Доброе дело

Глава 7. Первые итоги и небольшой перерыв

— Как видите, Борис Григорьевич, не так уж много мне удалось узнать, — самокритично закончил я излагать итоги своих походов к Погореловым, Гуровым, присяжному поверенному Друбичу и в театр.

— Да и не так мало, Алексей Филиппович, — благодушно отозвался Шаболдин. — Сами-то что думаете обо всём узнанном?

Хороший вопрос. С приставом мы встретились ближе к середине дня, последовавшего после моего визита в театр, так что времени подумать у меня хватало, и потратил я это время отнюдь не впустую. Итоги моих раздумий выглядели примерно так…

Прежде всего, можно было считать установленным, что своим самооговором и последующим молчанием младший Погорелов покрывал именно Дашу. Другой вопрос, травила она Гурова или нет, но Погорелов-то очевидным образом полагал, что отравительница именно она, вот и спасал её столь самоотверженно и глупо. Почему Погорелов так считал? Прикинув разные вероятности, я решил, что он, скорее всего, видел Дашу, выходящей из спальни Гурова, тем более, показаниям Смиглого и Ольги Гуровой такое предположение никак не противоречило — Гурова на третьем этаже вообще не была, а Смиглый мог увидеть Погорелова уже после того, как Даша скрылась в своей комнате. Более того, Погорелов мог прийти за известной надобностью к Даше, не обнаружить никого в её комнате, отправиться разочарованным и недоумевающим восвояси и встретить девушку, выходящую оттуда, где ей вроде как быть не положено. Далее они могли вдвоём уйти в Дашину комнату, там она призналась любовнику в преступлении, или не призналась, а Погорелов уже потом домыслил это сам, и Смиглый увидел Погорелова после того, как тот ушёл от Даши. При таком раскладе, а он представлялся мне наиболее вероятным, вопрос о виновности Даши вставал, что называется, ребром.

Поначалу я полагал, что никакой выгоды от смерти Гурова Даша не получала, а потому главу семейства и не травила, однако же после разговоров в театре хоть и продолжал считать, что смерть Захара Модестовича для Даши оставалась бесполезной, но вот особой уверенности в невиновности служанки у меня уже не было. Из того, что я узнал о Даше, получалось, что в юных своих годах она вполне могла быть блядью или хотя бы содержанкой и уж точно жертвой растления, возможно даже, обращённой к разврату насильственно — законно заниматься продажей своего тела можно лишь с шестнадцати лет. Красавиной каким-то образом удалось вытащить девушку из этого болота, и Даша наверняка чувствует себя обязанной ей, так что отравить Гурова по приказу хозяйки она очень даже могла и безо всякой для себя выгоды. Логично? Пока да, но тут же вставал во весь рост и следующий вопрос: а зачем было травить мужа Ангелине Гуровой?

То, что я услышал в театре об обстоятельствах знакомства Гурова и Красавиной, говорило об изрядной предусмотрительности бывшей звезды московской сцены, как и о том, что мужчину она себе искала не просто для выгодной торговли молодым телом. Наверняка ведь, пока она отчаянно экономила на всём, предложения о взятии на содержание поступали к ней не раз, не два и не пять, но она дождалась не просто содержателя, а человека, с немалыми для себя потерями взявшего её замуж! А статус замужней женщины и дворянки, пусть и по замужеству только, это, знаете ли, не то, от чего просто так отказываются, да ещё и с риском попасть на виселицу. Наследство? Уж кто-кто, а Ангелина Павловна была как раз кровно заинтересована в том, чтобы завещание муж составил, причём любое, потому что при наследовании по обычаю ей не положено вообще ничего, кроме того, что куплено и подарено мужем. У нас тут общество патриархальное, законы соответствующие, и жена наследует мужу по обычаю тогда лишь, когда у них нет общих детей или у мужа нет законных детей от другой женщины. А если есть, они и наследуют, и обязанность содержать мать переходит на них. Фёдору Гурову Ангелина Павловна не мать, и что-то я сомневаюсь, что он горит желанием её содержать. Так что сколько бы ни завещал бывшей актрисе покойный, для неё это было бы выгоднее наследования по обычаю. Хотя, может, я просто чего-то не знаю? Эх, как всё-таки плохо, что я не поинтересовался, были ли совет да любовь между Захаром Модестовичем и Ангелиной Павловной! Впрочем, горевал я о том недолго — пришлось признать, что в доме Гуровых правду о том мне бы никто и ни за что не сказал. Если только слуги, но без Шаболдина с ними не разобраться.

