ТРЕТИЙ МАЛЬЧИК
Вместо предисловия

Один мальчик жил по одну сторону океана, другой - по другую. В разных частях света.

Одного звали на американский лад, другого - на эстонский.

Один был жителем самого большого города в мире, другой - крохотного островка.

Один никогда не видел поля, другой никогда не ходил по асфальту.

И конечно, оба понятия не имели друг о друге.

Да и я о них тоже.

А потом узнал и написал две повести. Те самые, что сейчас у вас в руках.

Они появились потому, что на свете существовал ещё третий мальчик. О нём мне тоже хочется рассказать.

Рассказ начнётся с путешествия.

Третий мальчик ехал в поезде и смотрел в окно. Поезд шёл долго, с запада на юг, к берегу Каспийского моря. И мальчик, сидя в жёстком вагоне на жёстком столике, смотрел и смотрел. Целыми днями.

Он видел всё, что бывает видно, когда едешь в поезде. Мелькали поля и леса, реки и озёра, города и деревни, шумные станции, вереницы телеграфных столбов, птицы на проводах.

Всего этого память не сохранила, потому что люди начинают помнить себя лет с пяти, мальчику же тогда не было трёх.

Но вот встречу с морем, как ни странно, он запомнил.

Оно раскрылось внезапно. Оно будто подхватило мальчика на руки, и он его увидел. Всё целиком. До самого горизонта. Необъятное, синее, с белыми барашками на гребнях волн, с ослепительными солнечными бликами. И синим был ветер - особенный, насквозь продувающий, солёный.

Я не знаю, зажмурился ли в тот миг третий мальчик или широко раскрыл глаза, закричал ли в восторге или, зачарованный, сжался в комочек, спрашивал ли о чём взрослых или молчал. Всё это в памяти не осталось.

А море осталось. Оно притянуло его, как магнит притягивает железо. И больше не отпускало. Ни когда был маленьким, ни когда стал большим.

Пока был маленьким, всё складывалось вполне хорошо. Третий мальчик жил в дымном и светлом городе Баку, а там море будто специально для ребят: хочешь купаться - купайся, хочешь ловить мордастых черногородских бычков - лови, хочешь загорать - пожалуйста, а то можешь просто забраться под пристань, сидеть и слушать. Волны под пристанью болтливы, любят разговоры разговаривать.

Третий мальчик думал, что море в Баку - лучше не бывает, но когда попал па одинокий каспийский остров Жилой, понял: море, оказывается, морю рознь. Одно дело - море в городе, где на него давят каменные стенки набережных и напирают гранитные лбы молов, другое - там, где оно, ни с кем не считаясь, шумит для себя. Морю главное - быть одному. И ещё ему главное - простор.

Одиночества и простора на Жилом хватало. Было даже непонятно, почему пустынный остров называется Жилым. Если он и был таким, то только для ужей. Они там грелись на солнце тысячами. Жилой, наверно, считался у них курортом.

Мальчик один бродил по берегу, и разомлевшие от тепла ужи шипели, но не уползали. Он брал их на руки, обвивал вокруг шеи, воображал себя индийским жрецом. Ужи терпели, вытягивали головы, мудрыми змеиными глазами смотрели в глаза ребёнка.

Рядом шумело море. Под ногами пружинил горячий, чистый, мягкий песок. Мальчику было хорошо.

Однако как бы хорошо ни было, постоянно водить компа-нию с ужами - не занятие, да и вечно оставаться маленьким нельзя. Годы катились, словно камни с горы. Было детство - и прошло, была юность - тоже прошла. Третий мальчик оглянуться не успел, как превратился сначала в человека сравнительно взрослого, потом - взрослого без всякого сравнения.

Так случилось, и всё. С этим ничего нельзя было поделать.

А коль скоро случилось, придётся мне признаться в том, о чём я умалчивал. Ведь третий мальчик для меня не просто мальчик, ведь вы, наверно, уже догадались, что, говоря о нём, я говорил о себе, вспоминая его, вспоминал своё детство. Словом, третий мальчик это я, поняли?

Ушло от меня детство, ушло и море. Каспий остался где-то далеко, я снова был в поезде, снова мелькали провода и птицы, поезд шёл в Москву.

И вот я вышел на привокзальную площадь. Город раскрылся передо мной как море. «Здравствуй, Москва,- сказал я себе,- здравствуй, взрослая жизнь, здравствуй, взрослая работа, здравствуйте, все места, где побываю, все люди, которых повстречаю, всё то, о чём буду писать».

Я хотел ездить, видеть, писать.

Счастье моё, что как хотел, так получилось. Я и вправду много на своём веку поездил, много чего повидал, со многими людьми встречался. С разными: хорошими и плохими, интересными и неинтересными, умеющими радоваться всему, чему следует радоваться, и глядящими на мир тусклыми глазами. Понял одно: хороших людей на свете больше, чем плохих, интересных больше, чем неинтересных, что же касается тех, скучных, с тусклыми глазами,- то бог с ними, лучше от них держаться в стороне.

А магнит не слабел. Сколько ни бродил по земле, где ни бывал, к морю всё равно тянуло. И я не противился. Каспийское, Азовское, Чёрное, Белое, Аральское, Охотское, Карское… Каждое - особенное, каждое - как чудо. Да и моряцкий народ- особенный. Что рыбаков взять, что моряков, что портовиков, что судостроителей. Превосходный народ! Много я с ними времени скоротал, многое вместе передумал.

