Дневник плавания с Берингом к берегам Америки. 1741-1742

ГЛАВА 5 ВСТРЕЧА С АМЕРИКАНЦАМИ

4 сентября, также при спокойной погоде, мы попытались выйти в море, обогнув западную сторону этого острова[130], но немыслимый западный ветер вынудил нас идти обратно на восток в другое место. К четырем часам пополудни нам наконец удалось снова вернуться в прежнюю точку, где мы отдали якорь. Здесь произошло событие, благодаря которому внезапно и без поисков нам довелось увидеть американцев.

Мы как раз отдали якорь, когда с утеса, расположенного к югу от нас, услышали громкие звуки, которые приняли сначала за рев морского льва. (Мы не ожидали никаких следов пребывания человека на этом жалком острове в двадцати милях от Большой земли.) Но вскоре мы увидели две маленькие лодки, направлявшиеся от берега к нашему судну. Мы все ожидали их с величайшим нетерпением, с полным изумлением отмечая их форму и конструкцию.

Когда они находились еще в полуверсте от нас, двое мужчин в лодках, продолжая грести, обратились к нам с длинной непрерывной речью, произносимой резкими голосами, из которой наши переводчики не могли понять ни слова[131]. Мы приняли ее за молитву или за заклинания, колдовство шаманов, или за церемонное приветствие нам как друзьям, поскольку оба обычая приняты на Камчатке и Курильских островах, что более подробно следует из моего „Исторического описания Курил”[132]. По мере приближения, постоянно крича, они начали разговаривать с нами, делая паузы между фразами. Но, поскольку никто не мог понять их языка, мы знаками манили их приблизиться к нам. Но они указывали на берег, подавая нам знак прибыть туда. Они подносили пальцы ко рту и плескали морской водой, чтобы показать, что мы сможем найти у них пищу и воду. Но мы знаками приглашали их идти к нам. Когда мы в ответ им прокричали „ничи”, что в описании Америки барона Лаонтана[133] означает „вода”, они много раз повторили это слово, показывая, что на берегу, без сомнения, есть вода.

Тем не менее один из них подплыл совсем близко к нам. Однако, прежде чем совсем приблизиться, он полез за пазуху, достал немного земли цвета железа или свинца и изобразил ею на щеках от носа две груши, а ноздри набил травой; крылья его носа с обеих сторон были пронзены тонкими кусочками кости. Потом он взял еловую палку, лежавшую позади него поверх кожаной лодки, разрисованную красным, в три аршина длиной наподобие бильярдного кия. На нее он насадил два соколиных крыла, крепко привязав их китовым усом, показал нам, а затем, смеясь, бросил в воду в направлении нашего судна. Я не могу сказать, было ли это жертвоприношением или знаком приязни. Тогда, со своей стороны, мы привязали к куску доски две китайские курительные трубки и китайские стеклянные бусы и бросили их взамен. Он подобрал их, некоторое время разглядывал и передал своему товарищу, который положил их поверх своей лодки. Затем он несколько осмелел, подплыл к нам еще ближе, однако с величайшей осторожностью, привязал к другой палке целого сокола и передал его нашему переводчику-коряку[134], за что получил от нас кусок китайского шелка и зеркало. Однако в его намерения вовсе не входило, чтобы мы оставили себе эту птицу; скорее он хотел, чтобы мы поместили кусок шелка между птичьими когтями, чтобы он не намок. Но когда переводчик схватился за палку и потянул к нашему судну вместе с лодкой американца, который держался руками за другой конец палки, тот ее выпустил, и она осталась у нас в руках. Тогда он испугался, отгреб немного в сторону: он не намерен был снова подходить так близко. Поэтому мы бросили ему шелк и зеркало; с этим они поплыли к берегу, приглашая нас последовать за ними, чтобы они могли дать нам пищу и питье. Все то время, что эти двое американцев пребывали с нами, их товарищи на берегу не переставали звать и кричать высокими голосами, и мы не могли понять их 70 намерений[135].

