Дневник плавания с Берингом к берегам Америки. 1741-1742

ГЛАВА 4 ОСТРОВ ШУМАГИНА

11 августа, выйдя из залива, мы поплыли на запад при юго-восточном ветре.

Но 12 августа упал штиль, и тогда был созван совет, на котором решили из-за приближения осени и дальнего расстояния немедленно отправляться в возвратный путь к Аваче, не пытаясь более выяснить, куда может простираться Большая земля. Должен, однако, заметить, что как совет, так и принятое на нем решение показались мне очень странными. Ведь решение о немедленном возвращении было принято и соответствующий документ подписан всеми, от капитана-командора до боцманмата, как вошло в обычай с самого начала, на сей раз включая и меня. Они не желали отклоняться от прежнего плана и пройти на несколько градусов дальше на юг из- за встречных западных ветров, а хотели по 53-й параллели, на которой расположена Авача, идти к ней[107]. Поскольку легко можно было догадаться, что земля, которую мы уже наблюдали под 54-м градусом, может простираться еще далее на юг, то это было равнозначно желанию постоянно идти вдоль земли, не используя ближайший путь для обратного плавания вдали от Американского континента. То, что мы идем вдоль земли и должны предполагать, что она продолжается дальше к югу, ясно следовало из постоянных признаков — наличия животных и плывущих предметов; точно так же противный ветер был бесспорным свидетельством земли, лежащей перед нами на западе. Без сомнения, иных, более благоприятных ветров можно было ожидать от 49-го до 50-го градуса широты, хотя мы и не знали примеров пассатных ветров на такой широте, поскольку пассаты нигде не наблюдались выше тропиков.

Но, хотя капитан-командор придерживался того же мнения, что и я, он не отдал соответствующего приказа, а лишь сказал об этом мнении и, не встретив отклика, позволил полностью его отвергнуть.

Если теперь я обоснованно сравню цель решения, принятого на их совете, с их действиями, я, конечно, должен заключить следующее: „Господа хотят плыть домой, и кратчайшим путем, но самым долгим образом”.

Особенно примечательно, что никогда прежде ветер не был постоянно и неизменно столь неблагоприятным, как начиная с 12 августа. С 13 по 17 августа время проходило в постоянном лавировании с юга на север и медленном продвижении таким образом.

18 августа случилась еще одна удивительная вещь. Около четырех часов утра я услышал, как кто-то на палубе говорит о земле. Я немедленно встал и поднялся наверх. Но, вероятно, всем было уже запрещено говорить о земле при виде ее, да еще в столь странном направлении — на юге. Хотя земля, отчетливо видимая перед восходом солнца, позднее скрылась в тумане, ее все же можно было ясно опознать и заключить, что она недалека от нас, по плывущим от нее обильным водорослям. Также и то, что западный ветер сразу стих, было еще одним подтверждением, что мы находимся между Америкой и некоей землей на юге.

Я достаточно хорошо понимал, почему они хотят скрыть это от меня, а именно потому, что офицеры уже устали от обследования земли. Тем не менее никто не высказался за то, чтобы оставить ее неисследованной и не положить на карту, если она действительно существует.

Но когда я спросил, что это, по их мнению, за земля, поскольку, несомненно, это должен был быть большой остров (которых мы уже столько видели, убедившись, что у западного побережья Америки так же много островов, как и у восточного), я получил ответ: „Это должна быть Земля Хуана де Гамы”[108].

Меня нимало не удивил этот ответ, так как они считали эту землю отдельной от Америки и не подозревали, что до сих пор так называли неисследованное побережье Америки, простирающееся там, на севере, с востока на запад. Из этого я заключил, как хорошо они понимают большую карту Делиля, о которой они столь часто из чистого невежества злословили[109], коль скоро у них было такое неверное представление об увиденной земле. Кроме того, она не могла иметь более пятнадцати миль в ширину, потому что в противном случае по пути туда мы поневоле увидели бы или наплыли на нее. Однако я не буду говорить о том, что размеры земли не были определены, не говоря уже о нанесении ее на карту.