Среди морей, которые я записал в друзья, не было одно-го - Баренцева. Оно возникло передо мной с первых дней войны и стало роднее других, потому что ничто не оставляет такого следа в душе человеческой, как война.

Жарко пришлось холодному морю Баренца в те военные годы. Бои шли на воде, под водой, в небе, на суше. Североморцы сражались здорово, всему миру на удивление. И я сейчас с гордостью вспоминаю о том, что тоже был североморцем.

Потом пришла победа, наступила мирная жизнь. Матросы с надводных кораблей натянули на корабельные орудия чехлы, подводники сдали на базу запасные торпеды, солдаты вернули взводным лишние боевые патроны.

А я своё оружие не сдал никому. Моё автоматическое перо осталось при мне. И остались друзья военных лет, и осталась охота ездить, и осталась охота слушать, и осталась охота писать.

Вот однажды, немало уже воды после войны утекло, бродя по нашей земле, встретился я со своим давним другом-североморцем. Тот только из Америки.

То да сё. Среди многих историй рассказал мне друг одну, для заокеанской страны, может быть, малопримечательную, но на наш, советский взгляд удивительную.

Дело было в Нью-Йорке. Повредил себе тамошний парнишка глаз, надо было положить его в больницу.

А больницы, как известно, там платные. А семья рабочая. А денег на лечение нет.

Тогда врачи предложили удалить мальчику повреждённый глаз. Так, мол, дешевле.

И удалили. Был мальчонка с двумя глазами, остался с одним. Потому что на операцию у родителей денег хватило, а на лечение - нет.

Вот и вся история.

Поговорили мы о ней с приятелем, поговорили ещё, о чём говорилось, и расстались.

Вскоре после той встречи попал я на Балтику к эстонским рыбакам.

Крохотный островишко, сосны, камни и горстка медлительных рослых людей, живущих среди моря испокон веку. Народ немногословный, но верный, мужественный, а уж что касается дела… можно сказать, на «ты» с рыбой. От отца к сыну умение передаётся, от сына к внуку.

Таким рыбацким внучонком был мой маленький приятель Аугуст. Я подружился с ним не без пользы для себя. Меня, главное, угри интересовали. Я в их повадках разбирался слабо, рыбачонок же будто нюхом чуял, где эти необыкновенные рыбы залегают, как к ним подойти, на что их лучше брать.

Пропадали мы в море целыми днями. Как с утра уйдём, так только к вечеру вернёмся. С уловом, конечно. Притом немалым.

Много времени проводил я вместе с Аугустом, а того не знал, что у моего десятилетнего компаньона судьба сложилась не по-обычному. Об этом, когда к слову пришлось, мне кто-то из рыбаков рассказал.

Аугуст, оказывается, от рождения был слеп.

«Кто родился слепым, тому всю жизнь оставаться слепым»,- толковали рыбаки и сочувственно дымили трубками. Им было жаль нового человека, с колыбели обречённого на вечный мрак.

Как островитяне считали, так внушили ребёнку. Тот примирился со своей судьбой, приспособился. Сам ходил в лес, сам бродил по берегу, знал на острове каждый камень.

Однажды зимой, шёл ему восьмой год, Аугуст тяжело заболел, дома не вылечить, нужно положить в больницу. А больница в городе, на Большой земле, доставить туда мальчика нет возможности: лёд такой, что ни судну пробиться, ни машине пройти.

Дали знать на материк: помогите, ребёнок болен.

Прислали из города за Аугустом вертолёт, перевезли в больницу, лечили, вылечили.

Когда наступила весна и море очистилось ото льда, мать приехала за сыном. Но ей сказали: «Не спешите забирать Аугуста, мы ждём знаменитого московского профессора-глазника, покажем ему мальчика. Кто знает…»

Московский профессор приехал и сделал то, что в старое время называлось чудом,- вернул Аугусту зрение. Мальчик стал видеть.

Ну и разговоров было на острове! Все, от мала до велика, вышли встречать Аугуста, когда мать привезла его, зрячего, домой. Подумать только! Сыну простого рыбака стало доступно то, что раньше богач из богачей не мог бы себе позволить. Вертолёт, несколько месяцев лечения, профессор из столицы… Да, времена в самом деле новые.

Разговоры продолжались до тех пор, пока с севера не подошла салака. Тогда стало не до Аугуста. Рыба вытеснила всё. Все только рыбой и занимались. Да и, по правде говоря, толковать уже стало не о чем: мальчишка как мальчишка, ходит в школу, озорничает. Чего же ещё?

Рыбаки к Аугусту пригляделись, а я каждый раз как встречал его, так заново переживал всё, что с ним произошло. И обязательно вспоминал при этом маленького американца.

Решил: надо написать рассказ.

Сел писать, не выходит. Бывает. Всё вроде правильно, а на бумагу никак. Что-то, значит, держит руку. Тут, я понял, океан мешал: Аугуст на одной его стороне, маленький американец - на другой. Как ни старался, свести их вместе не удалось. Рассказ не получился.

Зато получилось две повести - «Дик с 12-й Нижней» и «На маленьком острове». Они перед вами. Только хочу заранее предупредить: для рыбачонка Аугуста места в них не нашлось. Ему с врачами повезло, а с писателем нет.

И я, чувствуя свою вину, рассказал о нём здесь в предисловии. А заодно, пользуясь случаем, рассказал немного о знакомом уже вам третьем мальчике, который любит море и который морю многим обязан.

Г. Новогрудский