Затем, после краткого обсуждения, спустили лангбот, в котором я вместе с лейтенантом Вакселем, переводчиком-коряком, девятью матросами и солдатами решил идти на берег. Все же мы взяли с собой множество ружей и сабель, но укрыли их парусиной, чтобы не вызывать подозрений. Мы также взяли с собой сухари, водку и другие мелочи, чтобы одарить их. Учитывая все эти приготовления, величайшей неудачей было то, что мы не могли попасть на берег, потому что он был весьма скалистым, вода все больше волновалась, ветер и волны были столь сильны, что лишь с величайшим трудом нам удавалось спасать бот от крушения. С того места, где их лодки и наши подарки лежали без особого надзора, разбросанные по берегу, все люди при нашем приближении, мужчины и женщины (которых из-за одинаковости их одежд с трудом можно было отличить друг от друга), направились к нам, полные любопытства и дружелюбия, не переставая все время манить нас на берег.

Но когда мы увидели, что у нас нет надежды высадиться, мы приказали нашему переводчику и двум другим раздеться и пойти к берегу вброд, чтобы осмотреться. Они приняли переводчика и остальных весьма дружелюбно и почтительно повели их под руки, словно они были очень важными персонами, к месту, где они прежде сидели, одарили каждого куском китовой ворвани и пытались говорить с ними, хотя одни не понимали других. При этом они часто указывали за холм, возможно, давая понять, что пришли сюда только ради нас, а дома их находятся по другую сторону холма; впоследствии, плывя в море к востоку вокруг острова, мы видели в отдалении хижины.

Половина их осталась с нами, пристально нас разглядывая и частыми знаками приглашая присоединиться к ним. Но, когда мы дали им понять всеми возможными способами, что не можем попасть к ним на сушу, один из них поднял свою лодку одной рукой, донес до воды под мышкой, забрался в нее и начал грести в нашу сторону. Мы его приветствовали чаркой водки, которую он, по нашему примеру, выпил до дна. Но тут же, странно поведя себя, выплюнул и вовсе не казался довольным нашей выходкой.

Хотя я рекомендовал от этого воздерживаться, как и от предложения табака и трубок, они, тем не менее, полагали, что американцы обладают желудками наших матросов, и попытались загладить одну неловкость другой. Они предложили ему раскуренную трубку, которую он сначала принял, но затем с неудовольствием оттолкнул. Самый воспитанный европеец сделал бы то же самое, если бы ему предложили мухоморы, суп из протухшей рыбы и ивовую кору, которые камчадалы считают лакомством.

Но когда ветер стал все выше и выше нагонять воду[136], мы позвали своих людей в бот. Однако бедняги хотели оставаться в их обществе подольше и никак не желали их отпускать. Они выразили особую симпатию к нашему переводчику-коряку, говор и внешность которого так походили на их собственные. Сначала они еще раз одарили их ворванью и краской цвета железа[137], но, поскольку они не поддались на подарки, попытались удержать силой, хватая за руки и не давая пройти к боту. Другая партия ухватилась за канат нашего бота, возможно, не из злого умысла, а лишь из чистого простодушия, поскольку они не сознавали грозившей нам опасности; они хотели подтащить бот с людьми к берегу, где его разбило бы о скалы, чем снова ввергли нас в смятение и опасность. Но так как не было времени уговаривать их отказаться от этих намерений и поскольку они добровольно не собирались выпускать канат из рук, мы немедленно выстрелили в утес над их головами из трех заряженных мушкетов.

Услышав это, они словно оцепенели, как от удара грома, упали на землю и выпустили из рук все, что в них было.

Без промедления наши люди бросились в воду и благополучно добрались до бота.

Как ни забавен был их испуг, еще любопытнее было, что все они снова поднялись и бранили нас за то, что мы так плохо отплатили за их приязнь, и жестами просили нас как можно скорее удалиться, не желая нас более знать. Некоторые, вставая, брали камни и сжимали их в руках. Нам пришлось быстро обрубить якорный канат (он запутался в скалах), и мы, весьма огорченные, вернулись на пакетбот, потому что не увидели того, что хотели, а, напротив, столкнулись с тем, чего не ожидали[138].

Однако едва мы прибыли на судно, как поднялся свирепый шторм с юга, и мы поблагодарили Бога за то, что находимся на судне и что оно столь хорошо укрыто от шторма. К тому же вскоре после этого начался дождь, который продолжался всю ночь. Тем временем наши американцы развели на берегу огонь и этой ночью заставили нас поразмыслить о том, что произошло.