Но я в самом деле крайне удивлен, что они не могли догадаться о причине такого постоянного западного ветра и он не заставил их пойти обратно более южным курсом до тех пор, пока, согласно счислению, мы не окажемся напротив открытого пролива Фриза[110], где можно было бы ожидать других ветров. Тем более северные и северо-восточные ветра, которые я длительное время наблюдал на Камчатке осенью, оказались таковыми и во время первого плавания капитана-командора.

19 августа, в три часа пополуночи задул попутный восточный ветер, с которым мы пошли на запад. Однако к полудню он стал стихать. Горизонт настолько очистился, что мы ясно узнавали землю на севере[111], снова уверяясь в ее близости по водорослям и другим предметам, плывшим от берега к нашему кораблю, а также многочисленным животным и сухопутным птицам и даже по изменившейся воде, свидетельству, подтвержденному опытом.

И все же никто, кроме меня и нескольких других, не верил в нее и ее не видел, хотя ее существование подтверждалось ослабевшим ветром и еще более тем, как он менялся, согласуясь с хорошо известным правилом и наблюдениями мореплавателей, а именно: пока остаешься у суши, днем ветер дует с берега, а ночью — с моря.

Тем не менее мы пошли немного южнее, и когда 20 августа были так далеко, что ни сама земля, ни прежние ее признаки уже не были видны, меня с усмешкой спросили, вижу ли я по-прежнему землю, хотя, когда они находили землю даже под 51-м градусом широты, я не насмехался над ними за неспособность видеть дальше, чем позволяли их знания и опыт.

С 20 по 23 августа мы шли галсами по 53-й параллели, и я очень часто видел китов, но уже не одиночных, а парами, плывших вместе или друг за другом и догонявших друг друга, отчего мне пришла в голову мысль, что на это время приходится их брачный период.

24 и 25 августа был свирепый шторм с запада.

26 августа мы провели, меняя галсы.

27 августа горизонт был совершенно чист. Воздух был холодным и прозрачным, ветер дул прямо с запада.

В тот день на совете внезапно решили, поскольку ветра оказались противными и из опасения нехватки воды, которой оставалось лишь 26 полных бочек, идти к земле северо-восточным курсом[112]. В этом решении не было бы нужды, если бы на мысе Св. Ильи мы наполнили двадцать пустых бочек, что тогда без всякой причины сделано не было. Едва закончился совет, принявший это решение, и был подписан документ, как днем ветер вдруг переменился, а соответственно сразу переменилось и решение. Но лишь только повернули судно, как ветер снова подул с запада и, сохраняя это направление, не только принудил нас принять решение плыть к земле, но и в самом деле заставил это сделать.

28 августа мы продолжали идти курсом к земле и к четырем часам пополудни уже видели различные ее признаки, а именно котиков, вид трески, встречающейся на отмелях на глубине не более 90 саженей, и черную чайку. Вскоре после этого мы увидели саму землю в направлении NtO, хотя и весьма неотчетливо. Но за ночь мы продвинулись столь далеко, что утром 29 августа уже ясно видели пять островов[113], а на расстоянии десяти — двенадцати миль за ними — Большую землю.

В эти дни погода была весьма хорошая и благоприятная для того, чтобы приблизиться к островам и поискать там гавань или укрытие. В три часа пополудни мы достигли берега первого[114] из этих островов, который простирался с севера на юг. Поздним вечером мы отдали якорь у скалистого и голого острова[115], находившегося в трех верстах к востоку от первого.

Ранним утром 30 августа началось выполнение двойного плана, то есть найти ближайшее и самое удобное место, где мы могли бы набрать пресной воды; затем, поскольку ночью мы видели костер на острове к северу от нас[116], отправить туда мастера Хитрова с партией для разведки местности и поиска людей.

