Дневник плавания с Берингом к берегам Америки. 1741-1742

ГЛАВА 9 ДОЛГАЯ ЗИМА

После смерти капитана-командора мы, благодарение Богу, настолько преуспели, что вся команда смогла найти убежище от нападок зимы в пяти подземных жилищах. Все они стояли бок о бок на месте, первоначально выбранном нами для жилья, и назывались следующим образом: казарма, юрта лейтенанта, жилище мое, Алексея Иванова и юрта Луки Алексеева[231]. Перед каждым жилищем стояло несколько бочек, в них, по отсутствию амбара, мы могли сохранять наши мясные припасы от песцов, а также козлы, на которых мы развешивали одежду, выстиранное белье и все что угодно.

Теперь, когда смерть отступила, люди понемногу начали восстанавливать силы, и в день Святого Рождества многие опять были здоровы, в основном благодаря превосходной воде, мясу различных морских животных и отдыху; единственным нашим стремлением было продержаться зиму и набраться сил, чтобы весной еще усерднее приняться за труды, способствующие нашему возвращению. Для достижения этой цели следовало решить три основных задачи, первой из них, по причине недостатка провизии, была добыча морских животных, чтобы мы могли кормиться их мясом. Хлеб же, напротив, служил только лакомством.

С половины ноября до начала мая каждый получал в месяц по 30 фунтов муки и несколько фунтов ячневой крупы, но последней хватило всего на два месяца. В мае и июне каждый получал всего по 20 фунтов муки. В июле и августе кончились даже эти припасы, и нам пришлось довольствоваться одним мясом, потому что, с всеобщего согласия, мы отложили 25 пудов муки на дорогу до Камчатки. Тем не менее благодаря нашей экономии и бережливости получилось так, что с начала и до конца мы ни дня не оставались вовсе без хлеба и каждая юрта смогла заготовить на дорогу столько сухарей, что половину их мы привезли с собой в порт, а из 25 пудов муки по дороге израсходовали только 5 пудов.

Беда была с мукой. Слежавшись за два или три года в кожаных мешках, она совершенно промокла, когда судно выбросило на мель. Лежа долгое время в соленой воде, она стала отдавать самыми разными материалами, имевшимися на корабле, — порохом и всякой дрянью, и ее приходилось употреблять без особых анатомических теорий. Сначала, пока мы к ней не привыкли, у нас так пучило животы, что они гремели, как барабаны. Поскольку у нас не было печи, мы не могли и не хотели выпекать хлеб из-за лишних хлопот. Вместо этого каждый день жарили свежие сибирские калачи, или пирожки, в тюленьем или китовом жире, а впоследствии в жире манати. За едой они выдавались каждому по счету. Лишь по истечении двенадцати месяцев мы вновь поели хлеба, когда незадолго до отплытия построили две печи для заготовки пищи на дорогу.

Я и другие, сами обеспечивавшие себя провиантом, передавали его в общий котел и после этого получали ту же долю, что и остальные.

Что касается нашей основной пищи, а именно мяса морских животных, то ее мы добывали достаточно, хотя и не без чрезвычайных усилий и труда, которых могли бы избежать, если бы среди нас был хоть какой-нибудь порядок и мы не жили бы в statu naturali[232] из-за зависти и подозрительности, настораживая животных постоянной охотой днем и ночью и с самого начала вытесняя их из ближайших окрестностей. При охоте на этих животных каждый старался обмануть других и любым способом получить преимущества перед ними, особенно по мере того, как приближалась весна и крепла надежда на то, что удастся доставить шкуры на Камчатку с большой выгодой.

Более того, когда болезнь начала отступать, разразилось новое и худшее поветрие. Я имею в виду разнузданные карточные игры; целыми днями и ночами в жилищах ничего не происходило, кроме игры, сначала на деньги, которые невысоко теперь ценились, а когда они были проиграны, морским выдрам пришлось пожертвовать своими драгоценными шкурами. Утром на перекличке не было никаких иных разговоров, кроме того, что „такой-то выиграл сотню рублей или более”, а „такой-то столько-то проиграл”. Каждый, кто полностью разорился, пытался поправить свои дела за счет бедных морских выдр, которых бесцельно и бездумно убивали за одни их шкуры, выбрасывая мясо. Когда и этого стало недостаточно, некоторые стали красть и крали шкуры у других, благодаря чему во всех жилищах распространились ненависть, ссоры и стычки.