Здесь я должен упомянуть некоторые обстоятельства, которые я наблюдал на протяжении четверти часа, что провел у берега.

Американские лодки имеют около двух саженей в длину, два фута в высоту и два фута в ширину по палубе, впереди у них заостренный нос, а сзади они угловаты и гладки. Судя по внешнему виду, каркас состоит из жердей, скрепленных друг с другом на обоих концах, а посередине расчаленных распорками. Снаружи этот каркас обтянут шкурами, возможно тюленьими, окрашенными в черно-коричневый цвет. Сверху лодка плоская, борта с обеих сторон скошены в направлении киля. Киль, очевидно, устанавливается снизу и в носовой части крепится к каркасу вертикальным куском дерева или кости, который служит как бы опорой, и на ней покоится верхняя часть конструкции.

Примерно в двух аршинах от кормы находится круглое отверстие, вокруг которого нашит кусок китовой кишки. Вокруг ее выступающей кромки стежками пропущен шнур, с помощью которого отверстие можно затянуть или распустить, как кошель. Как только американец усаживается в лодку, протянув ноги вперед под палубой, он, чтобы помешать попаданию внутрь воды, затягивает шнур вокруг своего тела, как затягивают мешок, и закрепляет его скользящим узлом. Сзади лежат одна или более круглых, окрашенных в красный цвет палок, заостренных на концах и связанных вместе, все они изготовлены точно так же, как и та, что мы от них получили; об их предназначении я не могу догадаться, если только они не используются для ремонта лодки, если сломается что-либо в каркасе.

Американец засовывает правую руку в отверстие лодки, держа весла в другой, и, поскольку она так легка, несет ее от суши к воде, садится и затягивает узел. Для гребли он использует толстую палку в несколько саженей длиной, которая с обоих концов снабжена лопастями шириной в ладонь. Этим веслом он попеременно ударяет по воде справа и слева и таким образом продвигает лодку с величайшим проворством даже при высокой волне.

В целом же лодка этого типа очень мало или совсем не отличается от тех, что используют самоеды и американцы в Новой Дании[139].

Что же касается самих этих людей — а я насчитал на берегу девять человек, по большей части молодых или средних лет, — они среднего роста, сильные и коренастые, при этом довольно хорошо сложенные, с мускулистыми руками и ногами. Волосы у них на голове черные, блестящие и спадают совершенно прямо. Лица смуглые, несколько плоские и полные. Нос также уплощенный, но не слишком широкий или большой. Глаза черны, как уголь, губы толстые и выпяченные. Кроме того, у них короткие шеи, широкие плечи и плотные, хотя и без брюшка, туловища.

Все они одеты в рубахи с рукавами, доходящие до икр; рубахи изготовлены из китовой кишки, сшитой очень тонкими швами. У некоторых рубахи ниже пупа перетянуты ремнем, а другие носят их свободно.

Двое из них были одеты в башмаки и штаны, изготовленные на камчадальский манер из тюленьей кожи и окрашенные в буро-красный цвет корой ольхи. У двоих в ножнах на поясе на манер русских крестьян были подвешены длинные железные ножи примитивной работы, которые могут быть собственного, а никак не европейского производства. Хотя я пытался сторговать один из их ножей, предлагая взамен два, три или более наших (для меня это было важно, потому что, если бы это оказалась не их работа, по клеймам на ножах можно было бы определить, где они их взяли и с каким европейским народом торгуют), обмен не состоялся, несмотря на то что у нас в запасе было несколько сотен ножей. С расстояния мне удалось очень точно определить качество этого ножа, когда один из американцев вынул его из ножен и разрезал им пузырь пополам; я увидел, что нож железный, а также что он не напоминает никакую европейскую работу[140].