Но, чтобы честь предстоящего открытия досталась морским офицерам, они упредили меня и спросили, не хочу ли я отправиться на берег. Хотя я ясно понимал их намерения, я тем не менее любезно принял их предложение и высадился на берег вместе с посланными за водой[117] с желанием, чтобы обе партии обнаружили что- либо полезное, на что, однако, на голом и жалком острове мало было надежды.

Едва я ступил на берег, как мне немедленно удалось найти источник — несколько ручьев с очень хорошей и чистой водой, но тем временем матросы выбрали первую же ближайшую лужу[118] и уже начали набирать воду. Однако я отметил у этой воды следующие изъяны: (1) она была стоячей и мутной, что я понял сразу, кипятя чай и проверяя ее мылкость, и (2) что, как заметил на берегу, она поднималась и опускалась вместе с приливом и отливом, а потому делила с ним его соленость, что немедленно становилось очевидным во время кипячения, если только человек не полностью утратил вкус.

Поэтому я предложил воспользоваться найденной мною родниковой водой, образчик которой я послал на судно с устным рапортом, содержавшим, помимо сообщения о качестве воды, следующее: что при пользовании другой водой цинга быстро распространится, а из-за ее известковости люди высохнут и ослабнут, и, конечно же, эта вода после короткого пребывания на борту изо дня в день будет становиться все солонее и, застоявшись, окончательно станет соленой. С другой стороны, ничего подобного нельзя было опасаться от родниковой воды.

Хотя это было мое дело, а вовсе не дело матросов и хотя столько вреда, даже бедствий, проистекло из этого решения, но и этот искренний совет, служивший на благо жизни и здоровья оказавшимся во власти враждебных сил, по старой привычке к пренебрежению вызвал немедленные возражения и был отвергнут со словами: „Почему бы этой воде не быть хорошей? Вода хорошая. Заливайте ее!”[119]

Когда я получил этот ответ и, найдя тем временем источник воды еще ближе, чем упомянутая соленая лужа, предложил его на тот случай, если родниковая вода им не нравится, они ответили твердым отказом, чтобы показать, что я не обладаю ни пониманием, ни разумением ни в каких делах. Но, поскольку я уже привык к подобным афронтам, я более об этом не беспокоился и начал разведку местности. Я отметил следующее: что остров, на котором я находился, был наибольшим из восьми, располагавшихся вокруг, примерно три-четыре немецкие мили в длину и три, самое большее четыре версты в ширину с востока на запад. Большая земля виднелась на севере и западе милях в десяти. Тем не менее оставалось неясным, не соединяется ли этот остров с землей на севере и не является ли потому мысом, поскольку конца его мы не видели. Этот остров, как и все прочие, состоит лишь из возвышенностей и прочных скал, поросших зеленью. Камень по большей части — сероватая и желтоватая скала, в некоторых местах — серый песчаник. Встречаются также черные плотные сланцы. Берег повсюду каменистый и скалистый, с множеством родников и ручьев.

Из животных я сразу же встретил черную лисицу. Я принял ее за собаку, потому что она лаяла на меня, как собака, и вовсе не боялась. Но, приглядевшись повнимательнее, я признал свою ошибку и подумал, что Плениснеру или моему охотнику следовало бы ее убить, чтобы взять с собой как доказательство. Но оба они промахнулись. В разных частях острова мы видели рыжих лисиц.

В огромном изобилии встречаются еврашки, или маленькие суслики.

Кроме того, на глинистом берегу озера я видел следы совершенно незнакомого животного. След, оставленный в глине, был похож на волчий, но его размеры и размеры когтей заставляли предположить, что это должно быть иное и гораздо более крупное животное или весьма крупный вид волка.

В большом изобилии имелась водоплавающая птица, такая, как лебеди, два вида бакланов, чистики, утки, бекасы, кулики, различные чайки, гагары, среди них весьма любопытные и неизвестные виды, гренландские голуби, морские попугаи и мычагатки[120].

