Дневник плавания с Берингом к берегам Америки. 1741-1742

ГЛАВА 8 СМЕРТЬ БЕРИНГА

Теперь я считаю необходимым изложить здесь все, что происходило с нами изо дня в день, в том порядке, как это записано в моем дневнике, потому что с этого момента, за исключением погоды, о которой я скажу отдельно, и наших ежедневных трудов, редко случалось что-нибудь особенное. Тем не менее в должном месте я не пропущу чрезвычайных событий.

Наши надежды укрепились с появлением пищи, хотя и не изобильной, утомительные посещения корабля внезапно сделались ненужными, и через несколько дней люди стали воздерживаться от любой работы, чтобы передохнуть и выполнять лишь необходимое по хозяйству, что и так было слишком тяжело.

Вторично мы направили трех человек[220], которые должны были повернуть в восточном направлении и пойти в глубь земли, чтобы тщательно ее обследовать, потому что все еще оставалась надежда — хотя и не слишком подкрепленная, — что это может быть Камчатка, что могла быть допущена ошибка в широте, что это местность вокруг Олютора, каковое мнение согласовалось с тем, что там так же много песцов и они, возможно, происходят от камчатских. Другие по-прежнему хотели считать землю мысом Кроноцким, и, хотя недостаток оснований для такого мнения был очевиден, им, верно, хотелось обманывать себя, чтобы легче жить с этой надеждой.

На берегу умерли следующие люди: в самом начале[221] старый и опытный штурман Андреас Хессельберг, который прослужил на море более пятидесяти лет и в возрасте 70 лет исполнял свою службу с подобающей верностью. Однако ему пришлось дожить до такого несчастья, что, хотя он превосходил многих славных людей на флоте, которые знали его достоинства и многое от него переняли, теперь же с ним обращались как с глупым ребенком и недееспособным люди, вдвое моложе его и втрое менее опытные и лишь недавно узнавшие от него часть того, что знали. Он видел себя настолько презираемым, что нельзя было не относиться к его уделу с особым сочувствием: как за столь долгой и верной службой и добрым поведением мог последовать такой жалкий и бесславный конец. Он наступил только потому, что капитан-командор и прочие мало обращали внимания на его увещевания, поскольку из-за глупой прихоти и высокомерия сверху вниз смотрели на каждого, кто не соглашался с ними, и поступали, как считали нужным, что и привело к таким последствиям.

Кроме него умерли два гренадера, один канонир, слуга мастера и один матрос[222].

8 декабря умер капитан-командор Беринг, по имени которого позднее был назван этот остров, а днем позже — подшкипер Хотяинцов, бывший ранее его адъютантом. Наконец, 8 января скончался последний из нашего экипажа, кому суждено было умереть, а именно прапорщик Лагунов, тринадцатый по счету.

Ввиду того, что печальная кончина капитана-командора Беринга произвела разное впечатление на разных людей, я не могу не остановиться ненадолго на некоторых предшествующих обстоятельствах.

Покойный капитан-командор Витус Беринг был по рождению датчанин, по вере праведный и благочестивый христианин, по поведению благовоспитанный, дружелюбный, спокойный человек, по этой причине любимый всею командой, снизу доверху. После двух плаваний в Индию в 1704 году он поступил лейтенантом флота на русскую службу, которую в течение 38 лет до своей кончины в 1741 году исполнял со всей возможной преданностью, дослужившись до чина капитана-командора. Его привлекали к исполнению различных предприятий, из коих наиболее важными были две экспедиции на Камчатку.

По разным свидетельствам можно судить о том, как он вел себя в самой последней, великой и — из-за множества злоключений — самой тяжелой экспедиции. Тем не менее беспристрастный ум не может вынести иного суждения, чем то, что он всегда стремился изо всех сил и способностей наилучшим образом выполнить порученное, хотя сам признавал и часто сетовал, что у него не хватает сил нести такое бремя; что экспедиция оказалась гораздо больше и продолжительнее, чем он предполагал; а также, что в его возрасте он не желал бы ничего лучше, чем передать все предприятие молодому, энергичному и уверенному в себе человеку русского происхождения, который во многих случаях поступал бы куда смелее и правильнее, чем старый человек и иностранец.