По этой причине можно не только заключить, что у американцев имеется железная руда, следов которой на Камчатке мало или нет вовсе, но также что они знают, как выплавлять и обрабатывать железо. Тем не менее следующие основания представляются противоречащими такому мнению. Во-первых, если они знают, как изготавливать ножи, каким образом от них могло укрыться, как изготовить топор или похожий инструмент для рубки деревьев? По деревьям на мысе Св. Ильи, которые были повалены и разрублены многочисленными тупыми ударами, я узнал, что американцы пользуются каменными или костяными топорами, как и камчадалы, хотя в то же время их гладкие стрелы, а также хорошо построенные хижины позволяют предположить нечто совершенно иное, что у них по крайней мере должны быть ножи, будь они железные или медные. Во-вторых, я знаю из совершенно надежных источников, что чукчи торгуют с Америкой со второго чукотского острова[141]. Хотя именно сейчас из-за недоразумения они сами воздерживаются от этой торговли уже несколько лет, ее продолжают те, кто живет на островах. Наиболее важными товарами являются ножи и топоры, которые чукчи получают при посредстве торговли по очень высокой цене от русских в Анадырске, а затем обменивают по цене, во много раз более высокой, американцам на морскую выдру, куницу и лисицу, из каковых часть попадает в Россию через Анадырск. Если бы американцы сами выплавляли железо и могли изготавливать указанные предметы, зачем бы им было приобретать их у других за большую цену?

Удивительно также то, что казаки на реке Анадырь торговали с американцами еще до того, как Камчатская экспедиция собрала какие-либо сведения о самой этой стране. Но тому есть двойная причина: (1) их корысть и покрывательство командиров и (2) боязнь, потому что каждый, кто в этих далеких краях находит нечто новое на благо Империи, принужден сам осуществлять свой план и вместо почестей рискует потерять все свои товары и имущество. Офицеры же слишком высокомерны, чтобы дружески беседовать с простыми людьми, а когда что-то удается открыть, они слишком нерадивы и недоверчивы.

По прибытии моем на Камчатку в 1740 году я немедленно предпринял прилежную попытку получить такие необходимые сведения, самым дружеским образом опрашивая всех прибывающих — торговцев и казаков; там, где это не получалось достойными средствами, я заставлял их признаваться под действием водки, что было приятной пыткой. Когда мне удалось подкупить ради этих сведений столь многих, что я мог доказать по более чем двадцати веским доводам, где ближе всего земля и куда именно следует предпринять плавание, я сообщил обо всем капитану-командору, но мои многократные усилия были сочтены не стоящими даже того, чтобы рассказать о них другим офицерам на совете, и все официальное заключение состояло в следующем: „Люди всякое болтают. Кто верит казакам? Я этому вовсе не верю!”

Но теперь их собственный журнал и карты подтверждают эти сведения, а многие умерли и погребены из-за пренебрежения моими советами. Можно сказать, что карта первой экспедиции еще менее заслуживает доверия, поскольку она позабыла об островах у Камчатки напротив Олютора[142] и самых прекрасных гаванях в Аваче, перед Авачей, на реках Уке и Олюторе. Кроме того, в тридцати милях от Камчатки, по их сообщениям, земли найдено не было, и все же остров Беринга находится всего в двадцати милях строго на восток[143], а Большая земля удалена на сорок миль.

5 сентября утром шел сильный дождь. Днем несколько раз казалось, что прояснится, но снова собирались тучи. Мы не могли оставаться на якоре в этом месте долее, так как ветер теперь поменял направление на юго-западное. В соответствии с этим мы подняли якорь около двух часов пополудни и в это самое время увидели двух американцев, гребущих в своих лодках к берегу. Мы пошли к такому месту, где снова оказались бы укрыты островом с запада. Около пяти часов мы достигли желаемого места и снова отдали якорь.

Примерно через полчаса мы вновь увидели девять американцев в лодках, которые гребли друг за другом к кораблю с теми же криками и церемониями, что и в первый раз. Но лишь двое приблизились к нашему кораблю; снова они передали нам подарки — палки с соколиными перьями и краску для лица железного цвета.

На головах у этих людей были шляпы, изготовленные из древесной коры и украшенные красными и зелеными пятнами, напоминавшие по форме козырьки для глаз, которые обычно надевают на голову: макушка оставалась непокрытой, и шляпы, казалось, были предназначены лишь для того, чтобы защищать глаза от солнца. Между этой шляпой и лбом у некоторых были воткнуты пестрые соколиные перья, у других — тростинки, точно так же, как у американцев на восточной стороне Бразилии используются пучки перьев. И здесь снова я нашел четкое указание, что американцы происходят из Азии, поскольку камчадалы и коряки носят такие же шляпы; я приобрел несколько таких для Кунсткамеры.