Но из сухопутных птиц никого не было видно, кроме воронов, мухоловок, пуночек и белых куропаток.

Из рыб мы видели мальму и рамжу.

Что касается растений, кустарников и деревьев, то я не наблюдал на всех островах, которых в окружении шести немецких миль можно было насчитать восемь, ни единого иного дерева, помимо тех, что мы обнаружили на точно той же широте на земле, увиденной 4 августа, которая не могла отстоять отсюда более чем на сорок миль.

Начиная отсюда, все острова до самой Камчатки, по крайней мере те, что мы впоследствии видели, одинаково голы и безлесны. До настоящего времени я не нашел иных причин этого, кроме трех:

1. Эти острова занимают двойное положение и имеют двойные особенности. Все острова, начиная отсюда, расположены к северо-востоку — юго-западу от Америки. Острова в проливе и те, что расположены поблизости от Камчатки, лежат к северо-западу — юго-востоку, и я отметил, что и большие и малые скалы в длину имеют одно и то же простирание.

2. Их двойные особенности заключаются в том, что они очень длинны и имеют в сравнении с этим совершенно непропорциональную ширину. Например, остров Шумагина имеет от двадцати до тридцати верст в длину и от двух до трех в ширину, остров Беринга имеет тридцать миль в длину и четыре, максимум семь верст в ширину. Все острова, из которых мы наблюдали семь отсюда до острова Беринга, устроены именно таким образом.

3. Отсюда следует, что, поскольку ширина их так мала и они открыты с севера и юга, откуда приходят самые сильные шторма и самые сильные ветры, дующие по всему протяжению суши и наиболее пагубным образом влияющие на тепло, холод и влажность, ни деревья, ни кусты не могут укорениться или расти. Даже самые низкие кусты вырастают такими искривленными и переплетенными друг с другом, что во всей округе невозможно найти прямую палку в два фута длиной.

Точно так же на Камчатке наблюдается, что те места, которые достаточно протяженны с севера на юг, наиболее обильны лесами и другой растительностью. Напротив, чем больше земля сужается, тем очевиднее перемены, например от Большой реки до мыса Лопатка. Но против Карагинского острова, где суша еще более узкая и лежит на шесть градусов севернее, местность совершенно иная. Это еще очевиднее в отношении островов, расположенных в проливе, так как они совершенно открыты в самых узких своих частях всем жестоким ветрам, которые рождаются между северо-востоком и юго-западом.

Однако я наблюдал некоторые острова, имеющие те же расположение, длину и ширину, но иные и поросшие лесом; истинная причина этого заключается в том, что они расположены вблизи Большой земли и до некоторой степени ею укрыты. Я считаю, что здесь очевидной причиной является то, что Американский материк или его побережье, простирающееся к востоку, имеет гораздо большую ширину к западу и минимальную — напротив Камчатки; то есть северо-западное побережье Америки устроено так же, как северо-восточная часть Камчатки и Азии.

Следовательно, по этим двум причинам острова, расположенные к востоку, могут быть лесистыми из-за их лучшей защищенности и расширения суши к северу, а западные голы из-за противоположных условий, независимо от того, ближе ли они к Азии, как первый, второй и третий Курильские острова и два острова[121], которые мы видели 30 октября, или ближе к Америке, как все те, что мы наблюдали в сентябре и октябре.

Что касается иных растений, кроме искривленного ивового кустарника едва ли более чем два аршина высотой, то я подготовил особый их список[122]. И здесь я отмечаю лишь, что большинство американских растений и самые редкие, которые я описывал на мысе Св. Ильи, и растения, произрастающие на скалах, равно здесь присутствуют. Но некоторые я также встретил в 1742 году на острове Беринга, а затем осенью в подобных местах на Камчатке.

Что же касается растений, произрастающих в долинах, низинах и сырых местах, то они, за немногими исключениями, такие же, как и в Европе, Азии и Америке на той же широте.

