Доброе дело

Глава 3. Новое дело и вечный мотив

— Доброго дня, Борис Григорьевич! Примите мои самые искренние поздравления с заслуженной наградой!

В Елоховскую губную управу я заявился, конечно, не с самого утра, но и не сильно припозднившись. Выглядел Борис Григорьевич, как и положено в его нынешнем состоянии, довольным жизнью и собой, а орден, алевший на груди, придавал моему давнему знакомому этакую праздничную нарядность.

— О! Алексей Филиппович! И вам доброго дня! Благодарю за поздравления, уж от кого бы ещё, а от вас получить их особенно приятно! Прошу подождать совсем недолго, сей же час распоряжусь подать чаю! — приходу моему старший губной пристав Шаболдин явственным образом обрадовался.

Да я, сказать по чести, и сам был рад его видеть. Нельзя, конечно, утверждать, будто мы с Борисом Григорьевичем прямо так уж давно не общались, но и припомнить, когда я видел пристава последний раз, у меня сейчас получалось с трудом. Да, точно, незадолго до Татьянкиного замужества встретились в отцовском доме, Шаболдин приходил к отцу за какой-то надобностью, как раз когда мы с Варенькой тоже были там.

Подали чаю да большое блюдо, на коем громоздилась целая гора маленьких булочек с имбирём и корицею, и под такое угощение мы со свежим кавалером некоторое время отдавали должную дань правилам вежливости, задавая вопросы и получая ответы о здоровье родных, о делах общих знакомых и прочих столь же, в общем-то, бесполезных сведениях.

— А откуда, Алексей Филиппович, вы о моих новостях узнали? — как бы между делом спросил пристав. Ну да, неистребимая профессиональная привычка сработала, не иначе.

— Зять сказал, — так же как бы невзначай ответил я. Ещё и улыбку самую невинную постарался изобразить — мол, оно само так вышло, я вроде как и ни при чём.

— Вот как, — подобрался Шаболдин. — И в чём состоит интерес его высочества?

— Ну, Борис Григорьевич, где, кем и когда служил Матвей Николаевич Погорелов, вы же наверняка уже знаете, — с лёгкой укоризной сказал я.

— Попросил за сына, стало быть, — вопроса в голосе пристава не было, но по тону, каковым Шаболдин это сказал, я так и не понял его отношения к этакому повороту. Однако же особого удивления Борис Григорьевич тоже не выказал, не иначе, и правда предполагал, что старший Погорелов может обратиться к своему бывшему подчинённому. Нет, что ни говори, а иметь дело с Шаболдиным — одно удовольствие.

— Я при их разговоре не присутствовал, — ни подтверждать, ни опровергать предположение пристава я не стал. — Однако Леонид Васильевич недвусмысленным образом довёл до меня своё желание быть точно уверенным в виновности младшего Погорелова, ежели он и вправду виновен, либо убедиться в его невиновности, ежели таковая будет установлена.

Шаболдин шумно вздохнул, как мне показалось с облегчением. Хм, а ведь он, похоже, рад, что так оно поворачивается. И с чего бы это?

— Вы, Алексей Филиппович, как с делом ознакомиться желаете? Читать хотите или с моих слов? — спросил он, явно выказывая мне почтение как представителю члена царской семьи. Ну раз так, надо воспользоваться.

— Почитаю позже, — сказал я. — Сейчас мне бы ваши живые впечатления услышать желательно.

— Что же, Алексей Филиппович, извольте, — Шаболдин хлебнул чаю и начал рассказывать.

…Захар Модестович Гуров, пятидесяти трёх лет от роду, православного вероисповедания, дворянин, отставной палатный советник, родившийся в Москве, проживал в собственном доме нумер одиннадцатый по Старой Басманной улице с женою своею Ангелиною Павловной, урождённой Бруздяк, на московской театральной сцене известною как Ангелина Красавина, двадцати четырёх лет, православного вероисповедания, родившейся в Бресте Литовском, старшим сыном Фёдором Захаровичем, тридцати лет, его супругой Ольгой Кирилловной, урождённой Павельевой, двадцати семи лет, и внуками Модестом восьми лет, Кириллом пяти лет и Анастасией трёх лет. На момент убийства в доме гостили родственники — сестра Гурова Анна Модестовна Погорелова, сорока двух лет, супруга профессора Царской Академии живописи, ваяния и зодчества Матвея Николаевича Погорелова, и её дети — Николай Матвеевич Погорелов, восемнадцати лет, и Елизавета Матвеевна Погорелова, семнадцати лет. Получается, родня Гурова, по крайней мере, в какой-то своей части, новую супругу Захара Модестовича, несмотря ни на что, приняла.