Хотя известно, что этот человек не был рожден принимать быстрые решения и осуществлять стремительные предприятия, спрашивается, учитывая его преданность, терпение и предусмотрительность, смог ли бы другой, более нетерпеливый, сделать больше при бесконечных распрях и препятствиях или же чрезмерным диктатом полностью разорил бы эти части страны, тогда как этот осторожный человек, лишенный всяких личных интересов, не смог при таком большом экипаже и разнообразных склонностях тех, кем он командовал, этим распрям воспрепятствовать. Когда он гасил пламя в одном месте, оно разгоралось в другом. Если в чем и можно упрекнуть покойного, так это в том, что, хотя он и был слишком снисходительным командиром, предоставляющим непозволительную свободу, он все же причинил вполовину меньше вреда, чем причинила бы другая сторона своими слишком резкими, горячими и часто плохо обдуманными действиями, чему есть примеры.

Так, я видел, что он слишком уважает офицеров, которыми командует, и слишком многого ждет от них, полагаясь на их знания, способности и опыт. Они же позволяли себе не относиться к нему таким же образом, а проявлять несносные высокомерие и вольности и даже полное презрение к нему, равно как и к другим людям и их устремлениям. Они весьма ясно показали, что слишком ограниченны, чтобы заслуживать большого уважения; слишком высоко ценя свои способности, они считали его уважение к ним результатом страха или неумения выносить суждение.

Так случилось, что, когда он выдвинул одного помощника, они были совершенно убеждены, что это сделано согласно законам природы и флотским правилам, и их непросвещенные умы в растерянности метались по всем областям мирового знания, как магнитная стрелка на полюсе. Поэтому не могло не случиться, что их действия столь же не соответствовали поставленной цели, сколь далеки были мотивы их предприятий от здравого рассудка.

Но за все это что же он получил от них в благодарность: когда в болотистых местах вокруг Охотска и на Камчатке он стремился помочь выбраться всем и каждому, кто угодил в трясину, они так цеплялись за него, что ему самому пришлось в нее угодить. Поскольку он унес с собой в могилу свою подпись под жалованьем каждого из нас, он несправедливо заслужил эпитафию, что умер, как богач, а похоронен был, как безбожник. Толкование ее будет понятно тем, кто знает, что он взял с собой в путешествие человека, чьи самые тяжкие преступления он всячески стремился оправдать на Камчатке, а после успешного завершения плавания освободить его от всех обвинений, отослав в Санкт-Петербург. Именно этот человек впоследствии во всем противоречил ему, стал виновником наших бедствий и после смерти Беринга его главным обвинителем[223].

Более того, поскольку покойный капитан-командор, вознося хвалы Господу, часто вспоминал, что с самой юности ему сопутствовала удача и еще двумя месяцами ранее обстоятельства ему благоприятствовали, тем поразительнее представлялся нам и некоторым другим его жалкий, печальный конец.

Он, несомненно, был бы жив, если бы достиг Камчатки и получил теплую комнату и свежую пищу. Теперь же он умер скорее от голода, холода, жажды, паразитов и горя, чем от болезни. К тому же жидкость давно проступала в опухоли ступней и появилась от невылеченной трехдневной лихорадки, а также из-за constrictiones artuum atoniae[224], вызванного холодом; от холода внутренняя и внешняя части жидкости соединились и проникли в брюшную полость. В то же время проявилась fistula ani[225] и, прорвавшись, открыла ichorem lividum[226] как признак внутренней гангрены. За этим вскоре последовали sphacelus[227] и смерть 8 декабря, за два часа до рассвета[228].

Как бы ни было больно наблюдать его уход из жизни, его самообладание, серьезные приготовления к смерти и сам его избавительный конец, который наступил, пока он еще полностью владел разумом и речью, достойны восхищения.

Хотя он знал, что открыл неизвестную землю, которая станет его могилой, он тем не менее не желал еще более лишать мужества других, сообщая им об этом раньше времени; было видно, что теперь его волнует только благополучие команды и не заботит собственная жизнь. Он ничего не желал более, чем нашего отплытия с этой земли и, от всего сердца, собственного полного избавления от страданий. Возможно, он не нашел бы лучшего места, чтобы подготовить себя к вечности, чем это смертное ложе под открытым небом.

Мы похоронили его тело на следующий день рядом с нашим пристанищем по обряду, принятому нашей церковью. Там он и лежит между своим адъютантом, комиссаром и гренадерами[229]. При отплытии мы поставили деревянный крест[230], чтобы отметить его могилу, который, по обычаю русских в Сибири, в то же время является знаком новой земли, ставшей владением Российской империи.