Кроме брусники и черной вороники (или шикши), имеющихся здесь в изобилии, наиболее полезными для нас были противоцинготные растения, такие, как Cochlearia, Lapathum foliocubitali, Gentiana[123] и другие крестоцветные, которые я собирал только для себя и капитана-командора.

С самого начала медицинский сундук был беден и плохо собран, полон совершенно бесполезными лекарствами, почти исключительно пластырями, мазями, маслами и другими хирургическими припасами, потребными для четырехсот — пятисот человек, раненных в великих сражениях, но не содержал ничего, необходимого в плавании, где основными бедами являются цинга и астма. Хотя теперь я высказал это и попросил несколько человек для сбора такого количества противоцинготных растений, какое нам всем потребуется, эти господа презрели даже такое столь ценное для них самих предложение, за которое меня следовало бы благодарить[124].

Впоследствии, когда у нас осталось едва ли четыре здоровых человека на борту, они в этом раскаялись. Тогда они просили меня о помощи, которую я оказывал как мог голыми руками, хотя это и не значилось в моем предписании и прежде они презрели мой совет. Хотя они и были неблагодарными и грубыми людьми, моя помощь, по Божьей милости, наконец привлекла их внимание, когда, просто давая капитану-командору сырую цинготную траву, мне удалось за восемь дней привести его, прикованного к постели цингой так, что он уже не мог ходить, в такое состояние, когда он смог встать с постели, выйти на палубу и чувствовать себя столь же бодрым, каким был в начале путешествия. Точно так же Lapathum, который я предписывал есть сырым три дня, снова укрепил зубы у многих матросов.

Из-за вечернего дождя я уже построил шалаш и собрался провести ночь на берегу, но решил отправиться на судно, чтобы высказать, ясно и с величайшей скромностью, свое мнение о нездоровой воде и необходимости сбора растений. Но когда мое мнение о воде встретило презрение и грубые возражения и я услышал, что мне приказывают самому собирать растения, словно я лекарскии ученик, состоящий в их команде[125], а дело, которое я рекомендовал ради их же интересов, здоровья и жизни, считается не стоящим усилий одного или двух человек, я пожалел о своих добрых намерениях и решил в будущем заботиться лишь о собственном спасении, не тратя более слов.

С таким намерением я вместе с Плениснером снова отправился на берег утром 31 августа для продолжения своей работы и обследования земли.

Но к вечеру через служилого нас спешно позвали на судно, объявив, что нельзя никому оставаться на берегу из-за ожидаемого шторма — которого мы на берегу пока не наблюдали ни малейших признаков — и следует всем собраться на пакетботе на случай, если не выдержат якоря, поскольку место нашей стоянки оказалось чрезвычайно опасным, хотя ранее, несмотря на все иные мнения, оно было признано укрытым со всех сторон.

Мы без промедления с величайшей поспешностью пробежали более мили к восточному берегу острова и обнаружили, что положение именно таково, как нам сообщили. Кроме того, днем ранее на берег были перевезены больные, которых, учитывая высокий накат, едва можно было перенести в лангбот, и мы нашли на берегу столь сильное смятение, что решили вброд, по пояс в воде, перейти через буруны к лангботу и, полагаясь на удачу, переправиться на нем.

В тот день умер, как только его перенесли на берег, первый наш человек по фамилии Шумагин. Там его и похоронили[126]. По его имени остров был впоследствии назван островом Шумагина.

Когда после некоторых волнений мы достигли судна, то очень сожалели, что нет мастера Хитрова и его людей и что мы можем быть принуждены оставить их на берегу. Теперь я благодарил Бога за то, что из-за коварства моряков оказался отделенным от его партии.

Но вскоре после нашего прибытия мы увидели большой костер неподалеку от того места, где нас взяли в лангбот, и по расстоянию я понял, что мастер Хитров находится на озере, где я предложил набрать воды во второй раз и куда он не так давно прибыл[127].

