Дневник плавания с Берингом к берегам Америки. 1741-1742

ГЛАВА 2 МЫС СВ. ИЛЬИ

Поскольку в те дни, после 16 июля, было куда больше достойных упоминания событий, чем за предыдущие шесть недель, то я продолжаю рассказывать уже о событиях каждого дня.

17 июля из-за слабого ветра мы медленно приближались к земле. В субботу, 18 июля, к вечеру мы приблизились достаточно для того, чтобы увидеть прекрасные леса рядом с морем, а также огромные равнины у подножия горного хребта в глубине суши. Сам берег был плоский, ровный и, насколько мы могли наблюдать, песчаный. Однако мы оставили землю справа и поплыли к северо-западу, чтобы обогнуть высокий остров, имеющий один горный хребет[55] и покрытый только хвойными лесами. Однако из-за противного ветра нам приходилось плыть при постоянных оверштагах, что заняло всю следующую ночь. В воскресенье, 19 июля, мы были на расстоянии двух миль напротив северо-западной оконечности острова.

В это утро снова возникли небольшие разногласия. В субботу вечером мы заметили пролив между островом и материком, и, увидев его, я подумал, что довольно большая река[56] втекает в пролив с суши, поскольку ее потоки были заметны на расстоянии двух миль от берега и ясно была видна разница в воде. Это было заметно также по предметам, выносимым течением, и слабой солености воды на вкус. Поэтому мы могли бы попытаться войти в пролив, где стали бы на якорь в такой же, если не в большей безопасности, чем там, где высшим чинам соблаговолилось стать на якорь в понедельник, 20 июля. Устье реки, вероятно, было бы достаточно широким и глубоким, чтобы стать гаванью для нашего судна с его девятифутовой осадкой.

Но ответ был: „Вы там уже были и убедились?”, хотя в неопределенной ситуации правильнее поступать, руководствуясь самыми малыми резонами, чем случайно, без всяких оснований[57].

Мы провели воскресенье, меняя галсы, чтобы приблизиться к острову и войти в большую бухту, заметную издалека[58], и в то же время подойти ближе к земле. В понедельник, 20 июля, эта цель не была достигнута из-за чистого страха, и мы встали на якорь всего лишь между двумя островами[59]. Дальний назвали мысом Св. Ильи, так как мы подошли к нему в день Св. Ильи, потому что они хотели нанести на карту именно мыс, хотя должны были знать, что остров не может быть назван мысом, потому что мыс является выступающей в море в определенном направлении от земли к определенному месту частью материка. Поэтому-то его называют по-немецки Vorgebürge, а по- русски „нос”; то есть этот „мыс” был бы отрубленной головой или отрезанным носом[60].

Хотя разумное поведение и важность предприятия требовали бы единого решения, что делать и как наилучшим образом использовать время и возможности, что и каким образом исследовать на берегу, и, кроме того, если бы, с учетом времени, провианта и расстояния, мы продолжали идти вдоль побережья и, если бы было слишком поздно возвращаться, нам пришлось бы провести там зиму, — все эти вопросы не были сочтены достойными созыва совета; все молчали и делали то, что каждому нравилось. Все были единодушны лишь в одном: нам следует набрать пресной воды. Поэтому я заметил: „Мы пришли сюда лишь для того, чтобы увезти американскую воду в Азию”.

Кроме того, договорились использовать для доставки воды малый ялбот, а лангбот предоставить мастеру Хитрову вместе с достаточными командой и снаряжением для обследования земли — назначения, к которому он проявил величайшую склонность. Когда я попросил одновременно послать и меня, потому что мастер Хитров не знает всего (сам Хитров, зная свои сильные стороны, также просил о моем участии), на нашу просьбу последовал отказ, и сначала была сделана попытка запугать меня ужасными рассказами об убийствах.

Но я ответил, что никогда не вел себя как женщина, и не вижу причин, по которым мне нельзя разрешить сойти на берег. Попасть туда — означало, в конечном счете, следовать своей основной задаче, профессии и долгу. До сих пор я преданно служил Ее Величеству в соответствии со своими способностями и стремился сохранить за собой честь такой службы еще на много лет. Я заявил, что если по причинам, противоречащим цели экспедиции, я не смогу высадиться, то сообщу о таком поведении в выражениях, которых оно заслуживает[61].

