Доброе дело

Глава 25. Минские известия и московские открытия

Человек, как известно, предполагает, а Бог располагает. Но как нечестиво возлагать на Бога то, что может быть сделано губным сыском, так и мои предположения опрокинул простой старший губной пристав Шаболдин. Я ведь какие планы после беседы с царём строил? Ну не после самой беседы, а после того, как вернулся домой, отобедал с Варенькой да поделился с любимой супругой своими впечатлениями. Так вот, я собирался предаться размышлениям о явном царском благоволении ко мне, как и о том, что именно царь рано или поздно от меня за такие милости потребует, заглянуть к отцу, предварительно связавшись с дядей, и обсудить всё в относительно узком кругу бояр Левских. Но и поразмышлять толком не удалось, и идти вместо родительского дома пришлось в Елоховскую губную управу, потому как Борис Григорьевич позвонил мне по телефону как раз пока мы с Варей обедали, и вывалил на меня известие о возвращении из Минска помощника губного пристава Куркова, каковой успел уже доложить привезённые им сведения. В общем, уже очень скоро с теми самыми сведениями знакомился и я. Знакомился — и мысленно ругался очень нехорошими словами. Так было же отчего!

Нет, подтверждение показаниями надёжных свидетелей знакомства молодой минской актрисы Ангелины Красавиной и гостившего у своих минских родственников московского доктора Ефима Шустова ни к какой ругани меня не подтолкнуло, тут всё было ожидаемо. Первый разряд одарённости у той самой Красавиной меня тоже не особо впечатлил — и слабенько, и попытки его применять в одиночку никаких преимуществ не дают, разве что сценическому мастерству госпожи Красавиной подспорье. Кстати, это известие тоже проходило по разряду почти что ожидаемых. Зато дальше пошли сплошные неожиданности, а с ними вместе и те самые ругательства.

Всеволод Вениаминович Фалалеев, владелец свечного завода, вдовец, взял на содержание семнадцатилетнюю Ангелину Бруздяк, будучи сам пятидесяти шести лет от роду, и через год скончался от застарелой болезни печени. Нет, никакого отравления там не просматривалось, это Курков проверял со всей тщательностью и никаких доказательств тому, даже косвенных, не нашёл. Выяснил он и то, что жил Фалалеев со своею юною содержанкою душа в душу, о чём в один голос говорили все, кто лично знал неравную пару. Ничего не напоминает? Вот-вот, и мне тоже!

Ещё оказалось, что в Москву Ангелина Красавина уехала отнюдь не с пустой мошной. Помимо унаследованной от родителей полусотни рублей, она увезла с собой ещё почти целиком сохранённые двести рублей, что суд взыскал в её пользу с наследников насильника Мошейкова, да неизвестно сколько ещё оставалось у неё от Фалалеева. То есть в столицу госпожа Красавина привезла с собою никак не менее трёхсот рублей, а скорее даже и намного больше. Почему в таком случае она отчаянно бедствовала, как о том рассказывал господин Габалье, для меня, как, впрочем, и для Шаболдина оставалось загадкой. Но за Ангелиной Павловной и доктором Шустовым пристав уже послал, и потому прояснение той загадки становилось делом самого скорого времени.

Подробное описание очной ставки, устроенной Шаболдиным старым знакомым, я, пожалуй, пропущу. Не было там ничего достойного такого описания — Ангелина Павловна не блистала актёрским талантом, доктор Шустов не молчал и не лгал, Борис Григорьевич не развенчивал ложь и увёртки каверзными вопросами. Не было никакой лжи и никаких увёрток, зато было много другого, куда более интересного.

Для начала и вдова Гурова, и доктор Шустов без каких-либо запирательств признали своё знакомство в Минске и продолжение того знакомства в Москве. Но если Ангелина Павловна на вопрос о причине того продолжения сперва пыталась отговориться просто отсутствием иных знакомых в столице и опытом приязненных отношений с Ефимом Даниловичем в Минске, то сам Шустов сразу же поведал, что госпожа Красавина, едва появившись в Москве, попросила устроить ей знакомство с хорошо обеспеченным немолодым мужчиною, желательно вдовцом, жить которому оставалось не более пяти-десяти лет, пообещав за помощь деньги. Дела доктора обстояли тогда не лучшим образом, и он запросил пятьсот рублей, на каковую плату Ангелина Павловна и согласилась, выдав Шустову двести рублей сразу и обещав ещё триста после знакомства с подходящим ей человеком. Вот те триста рублей Ефим Данилович и получил, сведя с Красавиной одного из своих пациентов, Захара Модестовича Гурова.

