Доброе дело

Глава 6. И другие

— Друбич, говорите? — присяжный поверенный Веснянский поудобнее устроил в кресле грузное тело, поправил очки и внимательно уставился на меня. — Если вас, Алексей Филиппович, интересует его честность с доверителями, то она безупречна. Вот только стать его доверителем удаётся далеко не каждому…

— И почему же, Владислав Аристархович? — осведомился я.

— Лев Маркович уж очень осторожен, — как-то двусмысленно улыбнулся Веснянский. — Он никогда не возьмётся за дело, не будучи уверенным в успехе. Именно из-за такой осторожности он слывёт удачливым и отбоя от желающих доверить ему представлять свои интересы нет. Но за наше с вами, Алексей Филиппович, дело Друбич не взялся бы ни за что.

— Благодарю, Владислав Аристархович, — кивнул я. — Как поверенный, вы меня более чем устраиваете, и к Друбичу интерес у меня совсем иной.

Снова поправив очки, совершенно того не требовавшие, Веснянский показал, что самым внимательным образом меня слушает.

— По просьбе его высочества Леонида Васильевича я, вместе с губным сыском, разумеется, участвую в расследовании убийства отставного палатного советника Гурова, — медленным кивком Веснянский обозначил, что понимает, о чём речь. — В ходе розыска проявилась некоторая неясность относительно завещания покойного, поверенным которого является как раз Друбич. Нет-нет, по существу дела он дал губным исчерпывающий ответ, — упредил я возможные вопросы, — но мне хотелось бы, чтобы господин Друбич поделился со мной и своими, хм, впечатлениями и предположениями. Неофициально, — уточнил я.

— Хм-хм-хм… — Владислав Аристархович опять заворочался в кресле, на некоторое время задумался и, наконец, выдал: — Я бы вам, Алексей Филиппович, посоветовал начать разговор с Друбичем сразу с упоминания о просьбе его высочества. Уверен, отказать после такого Лев Маркович вам не решится.

Не скажу, что совет так уж прямо поразил меня глубиной и мудростью, именно таким образом сам я поступить и собирался. Но когда мнение сведущего и умного человека совпадает с твоим, это хороший признак. Оставалось только тепло поблагодарить Веснянского и попрощаться.

…Наружностью своею присяжный поверенный Лев Маркович Друбич, мягко говоря, не впечатлял. Невысокий и сухопарый, бледный и сутуловатый, разве что коротенькая седая бородка была пострижена и ухожена самым аккуратнейшим образом, да в одеянии не имелось ни малейшего изъяна. Выслушав изложенную мной цель посещения, Друбич в самых учтивых выражениях напомнил, что уже сообщил господину старшему губному приставу Шаболдину всё, что знал по поводу завещания Гурова.

— Да, Борис Григорьевич мне говорил, — я с ходу показал, что отсылка к авторитету пристава тут не сработает. — Но, Лев Маркович, вы же опытнейший в своём занятии человек. Неужели вы не можете добавить ничего такого, что, как говорится, к делу не пришьёшь, но вы-то своим внимательным взглядом заметили?

Грубой лестью мои слова, конечно, не являлись, однако и особо маскировать ту самую лесть я не пытался. Похоже, подход оказался правильным — то, как высоко оценивает его царевичев посланец, господина присяжного поверенного явно воодушевило.

— Могу, разумеется, ваше сиятельство, — признал он. — Но как вы сами совершенно справедливо изволили заметить, к делу это не пришьёшь, — Друбич адресовал мне добрую, никак не подходящую к его внешности, улыбку.

— Для вас с сего момента Алексей Филиппович, — я решил, что добавить в нашу беседу толику доверительности лишним не будет.

— Видите ли, Алексей Филиппович, — благодарно поклонившись, Друбич снова улыбнулся и снова улыбка его смотрелась доброй и приветливой, — опыт выступлений в судебных заседаниях приучил меня к известной велеречивости. Отнимать у вас время мне совестно, поэтому давайте вы будете спрашивать, а я отвечать.

