Доброе дело

Глава 4. Погореловы

Дорогие мои читательницы! В честь Восьмого Марта вам подарок — внеочередная прода!

Читатели-мужчины, вы, конечно же, тоже имеете право этим подарком пользоваться, но не забывайте: вам он достался только благодаря нашим замечательным женщинам :)

Следующая прода выйдет обычным порядком в субботу 11 марта

— Никак, Алексей Филиппович? — что ничего у меня не вышло, сообразить Шаболдину большого труда не составило. В зеркало я не смотрелся, но вид имел уж наверняка разочарованный. Да и не особо долгое время моего отсутствия говорило само за себя.

Николай Матвеевич Погорелов, двадцати лет от роду, православного вероисповедания, дворянин, родившийся в Москве, проживающий в доме отца своего, профессора Царской Академии живописи, ваяния и зодчества Матвея Николаевича Погорелова, нумер четырнадцатый в Аптекарском переулке, холостой, студент в той же академии, где профессорствовал его отец, вызвал у меня неприятные предчувствия одним своим видом. Нет, в самой наружности младшего Погорелова придраться было не к чему — высокий рост, прямая осанка, простые и правильные черты лица никак не меркли от некоторой неопрятной помятости, вполне естественной после нескольких дней, проведённых им в камере. Борис Григорьевич любезно предоставил мне возможность поговорить с Погореловым наедине, но любезность эта пропала безо всякой пользы — Николай Матвеевич повторил своё признание в отравлении Гурова и заявил, что причины этого деяния являются его личным делом и говорить о них он ни с кем не станет. Спокойный и уверенный тон, коим эти слова были сказаны, прямой и ясный взгляд, общая уверенная манера держаться убедительно показывали непреклонную готовность молодого человека стоять на своём.

— Никак, Борис Григорьевич, — признал я свою неудачу. — Но соглашусь с вами: Погорелов упорствует именно потому, что знает, кто отравил Гурова. Или думает, что знает. Объяснить его упорство иначе я не могу.

— Вот и я не могу, — вздохнул пристав. — Но пока не могу и понять, кого Погорелов покрывает. Так-то я первоначально про мать или сестру его думал, но…

Я терпеливо ждал продолжения. Имелись у меня кое-какие соображения на сей счёт, но интересно было послушать Шаболдина, заодно и сравнить его мысли со своими. Долго испытывать моё терпение Борис Григорьевич, слава Богу, не стал.

— Про мать с сестрой, думаю, вы, Алексей Филиппович, и сами понимаете, — усмехнулся пристав. — Из всех собравшихся в тот день в доме Гурова именно они были наиболее близкими Погорелову людьми, так кого, как не их, ему выгораживать?

Я согласно кивнул.

— Но зачем им травить Гурова? — риторически вопросил Шаболдин. — Обеим при наследовании по обычаю ничего не достанется, и даже если Гуров им что-то завещал, то наверняка не особо много. Так что вот… — пристав с сожалением развёл руками.

Что же, стоило признать, что мыслим мы с Борисом Григорьевичем сходным образом. И тем важнее становилась необходимость разыскать то завещание, которое является действительным на сегодня. Если, конечно, оно сохранилось, ведь его мог уничтожить и сам Гуров перед составлением нового, а уже новое завещание мог уничтожить убийца, если оно не оправдывало его ожиданий.

С Шаболдиным мы договорились пока что разделиться. Он собрался побеседовать с прислугой в доме Гурова, я же забрал дело, чтобы прочитать его дома, на том до вечера и расстались.