При усиливающемся шторме величайшая наша удача состояла в следующем: хотя шторм начался на северо- востоке, ветер сразу поменял направление на юго-западное, затем на западное, а затем на северо-западное; таким образом, мы оказались укрыты сушей и не подвергались такой большой опасности. Величайшей удачей было и то, что во время шторма в полночь капитан- командор не позволил без нужды отрубить якорь, чтобы вместо него отдать другой, который считался более пригодным; в противном случае в сгущающейся ночи и при общем смятении нас обязательно снесло бы на скалы и разбило бы о них.

В тот же самый вечер я также узнал, что офицеры, хотя и слишком поздно, изменили свое решение и, устрашившись лика смерти, послали на берег несколько бочек, чтобы набрать родниковой воды для собственных нужд в месте, которое указал я. Судьба, однако, не вознаградила их водой за смирившееся упрямство, так как из-за спешки и того, что лангбот был нагружен больными, им невольно пришлось оставить бочки на берегу.

1 сентября ветер все еще был очень сильным; постоянно шел дождь. Этот день мы провели в волнении, размышляя, как нам уйти от суши и доставить мастера и его людей на судно. Если бы он вовсе не уходил или, никого не встретив, вернулся раньше, он не лишил бы нас ялбота, что помешало запасти воду, как и на мысе Св. Ильи, и мы могли бы выйти в море при благоприятном ветре и проделать более 100 миль пути. Теперь же из-за него мы все подвергались опасности, стоя на якоре близ земли и не имея возможности воспользоваться попутными ветрами, дувшими впоследствии в течение пяти дней. Все сетовали, что любое предприятие этого человека, начиная с Охотска до возвратного путешествия, оборачивалось вредным и неудачным. Как и сейчас, на мысе Св. Ильи из-за его длительного и бесплодного отсутствия нам пришлось обойтись одним ботом для перевозки воды и второй раз плыть к земле, за что он горячо ратовал. Все говорили, что он весьма скор на самоуверенные советы, но исполнение оставляет другим, а перед лицом беды нерешителен и теряется, стенает и пытается устраниться.

2 сентября задул юго-восточный ветер, и лангбот с восемью людьми послали на берег, чтобы доставить мастера Хитрова и его партию на борт. Тем временем был поднят якорь, и при юго-восточном ветре мы поплыли дальше на север вдоль берега, чтобы удобнее было принять лангбот; там мы отдали якорь.

В этот день шел дождь и дул очень сильный ветер. Поэтому для большей безопасности отдали второй якорь. Но к вечеру неожиданно разразился свирепый шторм с юго-востока, и третий якорь тоже держали наготове на тот случай, если канат одного из отданных якорей порвется.

Но, благодарение Богу, вскоре после этого ветер переменился на юго-западный, мы оказались в укрытии, и стало спокойно. Однако лангбот оставался на берегу всю ночь.

3 сентября весь день стояла хорошая и тихая погода, ветер оставался юго-западным. К тому же к утру, к нашей радости, вернулся лангбот с мастером Хитровым; все наши люди оказались снова на борту, ни один не был потерян. Однако малый ялбот с некоторыми потребными материалами без нужды оставили на берегу на память[128].

Теперь мы подняли оба якоря и при юго-западном ветре обошли скалу, а поскольку на юге мы не могли выйти из бухты в море, то пошли к самому дальнему острову, расположенному на юго-востоке[129].

Мастер, который вместе с прочими был чрезвычайно доволен своим прибытием и, еще более, теплой встречей, взял в руки лот и с первого же раза оставил его на дне моря. Простые матросы сочли это дурным предзнаменованием, вспоминая, что как раз год назад благодаря его стараниям в устье реки Охоты была утрачена провизия. В два часа пополудни мы отдали якорь позади самого крайнего острова, в двух верстах от берега.