— Хорошо, Лев Маркович, — против такого построения беседы у меня возражений не нашлось. — Скажите, вам известно содержание того завещания, что Гуров у вас забрал?

— Известно, — кивнул Друбич, — Захар Модестович составлял его в моём присутствии. Полторы тысячи рублей он завещал супруге своей, тогда ещё жива была Елена Григорьевна, — надо полагать, поверенный говорил о первой жене Гурова, ныне покойной, — ещё по одной тысяче сестре Анне Модестовне Погореловой и дочери Алевтине Захаровне Ливонцевой, триста рублей слуге своему Смиглому, по пятидесяти рублей остальной прислуге, и пять тысяч Царицыному благотворительному обществу. Остальные же деньги, после расчётов по долгам и обязательствам завещателя, ежели таковые имели бы место, надлежало разделить между сыновьями — шестьдесят процентов должен был получить Фёдор Захарович и сорок процентов доставалось Василию Захаровичу. Фёдору Захаровичу отходил также дом со всею обстановкою и имение в селе Гольянове Щёлкова уезда земли Московской.

Да, памяти присяжного поверенного можно было позавидовать, вот только пользы от того я не видел. Как я понимал, новым завещанием Захар Модестович должен был изрядно обидеть младшего сына и дочь, не принявших брак отца с Ангелиной Павловной, но это оставалось единственным моим осмысленным предположением в свете того, что вчера я услышал от Ольги Гуровой. Впрочем, что-то подсказывало, что сюрпризов скорбящим родственникам в новом завещании было припасено немало, и приятными оные сюрпризы оказались бы явно не для всех из них…

— О содержании нового завещания, если Гуров успел его составить, вы не знаете, — на эти мои слова Друбич согласно кивнул, — но…

— Знаете, Алексей Филиппович… — Друбич наверняка понял, чего я от него жду. — Сам Захар Модестович ничего по существу не говорил, но сложилось у меня впечатление, что новое его завещание от старого отличаться будет очень уж сильно, возможно, сильнее даже, чем можно бы предположить.

Ну кто бы сомневался! Если только найдётся оно, то самое новое завещание. А такой уверенности я совершенно не испытывал.

— Кстати, — продолжал Друбич, — я же господину Шаболдину говорил насчёт свидетелей, вы не знаете случайно, что с тем сейчас?

— Каких свидетелей? — не сообразил я. И, кстати, ничего мне Борис Григорьевич ни о каких свидетелях не говорил, надо будет спросить.

— Ох, Алексей Филиппович, — покачал поверенный головой, — в ваши года простительно такого не знать, но при составлении завещания в отсутствие присяжного поверенного либо его помощника требуется заверение бумаги тремя свидетелями, не меньше двух из коих должны быть лицами мужского полу, и не менее одного из этих двоих принадлежать к тому же сословию, что и завещатель. Обыкновенно в таких случаях приглашают одного равного по положению приятеля, двух же остальных человек берут из домашней прислуги. И по правилам, свидетели обязаны ознакомиться с завещанием, прежде чем его заверить.

— Но в таком случае очень сложно, если вообще возможно, сохранить содержание завещания в тайне! — удивился я.

— Верно, — подтвердил Друбич. — Потому и делается такое крайне редко. Обычно или помощника присяжного поверенного в дом приглашают, или дома завещание пишут, а потом поверенному приносят, он и заверяет.

— Вам, Лев Маркович, как представляется, написал бы Гуров завещание и принёс вам или заверял бы его дома? — спросил я, почти что зная ответ заранее.

— Написал бы дома и принёс мне, — с ответом Друбич не задержался ни на минуту. — Никак иначе, Алексей Филиппович, никак иначе.

— И раз Гуров завещание вам не принёс, можно считать, что он его и не написал, — заключил я.

— Мне тоже именно такое представляется наиболее вероятным, — с моим выводом Друбич согласился не сразу, минуты полторы думал. — Но в суде я бы так утверждать не стал, — добавил он.

— Почему же? — заинтересовался я.

— Близкое знакомство с человеком никогда не исключает его способности поступить самым неожиданным образом, — глубокомысленно заметил Друбич. Оспорить эти его слова я никаких оснований не увидел.