…Ничего прямо так уж нового по сравнению с рассказом Шаболдина я в розыскном деле не вычитал, однако же некоторые подробности меня заинтересовали. Выяснилось, что Юрий Смиглый, согласно показаниям коего Погорелов ночью находился на третьем этаже, видел Погорелова только со спины и опознал его исключительно по сложению и походке. Правда, Ольга Гурова утверждала, что видела Погорелова в лицо, когда он спускался с третьего этажа на второй. В общем-то, если бы не признание Погорелова, эти показания выглядели бы не столь убедительно — пусть наблюдательность слуг и общеизвестна, но в суде слова Смиглого хорошему защитнику было бы несложно поставить под сомнение, а свидетельство Ольги Гуровой нуждалось в тщательной проверке, учитывающей освещение коридора во втором этаже и другие условия, определиться с которыми следовало уже на месте. Немного удивило отсутствие в деле допросных листов относительно пропавшего завещания Гурова — видимо, Шаболдин пока что говорил о том с жильцами и гостями дома в частном порядке, никого ни к чему не обязывающем, отложив допросы по всей форме на потом. Бориса Григорьевича я тут хорошо понимал — он ухватился за возможность поймать убийцу по горячим следам, и главным для него тогда было именно это.

Шаболдин появился как раз к вечернему чаю, так что просто забрать дело и уйти у него не вышло, пришлось получить ответ на утреннее угощение, да ещё с лихвой. Ну да, он-то меня одного чаем поил, а тут мы с Варей вдвоём проявили радушие, и ушёл от нас пристав нескоро и совсем не голодным. Чего-то такого, что могло бы повлиять на ход розыска, ему пока что раскопать не удалось, так что мы решили и завтра действовать порознь — Борис Григорьевич снова собирался посетить дом Гуровых, я же вознамерился нанести визит старшему Погорелову.

Едва пристав нас покинул, супруга насела на меня с расспросами, пришлось, хоть и в самых общих чертах, поделиться сутью моего нового занятия. В ответ я получил добрую порцию восторгов, какой умный у моей Вареньки муж, раз такие люди обращаются к нему за помощью. Восхваления эти вместе с моей благодарностью плавно перешли от слов к делу, и уснули мы изрядно уставшими и столь же изрядно довольными…

…Сказать, что Матвей Николаевич Погорелов встретил меня очень уж приветливо, было бы, конечно, неправдой, но с учётом его положения следовало признать такой прохладный приём объяснимым и простительным. Однако стоило мне сообщить, чьи интересы и в каком деле я представляю, всё немедленно изменилось — хозяин дома лично проводил меня в кабинет, любезно осведомившись по пути, что именно мне подать. Я пожелал кофе, горячительные напитки в таких условиях были, на мой взгляд, неуместны, а чаю я успел напиться дома за завтраком.

— Не стану скрывать, Матвей Николаевич, положение вашего сына очень тяжёлое, — старшего Погорелова, преисполненного самых радужных надежд на благоприятное разрешение дела, раз уж царевич изволил вмешаться, я решил сразу же спустить с небес на землю. — И, к сожалению, Николай Матвеевич виновен в этом положении сам.

— Как? Как это виновен?! — опешил Погорелов. — Я же обратился к его высочеству именно потому, что за моим сыном вины нет!

— Я разве сказал, что ваш сын виновен в отравлении? — деланно удивился я. — Я совершенно уверен в том, что Гурова он не травил. И старший губной пристав Шаболдин уверен в том же.

— Пристав Шаболдин уверен? — удивлённо переспросил Погорелов. — Но почему тогда он держит Николая под арестом?!

— Потому что Николай Матвеевич сам, по доброй воле и безо всякого принуждения, признался в убийстве Гурова.

— Признался?! По доброй воле?! Но как же так? — Погорелов растерянно уставился на меня.

— Именно, — подтвердил я. — И это признание как раз и отягощает его положение.

— Ничего не понимаю… — Погорелов недоумённо покачал головой. — Но что сам Николай говорит? Почему он это сделал? Ему же не было никаких причин убивать Гурова!

— Ничего не говорит, — ответил я. — Говорит, что отравил, а назвать причину отказывается наотрез.

— Не понимаю, — сокрушённо вздохнул Погорелов. — Совершенно не понимаю…

— Матвей Николаевич, — я посчитал, что можно переходить к главному вопросу, — у меня о вашем сыне сложилось впечатление как о человеке безусловно честном, порядочном и решительном…

Столь лестные слова о сыне вызвали у старшего Погорелова ожидаемую реакцию — он аж приосанился и далее слушал меня со всем вниманием.