Спали Гуров и его молодая жена отдельно, хотя спальни их находились по соседству и имели между собой дверь. Когда утром Захар Модестович не вышел к общему завтраку, Ангелина Павловна отправилась за ним и застала мужа в крайне тяжёлом состоянии. Немедленно послали за доктором, но к его приходу Гуров уже скончался. Доктор Шустов, осмотрев тело, заподозрил отравление и настоял на вызове губных.

— Я опросил в доме всех, кроме малолетних внуков Гурова, — рассказывал Борис Григорьевич, — то есть и родных его, и прислугу, да и обыскал дом. Жена, сын и сноха Гурова показали, что Гуров часто просыпался по ночам для утоления жажды, каковую испытывал очень часто, и потому в его спальне на прикроватном столике постоянно стоял графин с водой. Слуга Гурова Юрий Смиглый, выходя ночью по нужде, видел Погорелова в коридоре третьего этажа, при том, что комнату Погорелов занимал во втором этаже. Также и сноха Гурова, Ольга Кирилловна, мучимая бессонницей, видела ночью Погорелова спускавшимся с третьего этажа и входящим затем в отведённую ему комнату. При этом Смиглый точное время назвать не смог, а Ольга Гурова утверждала, что видела Погорелова в половине третьего пополуночи. Окончив опрос, я приступил к обыску дома и нашёл в комнате Погорелова среди вещей его ополовиненную склянку с неизвестным содержимым, никаких пояснений по поводу которой Погорелов не дал. Передвижение по дому жильцов и прислуги во время допросов и обыска я воспретил. Затем я никому не велел покидать дом до особого распоряжения, поставил во исполнение моего повеления охрану и вернулся в управу.

Да, всё в высшей степени толково и грамотно, тут к Борису Григорьевичу не придерёшься. Впрочем, к профессионализму старшего губного пристава я уже давно успел привыкнуть.

— Прозектор Филатов быстро подтвердил подозрения доктора Шустова относительно отравления как причины смерти Гурова, — продолжал Шаболдин, — он же установил, что в изъятой в комнате Погорелова склянке и в графине из спальни Гурова содержится аква-тофана. [1] Я немедленно вернулся в дом Гурова и доставил в управу господина Погорелова, каковой на первом же допросе в отравлении дяди и признался. Признался сам, безо всякого нажима с моей стороны. Вот только о причинах, побудивших его к убийству, говорить Погорелов отказался наотрез.

На этом месте Шаболдин как-то неуверенно замялся и на его лице проявилось хорошо различимое недовольство. Вопрос напрашивался сам собой, я его немедленно и задал:

— И что тут не так, Борис Григорьевич?

— Не так, Алексей Филиппович, тут то, что я полностью уверен в невиновности Погорелова, — ходить вокруг да около пристав не стал.

— Несмотря на улики, свидетельства и признание? — удивился я.

— Именно, — подтвердил Шаболдин.

— Тогда на чём же основана ваша уверенность? — мне стало по-настоящему интересно.