Хотя я часто убеждал офицеров в том, что это законопротивно и что они должны это запретить, я ничего не мог добиться, поскольку сами офицеры предавались игре[233]. Когда между людьми поселилось отвращение, офицеры опять возбуждали их аппетиты, преследуя двойную цель: 1) получить деньги и шкуры экипажа; 2) убедить людей, прибегнув к низкой фамильярности[234], забыть прежнюю всеобщую ненависть и ожесточение.

Тем временем пристрастие к игре дошло до такой степени, что никто уже особенно больше не вспоминал о возвращении. Строительство нового судна продвигалось медленно. На старом судне погибли многие материалы и вещи, оставленные в воде, например компасы и главный судовой журнал[235], по поводу чего на мои многочисленные упреки я получал странные ответы, что мы, вероятно, не смогли бы подготовиться в этом году; лишь несколько честных унтер- офицеров настаивали на том, чтобы совсем бросить карточные игры, что, случившись в июне, внезапно сообщило делу совершенно иную окраску.

В ноябре и декабре мы убивали морских выдр на Бобровом поле и у Козловой речки[236], в трех — четырех верстах от наших жилищ; в январе — у Китовой речки, в шести — восьми верстах[237]; в феврале — у Усов[238] и Большой Лайды[239], в двадцати — тридцати верстах. В марте, апреле и в последующие месяцы морские выдры полностью исчезли к северу от наших жилищ, мы переходили на южную сторону земли и приносили выдр за двенадцать, двадцать, тридцать и даже сорок верст.

Наш промысел, или охота, на этих животных происходил следующим образом: во все времена года, однако более зимой, чем летом, эти животные выходят из моря на сушу спать, отдыхать и играть друг с другом в разные игры. При малой воде они лежат на скалах и осушенном песчаном берегу, при большой воде — на суше, на траве или в снегу, в четверти, половине или даже целой версте от берега, но чаще рядом с ним. Поскольку на этом необитаемом острове они никогда не видели человеческих существ и не испытывали перед ними страха, они чувствовали себя в полной безопасности, занимались венериными играми на суше и приводили туда своих детенышей в полную противоположность Камчатке и Курильским островам, где они выходят на берег очень редко или не выходят вовсе.

В лунные вечера и ночи мы обычно выходили вместе вдвоем, втроем или вчетвером, вооруженные длинными и прочными березовыми жердями. Мы осторожно шли по берегу, сколько возможно, против ветра, внимательно глядя по сторонам. Когда мы видели лежащее или спящее животное, один из нас очень осторожно приближался к нему, даже подползал. Тем временем другие отрезали животному путь к морю. Как только к нему подкрадывались столь близко, что его можно было достигнуть в несколько прыжков, один из нас внезапно вскакивал и забивал его до смерти частыми ударами по голове. Если оно убегало до того, как к нему подкрадывались, остальные преследовали его в глубь земли от моря, на бегу теснее смыкаясь вокруг него, пока животное, как бы проворно оно ни убегало, наконец не выдыхалось, попадало к нам в руки, и тогда мы его убивали. Но если, как случалось часто, нам встречалось целое стадо, каждый из нас выбирал одно животное рядом с собой, и тогда дело шло еще лучше.

Вначале нам не нужно было особого внимания, хитрости и проворства, поскольку животными был полон весь берег и они чувствовали себя в полной безопасности. Но потом они так хорошо распознали наши повадки, что мы замечали, как они выходят на берег пугливо, с величайшей осторожностью; сначала они оглядывались по сторонам и во все стороны поворачивали носы, чтобы по запаху почувствовать, что скрыто от их глаз. Даже после того, как они долго озирались и решали отдохнуть, иногда они снова вскакивали, словно от страха, снова осматривались или уходили обратно в море. Где бы ни лежало стадо, оно повсюду выставляло дозорных.

Злобные песцы, которые намеренно пробуждали их от сна и заставляли настораживаться, также служили нам помехой. Из-за них нам все время приходилось искать новые места, чтобы выслеживать выдр, уходить на охоту все дальше, предпочитать темные ночи светлым, а неблагоприятную погоду — спокойной.