Кстати, подозрения с Фёдора и Ольги Гуровых я бы тоже снимать не стал. Старший Гуров вполне же мог обойти наследством и их в пользу бывшей актрисы. Да, они, в отличие от остальной родни, второй брак Захара Модестовича приняли, но в какой мере это принятие было искренним, а в какой обусловленным ожиданием наследства? И если дело было именно в наследстве, то уж вряд ли главе семейства такое оставалось неведомым… Нет, думайте что хотите и как хотите, но причина преступления кроется в изменении Гуровым своего завещания и ни в чём ином. Кем бы ни был отравитель Захара Модестовича, это гнусное преступление он совершил, чтобы новое завещание старшего Гурова не вступило в силу, а лучше бы даже и вовсе не было написано. Даже если и выяснится, что отравителем был или была кто-то из прислуги, совершили он или она это преступление в интересах либо Ангелины Павловны, либо Фёдора Захаровича и Ольги Кирилловны.

В начале розыска сплошь и рядом бывает так, что один вопрос, даже будучи решённым, тут же тянет за собой другой. В нынешнем случае до решения любого из обозначенных мною вопросов было ещё ой как далеко, а тот самый другой вопрос уже явственно звучал в моей голове: а откуда вообще в доме стало известно, что Захар Модестович собирается изменить завещание? С предположением Друбича о том, что Гуров вряд ли бы стал заранее радовать домашних этаким известием, я лично готов был согласиться, но тогда получается, что о грядущем изменении в доме узнали как-то иначе. Как? Ну мало ли… Гуров мог проговориться и сам, мог обсуждать это с женою или сыном, а проговорился уже кто-то из них, да и подслушивание тоже никто не отменял. Кстати, подслушивание вовсе не обязательно было целенаправленным, говорить могли на повышенных тонах, вот кто-то невольно и услышал… Хотя, конечно, могло быть и иначе. Повторная женитьба старшего Гурова сама по себе подразумевала скорое изменение его завещания, и Гуров-младший, интересы коего оное изменение так или иначе затрагивало, должен был этим вопросом озаботиться. Уж как именно он озаботился — следил ли за отцом или подкупил кого из служащих Друбича — не знаю, но… Но тут я был вынужден признать эти свои рассуждения чушью — слишком всё в них смотрелось сложным, неоправданно сложным, я бы сказал. Захар Модестович и Ангелина Павловна поженились три года назад и что, все эти три года Фёдор Захарович подслушивал разговоры отца или платил писарю из конторы Друбича? Не смешите, самому уже смешно… Нет, утечка сведений о новом завещании произошла именно в доме.

Вот всё это я на старшего губного пристава Шаболдина и вывалил, вогнав его в тягостную задумчивость. Ну так сам же спросил, что я думаю, вот пусть теперь и свою голову упражняет, не одному же мне.

— Значит, так, — от размышлений к составлению плана дальнейших действий Борис Григорьевич перешёл на удивление быстро. — Дарью эту, как её…

— Кошелеву, — подсказал я.

— Да, Дарью Кошелеву надо допросить. И не в доме допросить, а здесь, по всей форме. Только прежде постараюсь узнать, не проходила ли она хотя бы по какому делу о растлении.

А вот это он здорово придумал! Если мои догадки верны и если её нелёгкая жизнь нашла своё отражение в бумагах губного сыска и губной стражи, побудить Дашу к откровенности это изрядно поспособствует.

— Устроим ей с Погореловым очную ставку, — продолжал Шаболдин блистать розыскной премудростью. Очевидность такого решения совсем не умаляла его верности. — В Минск я тоже напишу, пусть пришлют, что у них там по Красавиной. А потом поглядим, что и как, — бодро закончил он.

— У вас-то, Борис Григорьевич, какие новости? — я решил, что пора и приставу со мной делиться.