— Я в губной страже и губном сыске пятнадцать лет уже, — напомнил Шаболдин. — Пятнадцать лет и один день, — с невесёлой усмешкой тут же уточнил он, — и людей видеть умею. Вот и не увидел я виновности Погорелова, не увидел и не учуял. Не убийца он, тем более не отравитель, я в том готов поручиться. Но чутьё моё и ручательство присяжным не предъявишь, а из того, что им предъявить можно, они Погорелова признают виновным без раздумий. А отправлять невиновного в лучшем случае на каторгу, а скорее, даже на виселицу — да мне после такого только в отставку подать останется! Так что очень даже хорошо, что царевич Леонид Васильевич делом заинтересовался, а ещё лучше, что интерес его именно вы, Алексей Филиппович, представлять будете. Есть у вас, Алексей Филиппович, способность увидеть то, что видят и все прочие, но истолковать правильно не могут, — продолжал Шаболдин. Лести в его словах я не уловил, похоже, он и впрямь оценивал меня столь высоко. Что ж, Бориса Григорьевича я всегда считал дельным сыщиком и уважал за то, так что похвала его стала мне приятна. — И ещё умеете вы ухватить и обозначить самую суть. Так что помощь ваша тут придётся очень даже к месту.

А зять-то мой, надо же, всё правильно почуял! И дело, похоже, будет и вправду интересным… Так-то со слов пристава картинка получилась предельно ясная, даже подписи к ней не требовалось. Всё в этой картинке было настолько просто и прямо, что никакого иного толкования она не допускала. Погорелова видели там, где ему находиться не было положено, у него нашли яд, и он сам признался. Присяжным для обвинительного постановления этого более чем хватит, как и судье для смертного приговора. Но именно эта вот простота, я бы даже сказал, примитивность, дела и заставила меня согласиться с Шаболдиным — Погорелов дядю не травил. Те, кто выбирают в качестве орудия убийства яд, для того так и поступают, чтобы остаться в тени, отвести от себя подозрения и избежать таким образом раскрытия своих преступлений и наказания за них. А тут, понимаете, на первом же допросе признался, да ещё и сам. Не вяжется такое с отравлением, вот никак не вяжется!

— А сами вы, Борис Григорьевич, как считаете, почему Погорелов признался? — наверняка же, помимо чутья, у пристава есть и более осмысленные объяснения.

— Да покрывает он настоящего отравителя! — в сердцах Шаболдин грохнул по столу кулаком. Чашки и блюдца с протестующим стуком подпрыгнули. — Или отравительницу, — добавил пристав.

Уточнение относительно пола убийцы показалось мне более чем уместным. Что в бывшем моём мире, что здесь отравления всегда считались преступлениями женскими. Дело за малым — выяснить, кто же в действительности отравил отставного чиновника, и тем самым спасти от петли невиновного и перекинуть оную петлю на шею, её заслуживающую, пусть даже та шея и окажется женской. Да-да, такая вот малость…

— Я к Погорелову доктора Штейнгафта приглашал, — Шаболдин успокоился и снова говорил негромко и размеренно, — мало ли, подумалось, может чужую вину на себя он под наведением взял. Но Рудольф Карлович со всею уверенностью утверждал, что никаких признаков воздействия на Погорелова чужою волею не обнаружил, о чём и бумагу составил, да подписью своею собственноручно и заверил.

Так, ещё один старый знакомый в деле. Что ж, лекарь Рудольф Карлович хороший, с магическими проявлениями работать умеет, по себе помню, [2] и если он говорит, что волю Погорелова никто не подчинял, то так оно, скорее всего, и есть. Ладно, зайду-ка я с другой стороны…

— Борис Григорьевич, а что вообще могло стать причиною убийства? — спросил я. — Кто получил выгоду от смерти Гурова? И какую?

— Тут, Алексей Филиппович, тёмный лес, — Шаболдин тяжело вздохнул. — Завещание Гурова я затребовал, однако же присяжный поверенный Друбич сообщил мне, что его нет.

— Как нет? — не понял я.

— Да вот так и нет, — развёл руками пристав. — Со слов Друбича, Гуров решил изменить завещание и старое, хранившееся у поверенного, забрал. А новое сделать не успел. Что именно хотел Гуров поменять в завещании, Друбич не знает.

— То есть наследование за Гуровым последует по обычаю, — заключил я. Впрочем, для такого вывода особых умственных усилий мне не потребовалось, ответ лежал, что называется, на поверхности.