Но, несмотря на все трудности, с 6 ноября 1741 года по 17 августа 1742 года мы убили более 700 животных, съели их и в подтверждение забрали шкуры на Камчатку.

Но, поскольку мы убивали их без нужды, только из-за шкур, часто бросая и мясо и шкуры, если они были недостаточно черны, дошло до того, что мы потеряли всякую надежду построить судно. Потому что весной, когда провиант был уже съеден и начались работы, эти животные были уже полностью вытеснены на пятьдесят верст к северу.

Мы довольствовались тюленями. Однако они были слишком хитры, чтобы отважиться удаляться от берега, и нам очень везло, когда удавалось их подкараулить.

Морская выдра, которую русские сначала ошибочно принимали за бобра и потому звали камчатским бобром, — это настоящая выдра и отличается от речной только тем, что живет в море и почти вполовину крупнее[240], но по красоте меха она более походит на бобра, чем на выдру.

Это настоящее американское морское животное, скорее гость или пришелец в Азии, которое живет в Бобровом море от 56-го до 50-го градуса, где Америка находится ближе всего и оба континента разделены лишь проливом шириной от сорока до пятидесяти миль, который к тому же заполнен множеством островов, способствующих переходу этих животных в вышеупомянутый район Камчатки; в противном случае они не могли бы преодолеть широкое море. Согласно сведениям, собранным у чукчей, я был уверен, что это животное водится в Америке напротив Камчатки от 58-го до 66-го градуса, поскольку русские в окрестностях Анадырского острога получали шкуры при торговле. Но причина того, что это животное не встречается на Камчатском побережье выше 56-го градуса, заключается в том, что Камчатка оттуда простирается на север, а Америка — на восток и море между ними имеет большую ширину, чем эти животные по причинам, упомянутым выше, могут преодолеть. Следовательно, в этом пространстве мало или совсем нет островов, что также правдоподобно в силу его природы, поскольку острова считаются остатками материка, только оторванными определенными событиями. Между 56-м и 50-м градусами мы встречали морскую выдру на островах вблизи Американского материка[241], а под 60-м градусом — рядом с материком, на самом мысе Св. Ильи, в 500 милях к востоку от Камчатки[242]. Эта морская выдра, без сомнений, то же самое животное, которое бразильцы на восточном побережье Америки, по сведениям Маркграфа и Рэя[243], зовут ilya и carigueibeiu; следовательно, это морское животное водится если не во всех, то в большинстве мест западного и восточного побережья Америки. Соответственно мое прежнее предположение является теперь установленным фактом — морских выдр, которые зимой и осенью в огромном количестве приходят с дрейфующими льдами на побережье Камчатки, приносит сюда с самого Американского континента, но часто и с островов в проливе, мимо которых проходит лед. Я видел собственными глазами, что эти животные любят лежать на льду и в мягкие зимы их, спящих и бодрствующих, приносит на тонких плавучих льдинах с приливом на наш остров, а с отливом уносит в море.

Животное обычно имеет пять футов в длину, а по грудной клетке, где оно толще всего, — три фута в окружности. Наибольший вес с внутренностями — 70 — 80 фунтов.

Что касается его внешнего вида, то оно во всех отношениях похоже на выдру, за исключением задних ног, которые плоски и по строению напоминают плавники тюленей. Внутренности устроены так же, как у выдры.

Шкура, которая свободно лежит на мясе, как у собак, и повсеместно трясется, когда животное бежит, настолько превосходит шкуры речных выдр по длине ворса, красоте, черноте и блеску, что их едва ли можно сравнивать. Лучшие шкуры продают на Камчатке за 20 рублей, в Якутске — за 30, в Иркутске — за 40, а у китайской границы[244], в обмен на товары, — за 80 — 100 рублей.

Мясо достаточно пригодно для питания и вкусно, но самки значительно нежнее и вкуснее, и, против естественного порядка вещей, они жирнее и вкуснее всего до, во время и после рождения детенышей. Кормящих выдр, которых за плохие шкуры зовут медведками, всегда можно сравнить с кормящими овцами за нежность их мяса, как жареного, так и вареного.