Новости у Шаболдина имелись. Он выяснил, что следить за тем, чтобы графин с водой в спальне Гурова к моменту отхода его ко сну был всегда наполнен, входило в обязанности Смиглого. Днём воду в графине могли пополнять и горничные, но вечером Смиглый выливал всю остававшуюся в графине воду и наполнял его заново. Похоже было, что яд в графин добавили ночью, причём уже после того, как Гуров хотя бы раз отливал воду из графина в стакан — иначе бы в графине просто не хватило места для того количества яда, каковое, как высчитал губной прозектор, убило Гурова. Вероятность того, что часть воды из графина убийца вылил, Шаболдин считал малой — в самой спальне вылить воду было просто некуда, а заходить в имевшийся там хозяйский ватерклозет означало бы для отравителя лишнее время на месте преступления и проистекающий отсюда повышенный риск быть замеченным. Проще всего добавить в воду яд было бы, конечно, самому Смиглому, но обсудив такое предположение, мы с приставом его отвергли. Да, со смертью хозяина Смиглый получал сколько-то по завещанию, скорее всего, те же триста рублей, что Гуров завещал ему раньше, но, во-первых, знал сам слуга о том или нет, установить невозможно, а, во-вторых, гибель Гурова влекла за собой и немалые неприятности для Смиглого — под вопросом оказалось сохрание им места в доме, а в его года искать себе новую службу не так-то и просто.

Оставался ещё вопрос, кто подкинул яд Погорелову, но тут нам с Шаболдиным пришлось признать, что в этом мог отличиться вообще кто угодно — в суете вокруг внезапного недуга Гурова, вызова врача и смерти хозяина дома заскочить незамеченным в гостевую комнату труда никому не составило бы.

Так или иначе, розыск по убийству отставного палатного советника Гурова на месте не стоял. Шаболдину и мне удалось раскопать сведения, которые в конечном итоге должны привести нас к раскрытию дела, мы с приставом имели ясное представление о том, как этими сведениями распорядиться для добычи сведений новых, более полных, ожидалось получение ответов на запросы Шаболдина в Московскую и Минскую городские губные управы. И до прихода этих ответов от меня по розыску ничего пока что не требовалось, так что я со спокойной совестью мог заняться другими своими делами.

Первым из этих дел стал поход к издателю Смирнову, с которым меня познакомил князь Белозёрский, когда шла подготовка к изданию «Слова о полку Игореве». Несколько рассказов о войне со шведами я посчитал готовыми к обнародованию и решил договориться со Смирновым об их издании. Рассказы, увы, пойдут без иллюстраций — объяснить Оленьке, никогда, слава Богу, войны не видевшей, что и как надо тут изображать, я даже не попытался ввиду полной бесполезности такого занятия. А ещё я по здравом размышлении отказался от идеи написать о поиске Бессонова — «Усть-Невского маньяка», посчитав неправильным выдавать публике исключительно свой собственный взгляд на происходившее, пока живы и здравствуют многие участники этой истории. Записки сделал, больше для себя самого, чтобы потом не забыть какие-то моменты за давностью, потом когда-нибудь приведу их в порядок и, глядишь, издам в виде мемуаров… Зато определился со сказками, и как только будет свободное время, напишу их быстро.

Иван Фёдорович Смирнов, полный краснолицый господин лет пятидесяти с признаками явного нездоровья в наружности, за дело взялся основательно. Пролистав лежавшие в укладке рассказы, выбрал самый из них короткий, «Кошкин Дед», и испросил моего дозволения прочитать его прямо сейчас. Получив просимое, он предложил мне угощение в виде кофе со сладостями и принялся читать.

— Замечательно, Алексей Филиппович, просто замечательно! — отложил Смирнов рукопись. — Вы не станете возражать, если рассказы ваши я напечатаю небольшими дешёвыми книжками? Дело в том, что ко мне обратилось Общество по распространению в народе книжного чтения и заказало отбор действительно хороших и при том небольших произведений, чтобы их чтение было простым людям в интерес и пользу, одновременно не вводя в большие траты. По крайней мере, рассказ про Кошкина Деда я нахожу более чем подходящим под такие условия. Но, разумеется, я опубликую ваши рассказы и в «Русском слове», уверен, они и там не потеряются.

