Доброе дело

Глава 12. Великий поход

Вот хорошо же, когда дело делается вроде как само собою, а ты сидишь и отдыхаешь! Впрочем, про отдых — это я так, для красного словца только, на самом же деле пока дядя Андрей договаривался относительно моего визита в Промышленную палату да приискивал место под завод, а отец с братом соображали, сколько денег смогут выделить на моё начинание, я вернулся к розыску по делу об отравлении отставного палатного советника Гурова и начал это своё возвращение с того, что прямо с утра двинулся в Елоховскую губную управу.

Старшего губного пристава Шаболдина я застал каким-то сильно задумчивым и погруженным в размышления, каковые, судя по его лицу, легко Борису Григорьевичу не давались. Облокотившись на стол и подпирая руками голову, пристав был настолько поглощён рассмотрением лежавшего перед ним листа бумаги, испещрённого какими-то записями, что даже не сразу меня и заметил.

— Что изучаете, Борис Григорьевич? — поинтересовался я, едва многословными взаимными приветствиями мы сняли возникшую было некоторую неловкость.

— Да вот, Алексей Филиппович, свёл воедино показания Фёдора и Ольги Гуровых, всех Погореловых да всей прислуги, — недовольно ответил пристав. — И получается у меня некоторая несуразица…

— Позволите взглянуть? — стало мне по-настоящему интересно. Пристав позволил.

Да, такую работу я раньше видел лишь однажды. В Усть-Невском, помнится, губные составили столь же обстоятельное описание нахождения свидетелей на месте убийства Густава фон Бокта в Демьяновском саду. [1] Но как там особого толку от того описания не было, так и сейчас, похоже, на выходе у Шаболдина получилось вовсе не то, ради чего он всю эту работу проделал. Я, например, если честно, из этого обилия многократно повторенных фамилий и причудливого переплетения линий, прорисованных между ними, не понял ничего. Нет, возьмись я изучать бумагу как положено, разобрался бы в конце концов, но мне же есть у кого спросить…

— Не растолкуете, Борис Григорьевич? — раз есть у кого, то и спросил я. — Хотя бы в двух словах?

— В двух словах ежели, Алексей Филиппович, получается у меня, что яд Погорелову подбросили либо ночью после отравления воды в графине, стоявшем в спальне Гурова, либо наутро, когда все собрались в столовой на завтрак.

Должно быть, пристав посчитал меня умным, не став подробно объяснять, что бы это значило. Ну да, если ночью, то это почти наверняка сделала Ольга Гурова — она под видом бессонницы вполне могла проследить за Погореловым, убедиться, что он отправился на третий этаж, да и подкинуть племяннику склянку. Но в таком случае она никак не могла быть той самой лже-Ангелиной в красном шлафроке, да и яд в графин Захара Модестовича уже должен был к тому времени попасть. Опять же, вряд ли она бы успела спуститься раньше Погорелова и встретить его в коридоре второго этажа, поскольку сам Погорелов встречу с Ольгой Гуровой после неудачного похода к Ангелине Павловне подтвердил. То есть, там имела место не то чтобы встреча, сноха Захара Модестовича находилась ближе к концу коридора, а лестница, с которой выходил Погорелов, в его середине, но Ольга Кирилловна, как и раньше говорила, его видела, и Николай Матвеевич видел её — обозначили друг другу полупоклоны-полукивки и Погорелов отправился в свою комнату, а Гурова продолжила прохаживаться по коридору. Так что с виновностью супруги старшего сына дело явным образом не сходилось, видимо, это Бориса Григорьевича и печалило. Добавим сюда, что Ангелину Павловну изображала именно женщина, вот и получалось, что кроме Фёдора и Ольги Гуровых, коих пристав полагал главными подозреваемыми, в преступлении поучаствовала и женщина, нам до сих пор неизвестная. Да, стоило признать, что основания печалиться у Шаболдина имелись более чем достаточные.