Тогда меня назвали диким человеком, которого не удержать от работы, даже угостив шоколадом, который как раз в это время готовили.

Когда я понял, что против своей воли буду принужден к непростительному пренебрежению долгом, я оставил все уважение и обратился с особой мольбой[62], которая немедленно смягчила капитана-командора, и он позволил мне отправиться с доставщиками воды, не оказав мне, однако, никакой помощи и не дав ни одного человека, кроме казака Фомы Лепехина, которого я привез с собой.

При отплытии моем с судна капитан-командор попытался проверить, пойму ли я шутку, приказав сыграть на трубах мне во след. Не поблагодарив его, я воспринял свою задачу так, как было положено. Но я сам никогда не дудел в трубу и не ценю звуки труб в мою честь.

Однако теперь я уже очень ясно понимал, почему меня убедили отправиться в плавание, а именно лишь для того, чтобы выполнить те требования инструкций, которые никто другой выполнить не мог, то есть чтобы минералы изучали знающие люди, которых восемь лет забывали запросить из Екатеринбурга. Пробирного мастера Гардеболя, бывшего в Охотске, нельзя было взять с собой, поскольку его послали в Якутск сопровождать Шпанберга[63]. То есть я должен был придать, но только для видимости, более высокий престиж этому предприятию, а также стать корабельным лекарем и личным лекарем капитана-командора, потому что оказалось, что они располагают только подлекарем[64].

В этот день половина экипажа оставалась на борту на вахте и занималась выгрузкой пустых бочонков для воды и погрузкой полных. Меня отправили вместе с бочонками проверить качество воды, в то время как офицеры остались на борту наблюдать за ветром.

Оказавшись на берегу[65] под защитой единственного помощника, я сразу понял, что время слишком дорого, и постарался наилучшим образом использовать ситуацию, со всей возможной поспешностью направившись в глубь земли, чтобы проникнуть как можно дальше и найти людей и их селения[66].

Я прошел вдоль берега не более версты, когда в одном месте обнаружил следующие признаки людей. Под деревом я нашел как бы корыто, выдолбленное из куска ствола дерева, в нем несколькими часами ранее дикари, не имеющие котлов и блюд, готовили пищу по везде описанному камчадальскому способу, с помощью разогретых камней. Там, где они сидели, валялись разбросанные кости, некоторые с остатками мяса, которые выглядели так, словно их жарили на огне. По характеру костей я понял, что они принадлежат не каким-то морским, а сухопутным животным, и мне показалось, что, судя по их форме и размерам, они скорее всего являются костями северного оленя, хотя здесь я такого животного больше не встретил. Возможно, оно было доставлено сюда с материка. Кроме костей там были остатки „юколы”, или сушеной рыбы, которую на Камчатке употребляют за всеми трапезами вместо нашего хлеба. Рядом с оставленной рыбой лежало большое количество крупных мидий Якоба[67] восьми дюймов в диаметре, а также синие мидии, или musculi[68], которые встречаются на Камчатке и, несомненно, поедаются здесь сырыми, как принято и там. В различных раковинах я нашел лежавшую, как в чашах, „сладкую траву”, которая была предварительно залита водой, чтобы извлечь из нее сладость, что показалось мне весьма примечательным и привело к следующим умозаключениям.

Эту редкую траву, которую, как до сих пор считалось, употребляли исключительно камчадалы, русские называют „сладкая трава”, а камчадалы — „каттик”, на самом же деле она относится к виду Sphondylium[69]. Камчадальский способ ее приготовления путем очистки с помощью раковин моллюсков, а также способ употребления в пищу полностью соответствуют американским обычаям. С другой стороны, этот обычай не знаком соседним тунгусам и оленным корякам, живущим на Камчатке. Открытие и употребление этой травы не было вызвано необходимостью; добывают же они огонь, не имея стали. Все это является почти окончательным подтверждением того, что данное изобретение происходит с Камчатки, откуда следует, что оба народа прежде сообщались друг с другом или что это, возможно, тот же народ, что и камчадалы, и происходит от них[70].