Когда вдова Гурова, пусть нехотя и со скрипом, но подтвердила показания Шустова, Шаболдин отправил её ждать в коридоре под присмотром стражника, и взялся за доктора.

Доктор повторил свои давешние показания относительно сахарного диабета, каковым Захар Модестович страдал последние десять лет и добавил, что медицина перед этим недугом бессильна и способна лишь облегчить его протекание, да и то не всегда. Странно, конечно, при здешних-то целебных артефактах, но Шустову виднее. Жить Гурову, как утверждал доктор Шустов, оставалось ещё лет пять-семь, поскольку советом доктора исключить из своего стола сладкое и жирное Захар Модестович не воспользовался, что обещало дальнейшее отягощение протекания болезни.

Ещё Шустов показал, что в Минске знал не только Ангелину Павловну, но и Всеволода Вениаминовича, неоднократно у них бывал и потому испытывал полную уверенность в том, что никакого вреда Захару Модестовичу Ангелина Павловна причинять не станет, напротив, облегчит и украсит остаток его жизни, как оно было и с Фалалеевым. А что Гуров будет молодую актрису содержать, так это как бы достойная оплата её доброго участия. О том, что дело тут обернётся законным браком, доктор и не предполагал, однако же таковому повороту от души обрадовался.

На вопрос пристава, не подозревает ли доктор кого в отравлении его пациента, Шустов сухо ответил, что даже представления не имеет, и вообще поиск и поимка отравителей не его занятие, после чего Шаболдин и отпустил доктора под обязательство не покидать Москву до окончания розыска.

— Ну, Ангелина Павловна! — в голосе пристава противоестественным образом слились восхищение и осуждение. — Ну, хитра! Ну, умна! Ведь все деньги, получается, доктору Шустову отдала за приискание себе удобного содержателя, а сама вся такая чистая и скромная осталась!

Да уж, хитра и умна, ничего не скажешь, оставалось только согласиться с Борисом Григорьевичем. Отложив пока на потом самобичевание по поводу не увиденной мною вовремя её хитрости, я подумал, что мужа она всё-таки не травила. И как раз именно потому не травила, что хитра и умна. Это своё соображение я тут же приставу и высказал, добавив уверенность в том, что пусть и признала вдова Гурова свою хитрость с привлечением старого знакомого к решению своих дел, но рассказала нам далеко не всё.

— Согласен, Алексей Филиппович, что в одном, что в другом согласен! — с живостью отозвался Шаболдин. — Но век мне не видать повышения в чине, ежели я от неё сейчас того не узнаю!

Вот в таком азарте пристав и велел вновь ввести в свой кабинет госпожу Гурову.

— Ну-с, Ангелина Павловна, и почему вы пытались утаить от розыска обстоятельства знакомства вашего с Захаром Модестовичем Гуровым? — как я подозревал, строгость пристава была более напускной, но смотрелась вполне себе убедительно.

Судя по злобному взгляду, коим вдова одарила меня, причинно-следственную цепочку в своей голове она смогла выстроить верно, благодаря чему и понимала, что именно своей оговорке у меня в гостях обязана очной ставке с доктором Шустовым. Странно — сама оговорилась, а виноват я… Но стоит отдать Ангелине Павловне должное, злобу свою она отложила в сторону и на вопрос пристава ответила вполне миролюбиво.

— Вы же понимаете, господин старший губной пристав, что сразу после смерти Захарушки такое признание было бы для меня… — она замялась в поисках нужного слова, — …обременительным. Сейчас же, когда, как я смею надеяться, моя невиновность установлена, я отпираться не стала и слова Ефима Даниловича по доброй воле подтвердила, что у вас и записано.