— А скажите, мог ли, по-вашему, Гуров заранее объявить домочадцам о желании изменить завещание? — спросил я.

— Опять же не стал бы такое говорить в суде, но насколько я знал Захара Модестовича, такое представляется мне до крайности маловероятным, — не замедлил Друбич с ответом. Кстати, Алексей Филиппович, — Лев Маркович, должно быть, понимал, что наша беседа на том исчерпана, но, видимо, последнее слово ему хотелось оставить за собой. — Господину Шаболдину я эти свои предположения не излагал. Простите, не знал, что к делу его высочество Леонид Васильевич интерес имеет.

— Теперь знаете, — я добавил в голос этакой многозначительности, и по глазам Друбича увидел, что присяжный поверенный меня понял. Узнай он теперь что-то новое, сам, конечно, к приставу не побежит, но вот кого потолковее из помощников в губную управу пошлёт сей же час…

…В театры я, конечно же, хаживал, особенно часто стал это делать после женитьбы на Варварушке, но, как выяснилось, даже близко не представлял себе устройство театрального дела в Царстве Русском. Хорошо, супруга меня на сей счёт просветила, да и Шаболдин помог установить, что последним местом, где Ангелина Красавина числилась в труппе, был театр Московского актёрского товарищества. Господин Габалье, управляющий театром, принял меня со всем почтением, являя всяческую готовность удовлетворить мой интерес, но беседу после взаимных представлений начал с откровенного хамства. Не в мой, разумеется, адрес (попробовал бы!), но всё равно звучали его слова неприятно.

— Нехорошо, ваше сиятельство, так говорить, — он покаянно развёл руками, — но я от всей души надеюсь, что трагическая смерть похитителя лучшей нашей актрисы обернётся возвращением Ангелины Павловны на сцену, и возвращением, будьте уверены, триумфальным. Вы, ваше сиятельство, случаем не знаете, что сама госпожа Красавина о том думает?

— Не имею ни малейшего понятия, — этот рослый здоровенный малый с неестественно довольным лицом мне почему-то не нравился, а ещё больше не нравилось, что я не понимал причин такой своей антипатии, но мне от управляющего были нужны сведения, так что чувства свои пришлось задвинуть подальше. — Мне, Андрей Вильгельмович, хотелось бы знать, как вообще нашли друг друга Захар Модестович и Ангелина Павловна.

Да, так, пожалуй, будет лучше всего. Управляющего я буду звать по имени-отчеству, звучит такое вполне себе приязненно, а вот ему придётся именовать меня сиятельством, потому как обращаться ко мне по имени-отчеству он может лишь с моего дозволения, а такового господин Габалье не получит, и тем самым между нами будет сохраняться известная дистанция. Так сказать, грамотно используем особенности сословного общества.

— Обыкновенно нашли, ваше сиятельство, — негласно предложенные мною правила господин Габалье принял. А что ему оставалось? — Господин Гуров несколько раз отправлял после представления цветы в уборную Ангелины Павловны, и однажды принёс их самолично. Все мы, и Ангелина не исключение, поначалу полагали, что события будут идти обычным порядком, а оно, изволите ли видеть, свадьбой закончилось…

— Обычным порядком? — что я на это услышу, я примерно представлял, но мне нужен был ответ недвусмысленный.

— Да, вы же, ваше сиятельство, знаете, что актрисы обычно живут на содержании своих, хм, поклонников, — виновато улыбнулся Габалье.

Я знал. Собственно, потому актриса и считается неподходящей человеку с положением парой, что по образу жизни своей она содержанка. Вдаваться в причины такого поведения служительниц Мельпомены мне как-то никогда не хотелось, вот и сейчас интересовало меня совсем иное.

— А на чьём содержании Красавина жила до знакомства с Гуровым? — спросил я.