Учитывая, что здесь их разделяет расстояние в 500 миль, можно предположить, что Америка на севере простирается дальше к западу и напротив Камчатки подходит к ней гораздо ближе, чем многие полагали без всяких на то оснований. В противном случае трудно было бы себе представить возможность сообщения, поскольку сейчас ни один из народов не имеет судов необходимой мореходности и нет признаков, что такие суда на Камчатке ранее существовали. Как бы там ни было, большинство американских предметов и изобретений идентичны камчатским либо азиатским или мало от них отличаются.

Рядом с деревом неподалеку от кострища, где сохранились свежие уголья, я нашел также деревянное огниво. Не зная стали, народы как на Камчатке, так и по всей Америке обычно добывают огонь трением. Но трут, приготовляемый на Камчатке, отличается от американского, здесь это один из видов морских водорослей, fontinalis[71], выбеленных солнцем. Я прихватил с собой образчик.

Поваленные деревья, лежавшие там и тут, были так изрублены ударами тупого орудия, что можно догадаться, что их срубили каменными или костяными топорами, в точности как на Камчатке и как это делали древние германцы до изобретения железа; теперь, когда эти топоры там давно вышли из употребления, их называют громовыми булавами[72].

Бегло осмотрев все эти вещи и сделав кое-какие заметки, я продолжил путь. Пройдя примерно три версты, я нашел тропу, ведущую в очень густой темный лес, расположенный прямо на берегу.

Я коротко посовещался с моим казаком, который помимо ножа и топора был вооружен заряженным ружьем, чтобы решить, какие действия нам следует предпринять, если мы столкнемся с одним или более людьми, и велел ему вовсе ничего не делать без моего приказания. Я был вооружен только якутской „пальмой”[73], которая мне служила для выкапывания камней и растений.

Я сразу заметил, что кто-то хотел замаскировать тропу, но ему помешало наше быстрое приближение, и она стала еще более заметной. Мы увидели множество деревьев, с которых недавно была содрана кора[74], и предположили, что она предназначалась для устройства жилищ или амбаров, которые должны быть совсем неподалеку, поскольку, куда бы ни поглядели, нигде не было недостатка хорошего леса. Но так как тропа разделялась на несколько меньших, уводивших в лес, мы обследовали некоторые из них, не заходя, впрочем, слишком далеко в лес, и через полчаса вышли на место, устланное скошенной травой.

Я немедленно отгреб траву в сторону и нашел под ней каменную вымостку. Когда и она была удалена, мы обнаружили древесную кору, уложенную на жерди удлиненным прямоугольником три сажени в длину и две сажени в ширину, под ней находился выкопанный погреб в две сажени глубиной, где лежали следующие предметы.

1. „Лукошки”, или емкости, изготовленные из коры, в полтора аршина высотой, наполненные копченой рыбой камчатских видов лосося, который в Охотске по-тунгусски называется „неркой”, а на Камчатке известен под общим названием „красная рыба”; она была столь чисто и хорошо приготовлена, как мне никогда не приходилось видеть на Камчатке; по вкусу она также весьма превосходила камчатскую.

2. „Сладкая трава”, из которой на Камчатке приготовляют водку.

3. Несколько видов травы, истрепанной, как это делают с коноплей. Я принял их за крапиву, которая здесь повсюду растет в изобилии и, вероятно, как и на Камчатке, используется для изготовления рыболовных сетей[75].

4. Еловая или лиственничная заболонь, свернутая в рулон и высушенная; ее едят в случае бедствий и голода не только на Камчатке, но по всей Сибири и даже в России, в Хлынове или Вятке[76].

5. Большие связки веревок, изготовленных из морской травы[77], которые я опробовал и нашел чрезвычайно прочными и крепкими. Среди них я нашел также несколько стрел, которые по размерам далеко превосходили камчатские и приближались к стрелам тунгусов и татар; они были окрашены в черный цвет и очень гладко выскоблены, так что можно было подумать, что у этих людей есть железные орудия и ножи.

Несмотря на опасения быть захваченным в погребе врасплох, я все внимательно осмотрел, но, не найдя ничего более, взял в доказательство того, что побывал здесь, две связки рыбы, стрелы, деревянное огниво, трут, связку веревок из морской травы и отправил их с моим казаком к тому месту, где набирали воду, с наказом передать их капитану-командору и попросить его прислать мне в помощь двухтрех человек для дальнейшего обследования местности. Я также велел ему предупредить тех, кто находился на берегу, не чувствовать себя слишком в безопасности, а быть настороже. Затем я прикрыл погреб так, как это было раньше, и в полном одиночестве продолжил выполнять свою задачу, изучая растения, животных и минералы до возвращения казака.