Чтобы хоть как-то подсластить Борису Григорьевичу эту горькую пилюлю, я напомнил ему, что теперь нам понятно, почему Ангелина Гурова так крепко спала в ту ночь — ей подсыпали снотворное, чтобы она не заметила, что некая другая женщина зашла в её спальню. Шаболдин со мной согласился, но тут же и разворчался, что вот, придётся теперь ещё прояснять, что и как происходило на ужине перед той самой ночью. Такое настроение пристава мне совершенно не нравилось, я никак не мог сообразить, что тут можно сделать, но пристав, по счастью, и сам начал понимать, что этак мы с ним далеко не продвинемся, и велел подать чаю.

Как и всегда, бодрящий ароматный чай и поданная к нему выпечка сделали своё дело — Борис Григорьевич заметно оживился.

— Мне, Алексей Филиппович, — заговорил он, когда мы, выпив по чашке чаю и съев по паре маленьких сырных булочек, тем и ограничились, — сказать по чести, не даёт покоя ваше наблюдение относительно маскарада с красным шлафроком. Получается, что устроители того представления не только знали истинное положение дел с похождениями Погорелова, но и поведение самого Николая Матвеевича предсказать смогли.

Кстати, да. Это Борис Григорьевич очень верно подметил. Что ж, тем больше было у меня оснований слушать пристава со всем вниманием.

— Кроме Гуровых, знать о том, или хотя бы догадываться могли только его мать с сестрою, — и куда, интересно, ведёт Шаболдин? — Вот я и хочу попросить вас, Алексей Филиппович, поговорить с ними со всеми. Поговорить вроде как совершенно неофициально. Может, сумеете вы заставить кого из них проболтаться? Может, случайною обмолвкою или ещё как выдаст себя тот, кто знал про Николая Матвеевича и Ангелину Павловну? — высказал он надежду.

В общем и целом предложение показалось мне этаким проявлением отчаяния. Ну да, розыск явственным образом застыл на месте и пристав пытается теперь искать хоть какие-то способы его с места столкнуть. Впрочем, идея Шаболдина не была, на мой взгляд, совсем уж лишена смысла — если и не получится заставить устроителей маскарада проговориться, хоть что-то новое можно в беседах с ними и вызнать. Да, в очередной раз общаться с Погореловыми и Гуровыми мне как-то не особо хотелось, но и ничего иного пока не оставалось. Что ж, попробую…

В этот раз начать я решил я с Гуровых, но каких-то заметных успехов поход в дом на Старой Басманной мне не принёс. Ни Фёдор Захарович, ни Ольга Кирилловна так и не сказали ничего такого, за что можно было бы зацепиться. Положение тут осложнялось ещё и тем, что беседовать с ними мне пришлось с обоими сразу, мои намёки на желательность поговорить по отдельности супруги Гуровы как бы не поняли, а попросить прямо я не решился, ведь раз оказались проигнорированными намёки, то и отказ в просьбе представлялся более чем возможным. Положение моё осложнялось и тем, что я, пусть и облечён доверием его высочества Леонида Васильевича, государевым человеком не являюсь и потому лицо у меня совершенно неофициальное. Тем не менее Фёдор Захарович с Ольгой Кирилловной показывали в нашем разговоре неожиданную словоохотливость, проходившую, впрочем, больше по части пустословия.

Однако же нечто, отдалённо похожее на зацепку, я всё-таки услышал. Когда я как бы вскользь упомянул сложности, связанные с отсутствием до сих пор завещания покойного, Ольга Гурова, разразившись в ответ очередной доброй порцией пустых словес, упомянула и о том, что даже присяжный поверенный Друбич ничего о завещании не знает. Фёдор Захарович при этих словах зыркнул на жену так, что я испытал некоторые опасения за сохранение между супругами семейного лада. Куда более неприятные ощущения в этой связи я, однако же, получил именно из-за упоминания Друбича. Нет, Лев Маркович прямо не обещал ставить меня или пристава в известность относительно каких-либо шагов наших фигурантов, но он же человек умный, должен был бы и сообразить… И раз они с ним говорили, а он не посчитал нужным известить о том сыск, наводило это на не особо приятные мысли.

Закончив общение с главным наследником и его супругой, я, к их заметному неудовольствию, отправился побеседовать с Ангелиной Павловной. Бывшую актрису я застал занятой важным делом — они с Дашей собирали вещи.