Нет, определённо умна. Понятно, что столь откровенно объясняет она причины умолчания исключительно напоказ — вот, мол, смотрите, какая я честная и правдивая — но в вину ей это не поставишь. И, кстати, речь почти образцово правильная, где, интересно, она научилась так изъясняться?

Шаболдин, как я понял, игру вдовы тоже раскусил, потому и не стал ни ругать её молчаливость в недавнем прошлом, ни хвалить нынешнюю запоздалую откровенность. Слегка кивнув и показав тем самым, что объяснение принято, он перешёл к следующему вопросу:

— А вам, Ангелина Павловна, не кажется, что просьба ваша к доктору Шустову и без того выставляет вас не в лучшем свете?

— Я Захарушку не травила и травить не собиралась, — обиженно сказала вдова. — Я и вправду хотела прожить с ним все годы, ему оставшиеся, окружить его добром и любовью, а что жила бы на его деньги, так добрые дела и должны быть взаимными. И видит Бог, если я и не была к Захарушке столь же добра, как он ко мне, то нет в том моей вины, хоть того же Ефима Даниловича и спросите. Уж про Севушку в Минске вы же знаете, так и с Захарушкой я собиралась жить.

— Ну хорошо, — согласился Шаболдин и тут же нанёс новый укол: — А с родными Захара Модестовича вы как жить собирались? Тоже в доброте и любви?

— С Фёдором я встретилась, едва стало ясно, что Захарушка уже скоро сделает мне предложение, — услышать от Ангелины Павловны я ожидал что угодно, но уж точно не такое. — Он, конечно, рад не был, но мы договорились.

— И о чём же? — заинтересовался пристав.

— О мире, — ответила вдова. — Фёдор обещал не настраивать отца против меня, я обещала не требовать себе большого наследства.

— Неравный договор, не находите? — ехидно спросил Шаболдин. — Исполнение Фёдором Захаровичем своего обещания вы могли видеть ежедневно и в случае нарушения ему попенять, исполнение же вашего обещания никак не могло быть проверено до оглашения завещания Захара Модестовича.

— Захарушка и сам поначалу говорил мне, что много я за ним не унаследую, — спокойно возразила Ангелина Павловна. — Те облигации он уже гораздо позже мне подарил. Сказал, что пусть лучше мне деньги достанутся, чем младшему сыну.

— То есть составить новое завещание он всё-таки собирался? — надавил Шаболдин.

— Я ничего о том не знаю, мне Захарушка не говорил, — вдова вернулась к прежним своим показаниям.

— Хорошо, не знаете, — принял её слова пристав. — А как Фёдор Захарович исполнял ваш с ним договор?

— Честно исполнял, — над ответом вдова ни секунды не раздумывала. — Но только он сам. От его супруги я натерпелась…

— А когда вы с Фёдором Захаровичем о мире уславливались, о болезни Захара Модестовича разговор был? — спросил Шаболдин.

— Он и так знал, — Ангелина Павловна нахмурилась. — И понимал, что я в доме его отца ненадолго. Должно быть, потому и почёл за лучшее со мной миром договориться.

Ох уж эта её привычка ставить себя в центр мироздания! Шаболдин тоже еле заметно улыбнулся, видимо, тоже оценил самомнение вдовы.

— С Василием Гуровым у вас, Ангелина Павловна, какие отношения сложились? — продолжил пристав.

— Да какие там отношения! — вдова пренебрежительно фыркнула. — Поначалу Василий мне интересен был, я же его никогда раньше не видела. Но быстро наскучил.

— А что так? спросил Шаболдин.

— Василий глуп, хотя порой бывал и забавен, — вдова Гурова состроила недовольную гримаску. — Всё выспрашивал меня про Захарушкино завещание, так, кажется, и не поверил, что я не знаю ничего. Потом против Фёдора меня всячески настроить пытался, почему-то втемяшил себе в голову, будто Фёдор мне житья не давал, да с отцом меня хотел поссорить… Даже пошутил, что если бы я лжесвидетельствовала против Фёдора, дескать, Фёдор отца и отравил, он бы меня понял и не осудил.

— Вот даже как?! — у Шаболдина загорелись глаза. — А сами-то вы, Ангелина Павловна, как считаете, кто Захара Модестовича отравил?