Пройдя около шести верст, я оказался у крутого утеса, который выступал в море столь далеко от берега, что далее идти было невозможно. Я решил подняться на утес и с трудом взобрался на него, но увидел, что его восточная сторона отвесна, как стена, и продолжать путь невозможно. Поэтому я отправился на юг в надежде добраться до другой стороны острова и там вдоль берега дойти до пролива, чтобы проверить мою теорию о наличии там реки и гавани. Однако, спускаясь с холма, повсюду поросшего густым темным лесом, я не нашел и следа тропы, по которой мог бы через него пробраться; тогда я подумал, что казак не сможет меня найти и что я окажусь слишком далеко от остальных, если что-либо случится, и не смогу до ночи вернуться обратно, не говоря уже о других опасностях, которых я мог бы не бояться, если бы мои товарищи оказали мне хотя бы малую помощь.

Поэтому я поднялся на холм и скорбно обозрел невеликие границы, установленные для моих исследований, с унынием размышляя о поведении тех, кто держал в своих руках бразды правления в столь важных делах и, несмотря на такие действия, предвкушал деньги и почести. Когда я вновь добрался до вершины холма и обратил взор к Большой земле, чтобы хотя бы как следует разглядеть места, где мне не дозволено было с толком потратить мои усилия, я увидел в версте от себя дым, поднимавшийся с открытого ветрам бугра, поросшего хвойным лесом, и у меня родилась определенная надежда встретить людей и узнать от них то, что мне требовалось для полного отчета[78].

Поэтому я с великой поспешностью спустился с холма и, нагруженный своими коллекциями, отправился на то место, где меня высадили на берег. Здесь с людьми, которые как раз поспешили с берега на судно, я послал известие капитану-командору и попросил его предоставить мне малый ялбот и несколько человек на несколько часов. Тем временем, совершенно измученный, я описывал на берегу самые редкие растения, которые, по моим опасениям, могли увянуть, и взбодрил себя, набрав превосходной воды и попив чая.

Примерно через час я получил патриотический и любезный ответ: мне надлежало немедленно вернуться на судно, иначе они не станут меня дожидаться и оставят на берегу.

Я подумал, что Бог дает нам место, время и возможность сделать то, что каждому надлежит и может послужить ему рекомендацией в наивысших кругах, и каждый на своем месте мог бы доставить удовольствие нашей всемилостивейшей Государыне после ее столь долгого ожидания и неописуемых затрат. Но, возможно, что при отплытии мы все видели Россию в последний раз, потому что я не мог надеяться, что Господь поможет нам на возвратном пути, если бы ветра и погода подражали нашим умыслам и стали бы столь же противны нам, сколь каждый был противен главной цели, а следовательно, и собственной фортуне.

Однако, поскольку уже не было времени морализировать, а лишь перед отплытием с берега собрать все, что возможно, и поскольку день клонился к вечеру, я послал казака подстрелить несколько редких птиц, которых наблюдал перед этим; тем временем я снова направился на запад и к закату вернулся с разнообразными сведениями и коллекциями (которые я опишу более подробно позднее) и снова получил строгое предупреждение: если я тотчас же не вернусь на судно, со мной больше не станут считаться.

Поэтому я отправился со своими коллекциями на судно, где, к моему великому удивлению, меня угостили шоколадом.

Хотя я изо всех сил старался не говорить ничего и никому, кроме тех, кто способен был оценить мои усилия, я тем не менее показал некоторые предметы и сообщил свои мнения о некоторых проблемах, из которых, однако, было принято лишь одно. То есть железный котел, фунт табаку, китайская трубка и кусок китайского шелка были посланы в погреб[79], но взамен он был так разграблен, что если бы в будущем мы вернулись на это место, люди бежали бы от нас так же, как и в этот раз. Или, поскольку мы выказали к ним враждебность, они, в свою очередь, будут враждебны, особенно если воспользуются табаком для еды или питья, так как могут не знать истинного предназначения табака или трубки; напротив, несколько ножей или топоров вызвали бы куда большее понимание, поскольку их назначение совершенно очевидно.