Самцы имеют костный пенис, как тюлени и все прочие морские животные. У самки две грудные железы рядом с гениталиями. Совокупление у них происходит, как у человека. В естественной среде это чрезвычайно красивое и приятное животное, равно как забавное и комичное по своим повадкам; в то же время оно очень игриво и любвеобильно. Когда видишь их бегущими, блеск их меха превосходит самый черный бархат. Они лежат семьями: самец со своей самкой, подросший отпрыск под названием „кошлак”, выкармливаемый малыш и молодая нянька. Самец ласкает свою самку, для чего использует передние лапы, как собака, и лежит на ней, но часто она, играя, сбрасывает его с себя. Не всякая самая любящая мать так забавляется со своими детьми, а они любят своих детей до такой степени, что готовы ради них подвергать себя смертельной опасности. Когда у них отбирают детеныша, они громко плачут, как маленький ребенок, и так тоскуют, что мы несколько раз обнаруживали их через десять — четырнадцать дней высохшими, как скелет, потому что они болеют и ослабевают, но не хотят покидать это место. Спасаясь, они берут вскармливаемых детенышей в зубы, а подросших подгоняют перед собой. Если им удается убежать, оказавшись в море, они сразу начинают насмехаться над своими преследователями, так что на них нельзя глядеть без крайнего веселья.

Они стоят в воде вертикально, как человек, и подпрыгивают в волнах, прикрыв передней лапой глаза и поглядывая на вас так, словно им мешает солнце. Они ложатся на спину и трут передними лапами нос, бросают своих детенышей в воду и снова ловят их. Когда на морскую выдру нападают и она не видит пути к спасению, она фыркает и шипит, как разъяренная кошка. Когда на нее обрушивают удар, она готовится к смерти так: ложится на бок, подтягивает задние лапы и закрывает глаза передними; мертвая, она лежит, как человек, потому что скрещивает передние лапы на груди.

Ее пища состоит из морских крабов, раковин, мелкой рыбы и водорослей, а также мяса[245].

Если бы мы не избегали малейших расходов, я без колебаний вывез бы несколько таких животных в Россию и выдрессировал их, не сомневаюсь, что они размножились бы в пруду или реке, потому что они не очень привязаны к морской воде, и я видел, как они по нескольку дней оставались и играли в озерах и реках[246].

Более того, это животное заслуживает с нашей стороны величайшего уважения, потому что более шести месяцев служило нам почти единственной пищей и в то же время лекарством для больных.

Желающий получить более подробные сведения об этом животном сможет найти их в моем труде „De Bestiis marinis”[247].

Второе наше основное занятие состояло в добывании дерева. Оно считалось одной из труднейших и важнейших наших задач, поскольку, кроме низкого ивового кустарника, на всем острове не найти было ни деревца, а прибойный лес, нечасто выбрасываемый морем, лежал под снегом от аршина до сажени глубиной. Все, что можно было найти вокруг нас, было без промедления собрано в начале строительства и на топливо. Уже в декабре мы носили дерево за четыре версты, в январе и феврале — за шесть — десять верст, в марте — за пятнадцать — шестнадцать верст.

Но в апреле, когда снег осел и открылся берег, мы внезапно избавились от этих трудов, не только потому, что нашли достаточно дерева поблизости, но также и потому, что начали разбирать пакетбот и получили столько щепок, непригодных для нового судна, сколько было нужно для обогрева наших юрт и приготовления пищи; это принесло нам заметное облегчение. И морских животных, и лес мы носили домой на спине с помощью деревянной поперечины, закрепленной на груди веревками. Самая малая наша нагрузка составляла 60, чаще 70 — 80 фунтов, помимо топоров, котлов, сапожного и портновского инструмента, который нам повсюду приходилось носить с собой на случай, если порвутся и прохудятся наша одежда и обувь.

С собой мы взяли только летнюю одежду и обувь на три месяца, но поскольку мы ежедневно сильно рвали их в тяжелых трудах, даже праздничную одежду, плащи и мундиры, пришлось превратить в рабочую, чемоданы — в башмаки, а кожаные мешки для провианта — в подметки. Коль скоро никто не желал работать за деньги, каждому приходилось быть, насколько он это умел, сапожником, портным, перчаточником, мясником, плотником, поваром и слугой. Некоторые через непродолжительное время развили такие способности, что в будущем спокойно могли бы зарабатывать себе на хлеб этими ремеслами.