— Вот скажите, Матвей Николаевич, а может быть так, что Николай Матвеевич покрывает настоящего виновника? Нет-нет, — упредил я готовое вырваться наружу возмущение собеседника, — я не пытаюсь предположить, что ваш сын знает, кто убийца. Но, возможно, он ошибочно мог посчитать, что Гурова отравил кто-то из знакомых ему людей… И из благородных побуждений принять на себя их, как он полагает, вину.

Над ответом бывший командир моего зятя думал долго. Я посчитал это хорошим признаком: не возмутился сразу, стало быть, скажет что-то осмысленное. М-да, вот что значит жизненный опыт — если наружностью своей старший и младший Погореловы были удивительно схожи, то с обдуманностью своих слов и поступков сын отцу безнадёжно проигрывал. Оставалось лишь надеяться, что с возрастом у младшего Погорелова это пройдёт, но тут сначала надо доказать его невиновность, иначе очень скоро возраст у него увеличиваться перестанет…

— Нет, Алексей Филиппович, нет, — старший Погорелов вышел из задумчивости. — Ни с кем Николай не был так близок, чтобы покрывать таким вот образом. Ума не приложу, почему он такое говорит…

— Матвей Николаевич, — что ж, настало время перейти к следующим частям моего плана на этот визит, — вы позволите мне побеседовать с Анной Модестовной и Елизаветой Матвеевной? Они всё-таки там были и могли что-то увидеть или услышать…

Матвей Николаевич позволил, и уже через четверть часа представил меня супруге. Пришлось, однако же, признать, что неполные полчаса, проведённые в разговоре с нею, оказались потраченными впустую — ничего нового и интересного Анна Модестовна мне не сказала, да и само общение с этой замкнувшейся в себе и потухшей женщиной почти сразу стало мне в тягость. Однако чего ещё можно было тут ожидать, если у Погореловой в один день убили брата и арестовали сына?

Зато Елизавета Матвеевна, весьма миловидная, пусть и слишком, на мой взгляд, бледноватая, девица оказалась куда более словоохотливой.

— Ох, Алексей Филиппович, — многозначительно понизила она голосок, выслушав мой вопрос, — наверное, не надо мне этого говорить, но сдаётся мне, был у Николеньки в доме Гуровых известный интерес… Надеюсь, вы меня правильно понимаете…

Я сделал вид, будто не понимаю её вообще никак, и, похоже, сильно упал в глазах девицы как человек настолько невоспитанный, что довести до него свою мысль, удерживаясь в рамках приличий, ей оказалось невозможно.

— Я имею в виду определённое увлечение, свойственное молодому человеку… — опустив глазки, тихо произнесла младшая Погорелова.

— То есть, Елизавета Матвеевна, вы хотите сказать, что у вашего брата с кем-то в доме Гурова была любовная связь? — терять мне было нечего, и перспектива выглядеть испорченным сухарём, который во всём видит одни непристойности, меня уже не пугала.

— Ой, что вы! — девица всплеснула руками. — Я вовсе не хотела ничего такого сказать! Я даже и не знаю ничего! Но Николенька всегда так волновался и загадочно улыбался, когда мы собирались к Гуровым…

М-да, тяжёлый случай. Вот сиди теперь и гадай — то ли и правда Погорелов-младший закрутил интрижку в дядином доме, то ли девица начиталась любовных романов и воображает себе невесть что. Начни я сейчас её расспрашивать, она запросто уведёт меня в такие непроходимые дебри домыслов, намёков и фантазий, что я буду блуждать в них безо всякой надежды выбраться. Смотрелось такое будущее совершенно безрадостным, поэтому задавать Елизавете Матвеевне наводящие и уточняющие вопросы я не стал, а увиденный мною способ побудить госпожу Гурову-младшую более подробно и предметно изложить свои не то догадки, не то придумки отложил на потом, поскольку способ этот требовал некоторой предварительной подготовки.

— Алексей Филиппович, может, всё-таки по чарочке? — с надеждой спросил старший Погорелов, когда я зашёл попрощаться. Я согласился, оставались у меня ещё вопросы к нему, и в доверительной обстановке совместного распития горячительных напитков я рассчитывал получить наиболее близкие к правде ответы.