— Ольга, — без раздумий ответила вдова.

— И какой Ольге Кирилловне был бы в том прок? — поинтересовался пристав.

— По своей злобности и вздорности она и безо всякого прока могла, — поморщилась Ангелина Павловна.

На том Шаболдин и закончил, вновь отправив вдову в коридор ожидать, пока писарь перепишет набело допросный лист. Прежде чем поставить под листом свою подпись, Ангелина Павловна внимательно его прочитала и уже затем подписала без колебаний. Интересно, опять играет или и правда уверена, что ей бояться нечего?

Обсуждая за чаем итоги дня, мы с приставом согласились в том, что новые обстоятельства так или иначе ещё раз показывают на Ольгу Гурову. В самом деле, если с Фёдором Гуровым Ангелина Павловна заключила мир, а Василий Гуров на происходившее в доме влиять никак не мог, получалось, что кроме Ольги Кирилловны больше и некому. Сошлись мы с Борисом Григорьевичем и в оценке положения дел после новых сведений, причём оценка та оказалась крайне низкой. Опять ни единой прямой улики, опять никакой ясности с вопросом, было ли отравление Захара Модестовича самостоятельным действием Ольги Кирилловны или же их с Фёдором Захаровичем совместным предприятием. Не удивляться, если вдруг выяснится, что и в этот раз Ангелина Павловна исхитрилась что-то от нас утаить, мы с приставом тоже договорились — от этой незаурядной женщины такого ожидать было бы можно.

Обсудили и утвердили мы с Шаболдиным и планы на завтра. Пристав собирался устроить Ангелине Павловне очные ставки с братьями Гуровыми, с каждым по отдельности, а если потребуется, то и между братьями тоже. Заниматься этим Борис Григорьевич решил после обеда, так что первая половина дня у меня оставалась свободной. Чем её занять, у меня кое-какие соображения появились, пока же в моей голове прочно обосновалась мысль о том, что сегодня я пропустил мимо своего внимания нечто важное.

Дома я так и этак прокручивал в голове сегодняшние допросы и, кажется, нашёл пропажу. Раз уж мы с приставом пришли к выводу, что Захара Модестовича отравил его старший сын или сноха, а то и оба вместе, то вопрос о причине, побудившей их к столь гнусному преступлению, имел первостепенное значение для раскрытия оного. Вот мне и показалось, что причину эту я наконец обнаружил, и крылась та причина в мирном договоре Ангелины Павловны и Фёдора Захаровича, точнее, в его нарушении молодою супругою. Каком, спрашивается, нарушении? Да самом прямом — в тех сорока тысячах рублей, что она получила в виде облигаций. Ведь разница тут между даром и наследством имеется только с точки зрения закона, для прочих же наследников это деньги, которые от Захара Модестовича получила Ангелина Павловна и не получили они. Да, у нас с Шаболдиным не имелось никаких оснований не верить вдове в том, что облигации ей супруг подарил исключительно по своей воле, но для Фёдора-то Гурова оно выглядело именно нарушением Ангелиной Павловной их договора и никак иначе!

Конечно, в таких условиях логично смотрелось бы отравление как раз молодой жены, но только на первый взгляд. Потому что в таком случае всё слишком явно указывало бы на старшего сына, а так и сам он мог постараться подкинуть губным подозрение против вдовы, и я, честно говоря, никак не мог понять, почему Фёдор Захарович этого не сделал. Ольга Кирилловна, правда, не раз уже обвиняла Ангелину Павловну, но как-то не сильно убедительно её обвинения выглядели. Хотя, кто его, Фёдора Захаровича, знает? Не сделал сейчас, сделает позже… Во всяком случае, если он на завтрашних очных ставках попробует очернить вдову, я не удивлюсь.

Однако же приятная мысль о том, что я держу в руках ключ к разгадке запутанного дела, радовала меня недолго. Потому что тем самым ключом мои умопостроения стали бы в одном-единственном случае: если бы удалось доказать, что Фёдор Захарович о тех облигациях знал, и знал до смерти отца. Но доказательств таких у нас с Шаболдиным и близко не было…