Третьей задачей было ведение хозяйства, которое состояло в постоянном приготовлении пищи, чтобы она имелась в любое время, когда бы голодные работники ни вернулись домой. В нашей юрте мы установили следующий порядок, который затем был принят и сохранен как твердое правило всеми остальными: поскольку нас было пятеро немцев, трое простого звания, сыновей камчатских казаков, а также двое слуг капитана-командора (о которых, согласно его завещанию, я должен был печься), то есть всего десять человек, один из нас и один из простых (или, по нашему усмотрению, по двое каждого звания) постоянно ходили на промысел, в то время как остальные отправлялись за деревом. Один немец и один русский были поварами, в каковой работе мы, немцы, обладали тем преимуществом, что не разводили огня, не ходили по воду и даже не открывали или закрывали дымоход[248]. Остальные также мыли и убирали после еды кухонные и столовые принадлежности, в качестве которых получили от нас котлы, блюда, тарелки, ложки, скатерти и прочее, но мы носили звание „шеф- поваров”, а они — „помощников”. Они также должны были нам повиноваться во всем остальном и находиться в нашем распоряжении, чтобы все делалось должным образом, поэтому каждый день все знали свою работу и обязанности без напоминаний. Такой порядок делал всякую работу терпимой, поддерживал среди нас довольство и благожелательность, а пища и питье всегда были в изобилии и лучше приготовлены, чем во всех других жилищах. Но всякий раз, когда мы о чем- нибудь совещались, каждому позволено было высказать свое мнение, и принимался самый дельный совет, от кого бы он ни исходил.

В таком настроении мы отмечали воскресенья и праздник, Святое Рождество точно так же, как мы делали бы это, если бы находились дома. В общие и большие государственные праздники мы развлекались, приглашали офицеров и произносили под чай, за неимением других напитков, множество веселых речей и добрых пожеланий, пользуясь в скудости теми же удовольствиями, что и в других местах, где всего в избытке.

26 декабря разведчики, высланные во второй раз[249], вернулись с известием, что мы находимся на острове, который они обошли вокруг с востока. Тем не менее они нашли столько явных знаков на берегу, таких, как камчатские рули, днища рыбных бочек и другие приметы, что мы не могли усомниться, что Камчатка находится на небольшом расстоянии отсюда.

29 января наша юрта убила первого морского льва. Мы обнаружили, что его мясо отличается столь удивительным вкусом и качеством, что ничего более не желали, как чтобы это животное чаще попадало нам в руки. Его жир напоминает говяжий костный мозг, а мясо похоже на телятину[250].

1 февраля сильный северо-западный шторм и очень высокий прилив вынесли наш пакетбот так далеко на берег, что у нас появилась надежда спустить его на воду при высоком приливе — при условии только, что весной нам удастся достать якоря — поскольку незаметно было сильных повреждений и корпус по-прежнему держал попавшую внутрь воду. Но это заблуждение объяснялось тем, что внутри он был сильно забит песком[251], который воду не пропускал. Тем не менее было очевидно, что при дальнейшей разборке корабля мы будем избавлены от большого труда, коль скоро его выбросило так далеко на сушу.

23 февраля недавняя мягкая погода побудила нас подготовиться к отправке третьей партии для исследования земли на востоке, и с этой целью были посланы подштурман Юшин и еще четверо. Но за шесть дней они добрались только до точки, отстоящей отсюда к северу на шестьдесят верст, и, обратив все исследования в охоту на выдр, вернулись 8 марта со скудными сведениями, которые позднее оказались неверными[252]. Поскольку причиной своего возвращения они назвали невозможность продолжения пути из-за отвесных утесов, выступающих в море, на 10 марта был назначен новый совет, на котором было решено приказать боцманмату Алексею Иванову, единодушно выбранному всеми, пойти вдоль Лесной речки на юг и идти вдоль берега, пока он не достигнет конца острова либо самого материка, потому что некоторые до сих пор пребывали во мнении, что это Кроноцкий мыс.

15 марта они отправились в путь, но 19 марта неожиданно возвратились с тем же сообщением, что не могли продолжать путь на юг из-за крутых утесов, выступающих в море. Но, как я установил позднее в своем походе, они не заметили верного пути[253]. Между тем они принесли любопытное двойное известие: 1) что нашли щепки и обломки шлюпа, построенного в Аваче прошлой зимой, а плотник, солдат Акулов[254], нашел части, которые он вырезал в Аваче; 2) они также описали нам животное, которое увидели на суше впервые в жизни и которое, по их описанию, мы сочли за „кота”, или морского котика, ставшего нам впоследствии весьма хорошо знакомым.