Мне ответили, что они воспримут их как знак объявления войны[80], хотя именно из-за табака, особенно при неправильном его употреблении[81], они скорее могли бы заключить, что мы намереваемся их погубить. Более того, впоследствии мы узнали, с какой радостью американцы приняли ножи от капитана Чирикова и показали, что хотели бы получить еще[82].

Я пробыл на судне едва ли час, когда мастер Хитров с партией примерно в пятнадцать человек вернулся на лангботе и привез нам следующие известия.

1. Среди островов рядом с Большой землей он нашел гавань, где корабль мог бы стоять без какой-либо опасности.

2. Разумеется, он не встретил людей, но наткнулся на небольшое деревянное жилище, внутренние стены которого были столь гладки, что казались выскобленными; поэтому представлялось естественным, что американцы имеют железные орудия и должны знать употребление и приготовление железа.

Кроме этих известий он привез с собой несколько предметов.

1. Деревянный сосуд, похожий на те, что в России изготавливают из липовой коры и используют вместо коробов.

2. Камень, который, вероятно, за отсутствием лучшего, служил точилом и на котором были видны полосы меди, откуда я заключил, что их орудия — как у калмыков и азиатских татар в Сибири в прежние времена — должны быть медными, поскольку плавление железной руды, особенно богатой медью, требует больших знаний и опыта, чем можно ожидать от этих людей, потому что она обычно разрушает самые лучшие плавильные печи[83].

3. Пустотелый шарик из обожженной глины два дюйма в диаметре, заключающий в себе камень, гремящий при встряхивании, который я счел игрушкой для малых детей.

4. Хвост чернобурой лисицы.

5. Лопасть весла от каноэ.

Эти вещи составляют все, что нам удалось сделать и найти[84], и, увы, происходят не с Большой земли, куда не ступала нога ни одного из нас, а лишь с острова, имеющего три мили в длину и полмили в ширину, первого и самого удаленного от Большой земли, образующей здесь большую бухту, усеянную множеством островов; острова, который отделен от Большой земли проливом не более полумили шириной. Единственной причиной, по которой не была сделана попытка высадиться на Большую землю, были ленивое упрямство и трусливый страх перед горсткой безоружных и еще более напуганных дикарей[85], от которых нельзя было ожидать ни дружелюбных, ни враждебных действий, а также малодушная тоска по дому, которая этим господам, очевидно, казалась извинительной, особенно если бы высокие власти столь же мало прислушивались к недовольным и их жалобам, сколь сами офицеры. Время, затраченное на исследования, можно было выразить арифметическим отношением: подготовка к достижению цели длилась десять лет, самому же делу было уделено десять часов.

Мы сделали рисунок Большой земли на бумаге[86]; о самой же этой стране мы имели весьма смутное представление, основанное лишь на том, что мы обнаружили на острове.

То, что можно заключить из сравнения и исследования, основанных на наших разведках, сводится к следующему.

Что касается климата, то в Америке он заметно лучше, чем в крайней северо-восточной Азии, хотя земля у моря, что видно как при близком рассмотрении, так и издалека, всюду имеет удивительно высокие горные хребты, большинство вершин покрыты вечными снегами. И все же эти горы превосходят азиатские по природе и строению. Азиатские горные хребты, давно лишившиеся монолитности, повсюду разломаны, а потому слишком рыхлы для циркуляции минеральных газов и лишены всякого внутреннего тепла; соответственно они лишены и всех благородных металлов, не имеют никаких деревьев и растений, и лишь изредка среди скал растут немногочисленные выносливые и низкорослые растения. Напротив, американские горные хребты прочны, покрыты поверх скальной основы не мхами, а хорошей почвой; поэтому до самых высоких вершин они густо поросли самыми прекрасными деревьями, а на земле растут низкие травы и всевозможные сухие и суккулентные растения, а не болотные растения и мхи, как в Азии.

Ручьи, которых я нашел множество, вытекают из долин у подножия гор, а не из озер, как повсюду в Сибири, даже в горах.

Как на вершинах, так и в низменных местах растения имеют в основном одни и те же формы и размеры вследствие равномерного распределения внутреннего тепла и влаги, в то время как в Азии они столь разнятся, что часто можно принять одно и то же растение за различные виды, если заметить их общие черты: это растение у подножия имеет примерно два элла[87] в высоту, а на вершине — едва ли полфута.