— Съезжать собираюсь, — пояснила Ангелина Павловна, едва мы отдали должное приветствиям и она отослала пока Дашу. — Совсем нет мне жизни в этом доме без Захарушки.

— Не сложились добрые отношения с Фёдором Захаровичем и Ольгой Кирилловной? — предположил я.

— А их никогда и не было, тех добрых отношений, — невесело улыбнулась она. — Пока жив был Захарушка, Фёдор с Ольгой помалкивали, а теперь вот ведут себя так, будто я здесь лишняя.

Так, стало быть, в подозрениях своих относительно истинной причины, по которой младшие Гуровы не высказывали неприятия повторного брака отца, я не ошибся. Не хотели они ссориться с Захаром Модестовичем, опасались, что в новом завещании он их обойдёт наследством…

— И куда вы теперь? — отвлёкся я от своих мыслей. Обдумать это я и потом мог, да и думать-то тут особо и не о чем.

— Наняла квартиру у Нифонтова, — ответила Ангелина Павловна. — На Ирининской улице. Пока в ней поживу, а там, может, домик куплю…

Вообще Василий Фомич Нифонтов, купец первой тысячи, один из крупнейших в Москве домовладельцев, содержал немало доходных домов, где поселиться могли люди с самым разным достатком, и его дом на Ирининской, пусть и не был лучшим среди прочих, но и худшим никак не являлся. Я-то знаю, не так далеко от меня тот дом и сейчас, а уж родители мои живут там совсем рядом, пешком за десять минут дойдёшь. На доходы от облигаций нанять в доме приличную квартиру вполне можно. Кстати, об облигациях — порадовал я Ангелину Павловну, передав ей, что старший губной пристав Шаболдин решил не сообщать наследникам Гурова о подарке Захара Модестовича. В ответ, как и ожидалось, я получил настоятельную просьбу передать Борису Григорьевичу слова благодарности. Но благодарность благодарностью, а напомнить вдове о некоторых ограничениях я посчитал нелишним.

— Не сочтите, Ангелина Павловна, мои слова проявлением назойливости, — сказал я, — но и после перемены места жительства общение с Николаем Матвеевичем вам запрещено.

— Я вообще решила прекратить отношения с Николашей, — со вздохом ответила она. — Так и для меня лучше будет, и для него тоже.

Спорить тут, на мой взгляд, было не с чем, но раз уж вдова Гурова этак разоткровенничалась, стоило этим воспользоваться.

— Захар Модестович знал? — прямо спросил я.

Ангелина Павловна молча кивнула. Что ж, в очередной раз я убедился, что избавляться от такого мужа ей никакой необходимости не было. Не скажу, что в моём представлении это сразу делало виновными Фёдора и Ольгу Гуровых, всё-таки им в таком случае придётся делить наследство с Василием Гуровым при завещании по обычаю, но больше-то подозревать и некого…

От Гуровых я двинулся не сразу к Погореловым, а к присяжному поверенному Друбичу, его контора располагалась поближе.

— Скажите, Лев Маркович, — после обмена приветствиями перешёл я к делу, — а как давно приходил к вам Фёдор Захарович Гуров по поводу завещания покойного Захара Модестовича?

— Простите великодушно, Алексей Филиппович, но здесь какое-то недоразумение, — удивлённо возразил Друбич. — Фёдор Захарович ко мне по такому поводу не обращался. Случись такое, я бы тот же час сообщил господину старшему губному приставу.

— И правда, Лев Маркович, видимо, действительно недоразумение. Должно быть, я неверно истолковал слова Фёдора Захаровича, — да, отступление моё смотрелось, как я понимал, неуклюже, но да ничего. — Кстати, Лев Маркович, а вам это странным не кажется? — тут же кинулся я в контратаку.

— Что именно могло бы показаться мне странным, Алексей Филиппович? — взглядом Друбич показал, что всё-то он понимает, но хочет услышать от меня прямой вопрос.

— Что главный наследник никак не проявляет интерес к завещанию, — мне что, мне и прямо спросить нетрудно.

— Не стану спорить, Алексей Филиппович, — признал Друбич, — выглядит такое и правда странным. И никаких разумных объяснений я этому не вижу.