22 марта тот же боцманмат со своими прежними спутниками снова отправился в поход с теми же наказами, что и в первый раз, и вдобавок с приказанием идти на север до крайней точки, а оттуда продолжить путь по суше на юг. Если бы на юге встретились препятствия, то он должен был снова отправиться на север или вдоль гор, пока не достигнет материка или конца острова. В последнем случае следовало сразу повернуть назад, чтобы более не задерживать строительство нового судна. Но если бы они достигли материка или Камчатки, половина из них должна была идти с сообщением в Авачу, а вторая половина — вернуться с известиями к нам[255]. Я сопровождал их вместе с тремя другими из нашей юрты. От Лесной речки мы впервые пошли в глубь суши и в тот же день нанесли серьезный урон морским выдрам, которые собрались стадом и чувствовали себя в такой безопасности, что мы убили десять из них и могли бы убить сотню, если бы нас больше волновало мясо и общее наше благополучие, нежели шкуры.

Весной снег осел, позволяя нам двигаться по суше на юг, где морские выдры и тюлени еще не были напуганы и встречались в огромных количествах; нас весьма ободрило это открытие, и мы прилежно и часто посещали это новое место, хотя из-за гор путь был долог и чрезвычайно утомителен. Но трижды в пути случалось такое, что около трети из нас чуть не погибли.

1 апреля подконстапель Роселиус, подлекарь Бетге, гардемарин Синт и казак, как обычно, вышли из нашего жилища на промысел. К вечеру разразился такой страшный шторм с северо-запада, что никто не мог удержаться на ногах или видеть хотя бы на шаг вперед. Более того, за ночь выпал снег в сажень глубиной, и мы не могли припомнить, чтобы испытывали более яростный шторм с самого нашего прибытия на эту землю. Наши товарищи, о ком мы дома сильно волновались, чуть не погибли; пролежав всю ночь под глубоким снегом, они едва смогли выбраться и дойти до берега. Однако гардемарин отстал от них и потерялся, известий от него не было, и, вероятно, никто из них не вернулся бы, если бы шторм не кончился к рассвету. На следующий день мы несколько часов трудились, прежде чем смогли выбраться из своего жилища; в тот самый момент, когда, к счастью, был расчищен вход, трое наших людей вернулись, столь бездыханные, безмолвные и застывшие от холода, как неподвижные машины, что едва могли передвигать ноги. Подлекарь, совершенно ослепший, не способный видеть, брел позади остальных.

Мы немедленно их раздели, укрыли постелями и с помощью чая и других средств привели их, благодарение Богу, в такое состояние, что волновались только за гардемарина, которого, однако, через час нашли в беспамятстве бродившим по берегу[256] в еще более тяжком состоянии и привели к нам. Мы не могли не опасаться, что он потеряет кисти рук и ступни, потому что он всю ночь пролежал в речке, был тверд, как камень, а одежда примерзла к его телу, но Бог возродил его без каких-либо повреждений. Подлекарю понадобилось восемь дней, чтобы восстановить зрение[257].

Хотя это происшествие сильно нас напугало, остальные намеревались вести дело мудрее и, при необходимости куда-либо идти, дожидаться более благоприятной погоды. И поэтому 5 апреля, поскольку у нас кончалось мясо, я, Плениснер, мой казак и слуга покойного капитана-командора отправились на промысел на юг в самую приятную и солнечную погоду. Убив сразу, как только подошли к морю, столько выдр, сколько могли унести, мы сидели вокруг костра у утеса, намереваясь провести здесь ночь, когда внезапно удача опасно отвернулась от нас. К полуночи поднялся такой жестокий северо-западный шторм с таким обилием снега, что нам не удалось найти укрытие. Казака уже так сильно засыпало снегом, что он лежал погребенный им, не в состоянии двигаться. Я сидел в снегу и пытался согреться и отогнать смертную тоску, постоянно куря табак. Двое других непрестанно бегали взад и вперед, как истинные hemerodromi[258], хотя из-за ветра едва могли держаться на ногах.