В то время как здесь, на 60-м градусе широты, сам берег прямо от кромки воды покрыт красивейшими лесами, на Камчатке, под 51-м градусом, ивовые и ольховые кусты впервые встречаются в 20 верстах от моря, березовые леса — в 30 — 40 верстах, не говоря уже о смолистых деревьях, которые можно увидеть только в 50 — 60 верстах от устья реки Камчатки. Под 62-м градусом в Азии, начиная от Анадыря, на расстоянии 300 — 400 верст от берега не найти ни одного дерева.

И, по моему мнению, отсюда на север, до 70 или более градусов, нет ничего, кроме суши, которая, поскольку она защищена и укрыта с запада, изобильна лесами; напротив, побережье Камчатки полностью открыто северным ветрам, особенно со стороны Пенжинского моря. Но северные районы, от Лопатки до устья реки Камчатки, хотя и расположены ближе к северу, тем не менее более плодородны и имеют лучшие леса даже вблизи моря, потому что они защищены Чукотским мысом и Америкой, которая лежит к северо-востоку за проливом.

К тому же из-за здешней температуры рыба поднимается по рекам из моря раньше, чем на Камчатке. 20 июля мы нашли уже их рыбные запасы, в то время как на Камчатке этот день Св. Ильи является лишь сигналом к началу обильной ловли. То, что растения, которые в это время на Камчатке только начинают цвести, в этой стране уже имеют спелые семена, является лишь частичным свидетельством здешних более благоприятных условий, потому что в северных районах дни длиннее и наступление великого тепла и его продолжительность способствуют их росту, что уже наблюдалось в Якутске в 1740 году.

Что касается минералов, то каждый, кто задумается, как мало один человек может сделать на маленьком острове за десять часов, легко поймет, что немногочисленность моих сведений объясняется не моей небрежностью или леностью. Поэтому я открыто признаю, что ничего не заметил, кроме песка и серых скал, так как известно, что вблизи побережья Природа не способна или не имеет обыкновения создавать что-либо, кроме марказита и пирита[88].

Из плодоносящих кустарников и растений я встретил лишь один новый и не известный в других местах вид малины, растущей в большом изобилии, но не вполне зрелой. Из-за своих исключительных размеров, а также особенного и удивительного вкуса эти плоды вполне заслуживали бы, чтобы несколько кустов были помещены в ящик с почвой и отосланы в Санкт-Петербург для дальнейшего разведения[89]. Не моя вина, что на место для них поскупились, поскольку сам я, как лицо нежелательное, занимал теперь слишком много места. Но и знакомые ягоды, такие, как Chamaecerasus[90], брусника и черника, цинготные ягоды[91] и Empetrum[92], имелись в таком же изобилии, как и на Камчатке.

Прочие растения я указал в конце особого реестра, где описаны самые редкие и наиболее уникальные из местных видов[93]. Среди животных, которые там имеются и служат обитателям в качестве пищи и для изготовления одежды, — тюлени, акулы (Canes charcharias)[94], киты и множество морских выдр, экскременты которых я находил на берегу повсюду; это, кстати, указывает, что обитатели, имея достаточные источники иной пищи, не слишком обращают на последних внимание; в противном случае они выходили бы на берег столь же нечасто, как делают это сейчас на Камчатке с тех пор, как многим стали нравиться их шкуры. Из сухопутных животных, пригодных в пищу, помимо догадок, высказанных выше о северном олене, я не наблюдал никого, кроме черной и рыжей лисиц, которых я и другие видели в разное время; они не были особенно пугливы, возможно, потому что на них нечасто охотятся.

Из птиц я наблюдал лишь двух знакомых, а именно воронов и сорок, в то время как новых и неизвестных увидел более десяти различных видов; все они отличались от европейских и сибирских особенно яркой окраской.

Благодаря моему охотнику удача дала мне в руки лишь один образчик; помнится я видел такой же, окрашенный в яркие цвета, в новейшем описании растений и птиц Каролины, незадолго до того опубликованном на французском и английском языках в Лондоне; имя автора я запамятовал[95]. Но и одна эта птица достаточно убедила меня, что мы в самом деле находимся в Америке, и я передам ее рисунок следующей весной, поскольку мне пришлось его оставить в гавани[96], возвращаясь пешком на Большую реку.

Кратко описав открытую землю, я продолжу повествование о нашем плавании.