— Никаких возражений, Иван Фёдорович, — согласился я. Согласился, чего уж там, с удовольствием — журнал «Русское слово» чрезвычайно популярен среди русской читающей публики, и публикация в нём — своего рода знак качества. А уж крупный тираж для массового простого читателя — это просто мечта любого автора.

— Что же, Алексей Филиппович, в таком случае обсудим ваш гонорар, — всё же Смирнов являл собой ту ещё, выражаясь подзабытым языком моей прошлой жизни, акулу бизнеса, и денежные вопросы никогда не упускал из внимания.

Гонорары мои мы со Смирновым обсуждали без особого оживления — я сразу сказал, что вопрос этот меня не настолько заботит, чтобы торговаться за каждую копейку, Иван Фёдорович резонно заметил, что любой труд должен быть оплачен, а любое вложение денег должно приносить прибыль.

— Много, Алексей Филиппович, я на ваших рассказах не заработаю, — откровенно говорил Смирнов, — да и растянется это надолго, поэтому сильно больших денег заплатить вам не смогу, особенно вперёд. Но если вы согласитесь получить вперёд, скажем, не более половины гонорара, то на его общий размер ваше согласие повлияет очень даже существенно и в лучшую для вас сторону.

Сошлись мы с Иваном Фёдоровичем на полутора тысячах рублей за шесть рассказов, причём пятьсот рублей он выплачивал мне немедленно по заключении между нами договора и тысячу — в течение полугода с момента публикации в «Русском слове». Для меня деньги, конечно, невеликие, но Смирнов прав — за любой добровольный труд надо платить.

— Его светлость князь Владимир Михайлович говорил, что у вас есть и ещё книги? — поинтересовался издатель, когда мы отметили наше согласие, выпив по чарке рябиновой настойки.

— Сказки для детей, — ответил я. — Но тут я буду требовать издать их строго под вымышленным именем без раскрытия настоящего автора и с рисунками, каковые сам же и предоставлю.

— Вот как? — ревниво спросил Смирнов. — У вас есть книжный изограф, которого я не знаю?

— Есть, — я вытащил из портфеля укладку с рисунками Оленьки и протянул издателю. — Посмотрите, Иван Фёдорович.

— Вы меня удивили, Алексей Филиппович, — покачал головой Смирнов, бегло, но цепко проглядев Оленькины художества. — К стыду своему должен признать, мне и правда не знаком этот замечательный рисовальщик. Но как схвачено! Как живо! Я готов предложить ему место в моём издательстве или постоянные заказы, не поспособствуете?

— Об этом пока рано говорить, Иван Фёдорович, — улыбнулся я. — Это рисовала воспитанница моих родителей и моя названая сестра Оленька, ей тринадцать лет.

— Надо же, — удивился Смирнов, — а такая уверенная рука, сразу видно… Если я возьмусь печатать ваши сказки, Алексей Филиппович, а я почти наверняка возьмусь, обещаю, они будут изданы именно с этими рисунками. И заплачу я вашей сестре без скидок на её пол и возраст.

Что ж, меня такое более чем устраивало, и со Смирновым я попрощался в прекрасном расположении духа. Оленьке пока решил не говорить, надо сначала довести сказки до такого вида, в коем не стыдно будет представить их издателю.

Именно сказками я остаток дня и занимался, решив сосредоточиться на доработке «Волшебника Изумрудного города» с продолжениями, а приключения Липовика, бывшего Буратино, оставив на очень неблизкое потом. Над сказками я просидел и весь следующий день, а на другой взялся-таки набрасывать план передачи своего учебного проекта в казну, начав с составления как можно более длинного перечня выгод и преимуществ, кои казна с такой передачи получит. Работа шла с переменным успехом, и я даже обрадовался, когда ближе к вечеру позвонил Шаболдин, поведал, что Московская городская губная управа прислала-таки ответ на его запрос по Дарье Кошелевой и пригласил меня завтра с утра к себе на службу. Пришлось с некоторым удивлением признать, что возвращение к розыскным делам — как раз то, что мне сейчас нужно. И к чему бы это, спрашивается?..