— Матвей Николаевич, а часто ли Анна Модестовна с Николаем Матвеевичем и Елизаветой Матвеевной гостили у Гуровых? — поинтересовался я, когда мы пропустили по чарке анисовой за наше приятное, пусть и произошедшее при столь печальных обстоятельствах, знакомство, и ещё по одной — за скорое благополучное разрешение объединившего нас дела.

— Раньше-то часто, каждую седмицу почти, да я и сам нередко заглядывал, — ответил Погорелов. — А как женился Захар Модестович на этой… — определение молодой жены Гурова Погорелов пропустил, но скривился настолько выразительно, что я его понял, — то я совсем перестал его навещать, да и Анна с детьми не чаще раза в месяц ездили.

— И давно Захар Модестович совершил сей опрометчивый поступок? — как-то раньше мне сведений о том не попадалось, вот и захотелось уточнить.

— Три года почитай как, — поморщился Матвей Николаевич. Что ж, больше мне у Погореловых делать было пока нечего, и уже вскоре я их покинул.

Дойдя до Елоховской губной управы, я обнаружил, что Шаболдин ещё не вернулся, и принялся его дожидаться, прохаживаясь взад-вперёд перед входом. Стоять на месте не хотелось, так ожидание казалось более скучным, да и ногу упражнять следовало, потому как трость с некоторых пор стала мне надоедать, и очень хотелось поскорее от этой подпорки избавиться. Дома я давно уже обходился без неё, а вот выходя на улицу, всё же брал с собой — мало ли, пригодится, ежели устану. Пригождалась мне трость, слава Богу, всё реже и реже, но совсем от неё отказаться пока не получалось.

Пристав появился через полчаса с небольшим, и за время ожидания я успел обдумать услышанное у Погореловых, а заодно у меня появились кое-какие вопросы и к самому Шаболдину. Я изложил приставу свои новости и от себя добавил, что требовать от Елизаветы Погореловой более точного указания на предмет любовного интереса её брата в доме Гурова, на мой взгляд, пока не следует.

— Почему? — спросил Шаболдин.

— Очень может оказаться, что она себе это напридумывала, — поделился я сомнениями. — Или неправильно, по житейской своей неопытности и неискушённости в любовных делах, оценила увиденное или услышанное. В любом случае есть у меня верный способ точно выяснить, что сама она о том думает, тогда и будет видно, допрашивать младшую Погорелову или нет.

— Что же, Алексей Филиппович, положусь тут на вас, — подробностей пристав от меня не потребовал, что я посчитал признаком доверия.

— У вас-то что нового, Борис Григорьевич? — поинтересовался я сегодняшними достижениями Шаболдина.

Ничего нового у него, увы, не оказалось. Пристав с неудовольствием поведал, что ни обыски с применением поисковых артефактов, ни опросы жителей дома так и не привели к находке завещания Гурова. Тут я пока ничего сказать не мог, поскольку к Гуровым собирался только завтра, чтобы составить себе личное о них впечатление, но вот по Погорелову у меня вопросы ещё имелись.

— Борис Григорьевич, а у вас не было желания устроить Погорелову допрос под заклятием или передать его монахам? — спросил я.

— Желание-то было, — с невесёлой усмешкой признал пристав, — но по здравом размышлении я от него отказался.

— Что ж так? — не понял я.

— Монахи за него после заключения доктора Штейнгафта об отсутствии следов наведения и не возьмутся, — пояснил пристав, — а что же касается допроса под заклятием… Я о том и так думал, и этак, и уже почти было решился, но тут пришли вы и в свете интереса его высочества мне такое решение не кажется разумным. Хотя, конечно, если никак иначе мы с вами ничего ту не проясним…

Ну да, понятно. Не хочет Шаболдин укладывать на больничную койку человека, в судьбе которого принял участие брат самого государя, остерегается. Что ж, будем, стало быть, разбираться с упорством младшего Погорелова своими средствами…