— Не поверите, ваше сиятельство, ни на чьём, — кажется, Габалье и сам себе не очень-то верил. Ясное дело, не поверил и я. Неверие моё, должно быть, ясно читалось у меня на лице, потому что Андрей Вильгельмович тут же пустился пояснять: — Честное слово, ваше сиятельство! В Москву Ангелина приехала с какими-то деньгами, не очень большими, и жила чуть ли не впроголодь, даже жильё полгода не нанимала, я ей позволил прямо в театре квартировать, потом только сняла меблированную комнату. Да вы у кого хотите спросите, кто сейчас в театре, вам все подтвердят!

— А откуда она приехала? — захотел я уточнить.

— Из Минска, — ответил управляющий.

Ну да, логично. Родом она из Бреста Литовского, должно быть, сначала в Минске играла, потом решила московскую сцену покорить…

— А почему она так себя вела, не знаете? — вернулся я к необычному для актрисы образу жизни Красавиной.

— Знаю, — ответил Габалье. — Не хотела размениваться на содержателей, внимания которых надолго не хватит.

— Вот как? — недоверчиво отозвался я.

— Ангелина сама так говорила, — пожал Габалье плечами. — Да спросите кого угодно, она не скрывала.

Следующие два часа я провёл в разговорах с актёрами, актрисами и прочими театральными служителями. Как ни странно, все они подтвердили слова Андрея Вильгельмовича. Мужчины, актёры и служители, такое поведение Красавиной в той или иной степени одобряли, женщины, актрисы и служительницы, больше ругали (а ещё больше завидовали), но никто — никто! — даже не пытался сказать, что это было не так. М-да, получается, что брак Захара Модестовича и Ангелины Павловны осуждали совершенно незаслуженно… В душе своей госпожа Красавина содержанкой, конечно, оставалась, потому что всё равно нацеливалась на поиск богатого мужчины, вот только в жизни она до встречи с Гуровым ею не была. По крайней мере, не была она содержанкой в Москве — что и как в этом смысле происходило с Красавиной в Минске, никто здесь не знал.

Удалось узнать кое-что и о Даше, Дарье Степановой Кошелевой. Было ей восемнадцать лет, и за год до знакомства с Гуровым Красавина устроила девушку в театр, где Даша исполняла работу гримёрши. Хм, девушка из мещан, в четырнадцать лет умеющая обращаться с косметикой? Не особо хорошие предположения о роде её тогдашних занятий у меня появились, прямо скажу. А ещё стало мне интересно, почему Красавина, покинув театр, и Дашу с собой увела. Что за этим стояло? Ведь если младший Погорелов выгораживает своим дурацким признанием именно Дашу, это может иметь значение…

— Алёша, ты что, и с Марией Жемчужиной говорил? И с Анастасией Славской? И со Степаном Загорским? И даже с Ольгой Штольц?! — по мере перечисления театральных знаменитостей, с коими мне пришлось беседовать, Варины глазки всё больше и больше округлялись. — Какие они? Расскажи!

— Какие они на сцене, ты и сама видела, — напомнил я. — А в жизни они скучные и неинтересные.

Ну в самом деле, не буду же я рассказывать Вареньке, что Мария Жемчужина оказалась особой до крайности желчной и завистливой, и вообще, никакая она не Жемчужина, а очень даже Требухова, что Анастасию Славскую, которая просто Петрова, в театре все за глаза именуют не иначе как «наша глупышка», что Степан Загорский (как ни странно, и вправду Загорский) если и бывает трезвым, то только когда спит, а уж что говорят в театре про Ольгу Штольц, в жизни Смирнову, я в трезвом виде передать постесняюсь, ограничусь тем лишь, что ни настоящей её фамилии, ни сценической [1] содержание тех рассказов никак не соответствует. Да и как та же Славская всячески вертела передо мной хвостом, говорить Варе точно не стану. Хотя появилась у меня интересная мыслишка…

— Знаешь, Варенька, очень может получиться так, что и ты сможешь со всеми ними побеседовать, — губки любимой супруги, только что обидчиво надутые, растянулись в радостной улыбке.

А что, запустить Варю в театр представлялось мне неплохой идеей. Всё же с женщиной актриски, глядишь, и пооткровеннее будут, чем со мной. Да и прививка от чрезмерного восхищения театральным блеском супружнице точно не повредит…

[1] Stolz — гордый (нем.)