— Ну отчего же, Лев Маркович, — то ли Друбич и вправду ничего не понимает, то ли всё понимает прекрасно, но хочет, чтобы вслух первым высказался я. Но, как я уже говорил, а мне-то что? И выскажусь, от меня не убудет. — Просто Фёдор Захарович знает, что никакого нового завещания его отец не оставил.

— Вам, Алексей Филиппович, хорошо рассуждать, — едва заметным кивком поверенный показал, что всё понимает, и понимает правильно, — но это вы можете так вот прямо утверждать, а мне, представьте, каково? Оспорить ваши слова мне не позволяет здравый смысл, однако и согласиться с ними я не могу по соображениям чисто этическим.

— Но мы же с вами, Лев Маркович, прекрасно всё понимаем? — я постарался, чтобы вопросительный тон в моём голосе прозвучал еле уловимо.

Утвердительно кивнув, присяжный поверенный Друбич даже глаза прикрыл в знак полного согласия. Я ответил ему тем же.

— И такой ещё вопрос, Лев Маркович, — из визита к Друбичу я захотел выжать всё, что только можно. — Василий Гуров, младший сын Захара Модестовича, крайне непочтительно повёл себя по отношению к отцу после его второй женитьбы. Даже на похороны не прибыл, отговорившись занятостью по службе, хотя полковой командир наверняка бы его отпустил. Если Фёдор Захарович подаст в суд иск о лишении младшего брата наследства, насколько успешным могло бы стать такое?

— О полном лишении Василия Захаровича наследства и речи быть не может, — сразу же ответил Друбич. — А вот насколько сильно суд урежет его долю, будет зависеть как от мастерства поверенного, — при этих словах он плотоядно усмехнулся, — так и от представленных суду доказательств сыновней непочтительности.

Покинув сей оплот крючкотворства и казуистики, я с невольным восхищением признал, что в названных занятиях Лев Маркович Друбич показал себя настоящим мастером. Одной фразой и себя, любимого, подал в благоприятном свете (а на чьё же ещё мастерство он намекал, как не на своё?), и в огород Фёдора и Ольги Гуровых хороший такой кирпич закинул. Теперь Борис Григорьевич вцепится в них, так уж вцепится. М-да, не позавидуешь, ох и не позавидуешь…

…Визит к Погореловым заранее представлялся мне бесполезным, и никакого особого толка от него я не ждал. Поначалу всё шло к подтверждению этого моего представления — старший Погорелов так пока и продолжал пребывать в благостном расположении духа из-за снятия подозрений с сына, его супруга и дети не вспомнили ничего нового о своём пребывании у Гуровых, но когда мне удалось-таки отговориться от приглашения к столу, сделав себе заметку, что с этаким гостеприимством Матвей Николаевич выберется из денежных затруднений ох как не скоро, но взамен пришлось поучаствовать в скромном чаепитии, мои предчувствия с ожиданиями оказались изрядно поколеблены. Попалось мне нечто интересное, попалось. Пока мы пили чай и беседовали на отвлечённые темы, я обратил внимание на некоторую натянутость отношений в семье. Присмотревшись к поведению Погореловых, я пришёл к выводу, что и Матвей Николаевич, и Анна Модестовна, и в особенности Николай Матвеевич явно имеют какие-то претензии к Елизавете Матвеевне, да и сама она, судя по всему, чувствует себя в чём-то перед всеми ними виноватой. Нет, в жизни каждой семьи могут случиться некие неблаговидные события, и ничего такого уж страшного в том нет, но… Трое из четверых Погореловых проходят свидетелями по делу об отравлении, а один из них не так давно был и подозреваемым, так что любое нестроение именно в этой семье представляло определённый интерес и для розыска. Вот только вряд ли Погореловы захотят делиться со мной семейными неладами, а если их возьмёт в оборот Шаболдин, Матвей Николаевич наверняка попытается пристава укоротить, обратившись к царевичу Леониду. Да и пускай пытается, найдётся у меня противоядие и на такое, но стоит ли вообще вовлекать сюда Шаболдина с его положением государева человека? Придётся, пожалуй, поговорить с Леонидом самому.

[1] См. роман «Царская служба»