— Именно так, — согласился Шаболдин. — Недвижимое имущество отойдёт старшему сыну, имущество же движимое, как и денежные накопления, будут поделены между обоими сыновьями, определённые и притом весьма небольшие суммы будут выделены вдове и дочери. Но это в том лишь случае, если прежнее завещание не отыщется в течение полугода после того, как Гуров забрал его у поверенного. А если отыщется, то в силу вступит именно оно. То есть, если завещание не будет найдено, ещё на три с половиною месяца судьба наследства Гурова останется в неизвестности.

— И большое наследство? — мне стало интересно.

— Немалое, — усмехнулся пристав. — С жалованья, что Захар Модестович тридцать лет получал на государевой службе, он постоянно делал вложения в казённые и частные ценные бумаги. И вложения, должен сказать, очень удачные. На сегодня состояние, оставленное Гуровым, можно считать никак не меньшим ста двадцати тысяч рублей, и это по самым осторожным оценкам и без учёта стоимости дома.

Да уж, неплохо… Интересно, что же всё-таки было записано в прежнем завещании? Пожалуй, как раз тут и может крыться причина отравления… Стоп! Как же я сразу-то не сообразил?!

— Борис Григорьевич, — начал я, — но ведь получается, что Гуров забрал у поверенного завещание два с половиною месяца назад? Вам не кажется странным, что за это время он новое так и не составил?

— Кажется, Алексей Филиппович, ещё как кажется! — поддержал меня пристав. — А ещё мне кажется, что вся родня Гурова на сей счёт что-то уж очень темнит. То есть вот тут уже не кажется, темнят, как есть темнят! — пристав с трудом удержался от прочувствованного выражения крайне нелестной оценки родственников покойного. Впрочем, если бы и не удержался, я бы такую оценку оспаривать не стал.

Но это мотив… Старый, как мир, неубиваемый и неотменяемый мотив для преступлений — наследство. Мерзкое, откровенно говоря, дело, когда родные люди вцепляются друг другу в глотки из-за денег и имущества. Мерзкое, но из поколения в поколение с неизменностью повторяющееся. Ладно, хотя бы есть представление, в какую сторону копать, уже не так грустно.

Прояснив разум парой глотков остывшего чаю, я решил, что мотив этот может оказаться и не единственным, но тут уже надо будет по месту смотреть. Ещё один глоток заставил меня вспомнить о том, что один вопрос, едва ли не самый главный, мы с Шаболдиным не то чтобы не разрешили, а даже и не поставили…

— Борис Григорьевич, а каким образом вы собираетесь меня в деле задействовать? — спросил я. — Я же лицо, к губному сыску законного отношения не имеющее, если помните.

— Помню, конечно, — вздохнул пристав, однако тут же оживился: — Но когда, Алексей Филиппович, оно нас останавливало? А сейчас-то вас достаточно только представить, и того довольно будет — свадьба Леонида Васильевича с Татьяной Филипповной у всех ещё на памяти.

Это да, тут Шаболдин прав. Тем более, дело, если я ничего не путаю, будет вертеться вокруг людей, в той или иной степени какое-то касательство к царевичу Леониду имеющих — господина Погорелова-старшего, его супруги и их детей. У них моя фамилия и впрямь вопросов не вызовет, да и у остальных, пожалуй, тоже.

— Что же, Борис Григорьевич, — сказал я, — раз уж о моём участии в деле мы договорились, с чего начнём?

— С Погореловым, Алексей Филиппович, поговорить не хотите? — с надеждой в голосе спросил пристав. — Может быть, с вами он более разговорчив окажется, нежели со мной?

— Хочу, Борис Григорьевич, — согласился я. Будет Погорелов со мной разговорчивым, не будет, это уж как получится, а личное о нём впечатление составить себе я должен.

[1] Аква-тофана — прозрачная бесцветная жидкость, не имеющая вкуса и запаха, водный раствор мышьяковой кислоты и экстракта белладонны, сильный яд. В XVII-XVIII вв. широко использовался в Европе для быстрого либо медленного, в зависимости от дозировки, отравления. Название яд получил по имени благородной дамы Тофании ди Адамо, которой приписывалось его изобретение. По неизвестным мне причинам в XIX веке постепенно вышел из употребления.

[2] См. роман «Жизнь номер два»