Когда наступил рассвет, который с трудом можно было отличить от мрачнейшей ночи, другие мои товарищи не позволили мне оставаться под снегом, и я наконец поднялся, чтобы вместе с ними искать пещеру или расселину в камнях. После длительных блужданий, так и не найдя убежища, мы вернулись, полумертвые и отчаявшиеся. Поскольку мне не удалось заставить моего казака подняться, мы насильно откопали его из-под снега и договорились разделиться на две партии и еще раз попытаться спасти свои жизни, потому что шторм не утихал. В этом казаку повезло больше, чем нам. После получасовых поисков он набрел на очень широкую, просторную пещеру в скале, которая, несомненно, была результатом сильного землетрясения[259].

Получив это известие, мы с надеждой устремились туда, нагруженные дровами и мясом, и оказались в укрытии, защищенном от всех ветров и снега. Оно так чудесно было создано природой, что мы сразу поняли, как эта находка, подсказанная нуждой, будет нам полезна в будущем. Кроме крова и достаточного помещения для нас самих, мы получили здесь амбар для хранения провианта от вороватых и злых песцов. Мы также нашли созданный природой очаг, поэтому могли обогревать эту пещеру, как комнату, и с удобством готовить пищу, нисколько не страдая от дыма, который уходил вверх в узкую расселину над нами.

Здесь мы, слава Богу, пришли в себя и отдыхали три дня, потому что нам надо было снова идти на промысел, так как во время шторма песцы съели наш провиант. На четвертый день мы вернулись домой с богатой добычей и добрыми вестями, в то время как наши товарищи беспокоились, появимся ли мы вновь.

Впоследствии пещера и бухта были названы моим именем, потому что были открыты моей артелью[260].

За несколько дней до нас подштурман Юшин с единственным нашим корабельным плотником, который в одиночку взялся построить судно[261] и с которым поэтому были связаны все наши надежды на возвращение, пошли на промысел, взяв с собой еще троих. Когда им таким же образом пришлось искать расселину, они нашли ее у самого моря, и случилось так, что из-за высокой воды они оказались в ней, как в тюрьме, в течение семи дней, без пищи и дров, и вернулись лишь на девятый день, когда мы уже считали, что они либо утонули, либо погибли под снежной лавиной.

Вернувшись домой 8 апреля, мы узнали радостную весть, что эти люди, столь нам необходимые, объявились снова, а также что 7 апреля вернулся боцманмат с известием, что мы в самом деле находимся на острове, но им кажется, что на северо-востоке они видели горы. Согласно широте я подумал, что это может быть только Американский материк[262], поскольку об этом острове ничего не было известно на Камчатке[263].

Теперь, когда мы не видели иного пути добраться отсюда до Камчатки (также и из-за отсутствия дерева), как разобрать наш старый пакетбот и построить из него маленькое судно, 9 апреля мы на совете решили так и поступить. Тогда же был установлен следующий порядок, который должен был действовать со дня начала разборки до окончания строительства нового судна: 1) Те двенадцать человек, которые умели работать топором, должны непрестанно этим заниматься. 2) Все остальные, за исключением двух офицеров и меня, должны ходить на промысел так, чтобы, когда одна артель возвращалась домой с промысла, она день отдыхала, но при этом занималась хозяйством, готовила пищу для остальных, а затем чинила их одежду и обувь; на третий и в последующие дни она должна была работать на строительстве, пока снова не наступит ее очередь идти на промысел. 3) Все мясо должно было доставляться в общее место, и каждое утро каждый повар из каждой юрты должен был получать свою долю от унтер-офицера, чтобы плотники, жившие в разных юртах, не испытывали в чем-либо недостатка.

После того как все подписали этот договор[264], на следующий день мы начали самые важные подготовительные действия. Мы сняли материалы с пакетбота и собрали их в одном месте на берегу. Точила были сняты и вставлены в 128 лоток; инструмент был очищен от ржавчины и наточен; построена кузница[265]; выкованы ломы, железные дубинки и большие молоты, для чего собрано дерево и изготовлен уголь. Последняя задача была очень тяжелой и сильно задержала всю работу.