Когда по нашим многочисленным знакам эти американцы поняли, что мы хотели бы получить одну из их шляп, они дали нам даже две. На одной было прикреплено маленькое резное изображение сидящего идола из кости[144], у которого сзади было воткнуто перо, что, без сомнения, должно было обозначать хвост. Взамен мы подарили им ржавый железный котел, пять швейных игл и моток ниток.

Когда они обдумали обмен и посовещались друг с другом, они направились к берегу без дальнейших церемоний, разожгли большой костер и некоторое время громко кричали. Затем, так как вскоре стемнело, мы их уже не видели.

Здесь я снова наблюдал, что эти люди странным образом украшают лицо, пронзая его в разных местах, как мы прокалываем мочки ушей, и вставляя в отверстия различные камни и кости. У одного из этих людей по диагонали через перегородку носа была просунута пластина сланца в два с половиной дюйма длиной, точно такая же, как карандаш, которым мы пишем на грифельной доске. У другого под нижней губой был кусок кости в дюйм длиной вкрест подбородку. Еще у одного такая же кость была во лбу, и наконец у последнего кусок кости торчал с обеих сторон носа.

Из этих наблюдений снова очевидно, как бездумно мне возражали, когда, среди прочего, я сообщил, что считаю чукчей американцами или что американцы жили среди них, по той причине, что более чем от десяти человек узнал, что среди чукчей имелись люди, втыкавшие куски моржового зуба в свои носы и щеки[145]. Когда я спросил русских, что это означает, мне сказали, что на противоположной Большой земле повсеместно используются такие украшения; теперь я собственными глазами убедился, что это именно так, как я годом ранее указал в своем „Историческом описании Чукотского мыса”[146].

Наконец, я заметил, что у всех этих людей очень плохо растет борода; у большинства из них ее не было вовсе, чем они опять же напоминали жителей Камчатки.

При этом остается вопрос: где живут эти американцы, на материке или на островах? Я думаю, что они не живут постоянно на этих островах, а остаются там лишь на лето, но зиму проводят на Большой земле.

Причина этого следующая: сюда их может манить большое число птиц и птичьих яиц, которые так любят камчадалы и которые с великой опасностью для жизни и тела собирают на утесах, при этом каждый год некоторые ломают себе шею. В любом случае известно, что на Камчатке из всей пищи кит и тюлений жир считаются наиболее вкусными. Поскольку тюленей вокруг этих островов великое множество и поскольку мертвых китов море не выбрасывает на материк из-за преграждающих путь островов, а выбрасывает их на острова, вполне вероятно, что эти люди приходят сюда летом по этой причине, а зимой уходят на материк. Чем менее можно здесь зимовать из-за недостатка дерева для строительства и топлива, тем больше оснований полагать, что остров, где мы брали воду, на севере соединяется с Америкой и что все прочие острова недалеки от нее[147].

Хотя 6 сентября весь день была пасмурная погода из-за ветров с ZWtZ, которые, впрочем, весьма способствовали нашему отплытию, мы пошли вокруг восточной стороны между двумя островами[148] и вышли в море. На берегу американцы снова прокричали нам прощание, и нам показалось, что мы разглядели людей и хижины на ближнем низком острове[149], расположенном напротив на востоке.

Когда мы на полмили ушли в море, нас особенно удивили бесчисленные морские птицы, которых мы заметили на северной стороне этого острова, и я узнал среди них, кроме бакланов, гагарок, чаек, морских попугаев, глупышей и гренландских морских голубей, совершенно черного кулика с красным клювом и лапками, который все время кивал головой, как кулик-травник, а также очень красивого черно-пестрого нырка, никогда ранее не виданного, вместе с другими странными, никогда ранее не виданными птицами.

Кстати, ветер был столь благоприятен, что к двум часам пополудни мы потеряли из виду и Большую землю и острова. Но один из многочисленных китов, которых нам доводилось видеть с самого начала, поднялся вертикально из моря более чем на половину своей длины, давая нам понять, что надвигается шторм.