Хотя мы предвидели большие трудности из-за того, что отпугнули морских животных, и из-за продолжительности промыслов, потому что ближайшие места для охоты находились в восемнадцати — двадцати верстах отсюда, тем не менее неожиданно Господь чрезвычайно укрепил наш дух следующими событиями. 18 апреля люди из казармы убили морского котика, который, с жиром и мясом, весил не менее двадцати пудов. 19 апреля те же люди убили еще одного котика такого же размера, и стало ясно, что весь экипаж сможет целую неделю кормиться двумя или, самое большее, тремя животными.

Более того, поскольку я знал по сведениям, полученным еще на Камчатке, что эти животные каждую весну передвигаются стадами в огромных количествах мимо Курильских островов и побережья Камчатки на восток и в сентябре возвращаются оттуда обратно на юг, при этом самки по большей части беременны, я заключил, что эти острова, вне всяких сомнений, являются местом, где эти животные проводят лето, чтобы дать жизнь потомству, а потому эти первые котики — лишь предвестники остальных. Впоследствии такие рассуждения нас не обманули[266].

И позднее вместе с подлекарем я тоже убил одно животное, за которым затем последовали бесчисленные стада, за несколько дней заполнившие берег до такой степени, что мы не могли миновать их без опасности для жизни или членов, а в некоторых местах, где они покрывали всю землю, они вынуждали нас взбираться на горы и по ним продолжать путь.

И все же вскоре возникли два затруднения при этом неожиданном и удивительном изобилии, ниспосланном Богом. Первое состояло в том, что эти животные находились лишь на южной стороне острова, против Камчатки; следовательно, их приходилось тащить до наших жилищ не менее восемнадцати верст от ближайшего места охоты[267]. Во-вторых, мясо этих животных пахнет, как свежая белая чемерица[268]. Оно внушало отвращение и у многих вызывало сильную рвоту и понос.

Тем не менее мы обнаружили, что мясо другого котика, более мелкого, серого цвета и прибывающего в еще большем количестве[269], значительно нежнее и вкуснее и его можно есть без отвращения. Кроме того, прямо напротив наших жилищ позже был найден более близкий путь на юг, вполовину короче прежнего. Поэтому мы решили постоянно держать там двух людей, убивающих животных по очереди. У них всегда было столько мяса, что ежедневно высылаемые партии могли сразу взваливать его на спину и возвращаться обратно в тот же день.

Тем временем мы еще более приободрились, когда 20 апреля, за день до того, как мы начали разбирать пакетбот, крупного кита, пятнадцати саженей длиной и совершенно свежего, выбросило на Козловом поле в пяти верстах к западу от наших жилищ[270]. С него мы за два дня собрали столько ворвани и жира, что при отплытии с острова оставили несколько полных бочек.

Вскоре после этого часто стали появляться и морские львы, которых на Камчатке называют сивучами, и, хотя никто не отваживался убить это свирепое животное, мы разделали одно из них, раненное на Камчатке „носком”, или гарпуном, которое ушло и было выброшено на берег вблизи нас, мертвое, но все еще свежее.

Весь май и половину июня мы жили мясом морских котиков и их самок.

5 мая было положено начало нашему судну и будущему отплытию установкой ахтерштевня и форштевня на киле[271]. Затем лейтенант Ваксель пригласил всех в свое жилище и, при отсутствии других напитков, угостил нас монгольским „сатураном”, или чайным супом, с мукой, поджаренной в масле[272]. По этому случаю мы были весьма веселы вопреки многим неудовлетворенным желаниям и устремлениям.

Приятная весенняя погода кроме наслаждения ею дала нам многие преимущества. Когда снег растаял, мы нашли столько дерева, повсюду лежавшего на берегу, что перестали беспокоиться об угле, необходимом для нашей кузницы. С приближением весны у нас также появилось много съедобных и вкусных растений и кореньев; употребление их давало разнообразие и лекарство нашим истощенным телам. Прежде всего среди них были камчатская сладкая трава; клубни камчатской лилии — сараны, которой здесь значительно больше и она намного крупнее, чем на Камчатке; некое растение, листья которого по вкусу и форме походят на сельдерей, а корень по вкусу напоминает пастернак[273], а также корни дикого сельдерея. Кроме того, мы ели листья медуницы, побеги кипрея, корни горца.

Вместо черного чая мы приготовляли настой из листьев брусники, а вместо зеленого чая — из листьев грушанки, а позднее вероники.

Для приготовления салата мы использовали ложечную траву, веронику и сердечник[274].